Матрос был хороший, замечательный матрос. В зиму 1968 - 69 гг. он служил водителем в отдельном военно-морском радиотехническом дивизионе особого назначения. Водителей у нас было много, но по краткости пребывания в управлении дивизиона я почти ни с кем не успел сойтись. К тому же вместе с тыловиками имел коечку в «хозобозе» в отдалении от расположения, где размещались настоящие спецы-разведчики и жили - поближе к гаражу - дивизионные шофёры.
Старая, царских времён, казарма - с высоченными потолками в кубрике, с гигантским пустым залом-ангаром на первом этаже - за краснокирпичными крепостными стенами и летом надёжно хранила прохладу, а зимой прогревалась разве для виду. Личной состав круглый год жил как будто в погребе. Не знаю, не помню, тепло или не очень спалось под казёнными одеялами непосредственно в управлении дивизиона, однако и там жилой фонд составляли постройки, по преимуществу, дореволюционные - неоштукатуренные одноэтажки каменной кладки. Были тому причиной спартанские условия обитания, виновата ли зима, малоснежная, но влажно-морозная и ветреная, климат ли дальневосточный не пришёлся матросу, только он, начав с непоздней осени, оставался до весны самым активным посетителем санчасти.
Майор-начмед морячил - болтался на корабле разведки где-то в океане, Индийском или Тихом. Медициной дивизиона умело руководил старшина какой-то статьи по последнему году службы - ветеринарный фельдшер, призванный из Алтайского края, единственный за всю жизнь встретившийся мне классический альбинос, имя которого, как большинство прочих имён сослуживцев, на полвека память сберечь не сподобилась. Приехав с острова Аскольд, с отдалённого поста разведки, где сдал медпункт на попечение коллеги-сверхсрочницы, жены нового командира поста, я пребывал салагой за штатом.
Обязанности непосредственный начальник распределил справедливо. Сам вёл наиболее важную документацию и осуществлял стратегическое руководство. Остальное доверил подчинённому. Были и дела общие. Периодическая проверка качества спирта из годового запаса медслужбы - пятидесятилитровой бутыли с наляпанной кузбаслаком по стеклу шкалой для строжайшего учёта содержимого. Плюс перекуры. В силу хронического дефицита спичек старшина для добывания огня использовал бумажные кулёчки, смешивая в них порошок марганцовки с несколькими каплями глицерина, чему бескорыстно обучил и меня.
Матрос-водитель несколько раз проходил в санчасти курс лечения. Его одолевали чирьи, обильно гнездившиеся на спине и в подмышках. На каждый фурункул следовало прилепить вонючую салфетку с мазью Вишневского или ихтиолкой. До меня медицинская помощь болезному на этом ограничивалась. Я начал аутогемотерапию. Из вены берётся кровь, в шприц добавляется антибиотик, смесь вводится в ягодицу. Количество крови от укола к уколу увеличивается с двух миллилитров до десяти, потом - в обратном порядке - уменьшается до исходного. Доза антибиотика - постоянная.
К концу курса матрос оживал. Но спустя пару-тройку недель снова появлялся в процедурной.
В начале весны он пришёл в санчасть здоровым. Попросил направление на медицинскую комиссию в связи с поступлением в Киевское высшее военно-морское политическое училище. Так я узнал, что оно существует.
Сразу попытался отговорить сослуживца от неразумного решения. Во-первых, с хроническим, по сути, фурункулёзом обрекать себя на 25-летнюю офицерскую, да ещё и морскую службу весьма рискованно. Было и во-вторых. Мы много общались с парнем, обо всём беседовали и уже неплохо знали друг друга. Мне казалось - для политработы он ни с какого боку не подходит. Простой, открытый, матросик, однако, не удивлял широтой кругозора и глубиной знаний. Но главное - страдал каким-то образцово-показательным косноязычием, то есть, не просто плохо владел речью, но не умел внятно выразить самую незамысловатую мысль.
Теперь знаю, что поступил дурно. И о своих-то возможностях никто не ведает наперёд, а загодя оценивать кого-то другого, да ещё и нагло вмешиваться в его судьбу - грех непростительный. Потом жизнь убедила - умение складно говорить не всегда дано хорошему человеку и самому выдающемуся специалисту хоть в каком деле, а первый-то вред всему и вся несут как раз сладкоголосые негодяи. Но тогда был я молод и глуп, а по молодой глупости до безобразия наивен и категоричен. Попёрся к заместителю командира дивизиона по политчасти капитану 2 ранга Ивану Ивановичу Иванову. «Старший матрос такой-то, разрешите обратиться!» Иванов - фронтовик, мужик мудрый, выслушал до конца и беседовал, как с ровней. Я ему: так, мол, и так, посоветуйте парню в техническое училище поступать, с железом он достойно управляется, а для работы с людьми рождён не каждый, будет всю службу мучиться сам и моряков своих мучить. Он мне: так ведь любой офицер именно и прежде всего с людьми работает, а уж потом с железом. А нам, дивизиону нашему, большой почёт, если кто-то из старшин-матросов станет курсантом Киевского училища. Ему третий год всего, училищу, мало кто о нём знает, а парнишка вот - рапорт написал на учёбу.
Ну, пообещал я товарищу капитану 2 ранга найти желающих поехать в Киев. И нашёл. Пять человек. Оформил им документы, направления на медкомиссию. Пришли все в назначенный день - должен был их сопроводить в гарнизонную поликлинику. А кто-то вдруг: «А ты сам-то? Что ж трындишь, как хорошо там будет, в Киеве, нас сговорил, а сам, выходит, не в деле?» Что оставалось? Сел за стол, заполнил свою медкнижку. Уверенный, что ничем это не грозит. Не блистал здоровьем, о чём позже расскажу, и рассчитывал - врачи в военное училище не пустят.
Медкомиссия нашла что-то не соответствующее у пятерых из шести. Кто, не исключаю, просто решил прогуляться и тут изобразил слабовидящего, кому-то фактически не хватило. зубов. Забраковали всех, кроме... меня. Жаловаться на детские-недетские болячки не стал, думал - анализы покажут. Но анализы правду скрыли.
Абитуриенты из числа военнослужащих Дальневосточного военного округа, Тихоокеанского пограничного и с Тихоокеанского флота держали экзамены и одолевали мандатную комиссию во Владивостоке, в Тихоокеанском высшем военно-морском училище имени адмирала С.О. Макарова.
Абитура делилась на три роты. Одна - в ТОВВМУ, другая - во все, взятые вместе, военные вузы на западе страны, третья - в КВВМПУ. Первые две роты - примерно равные, около полусотни человек в каждой. «Киевлян» оказалось - 96. Под дальневосточников Киев забронировал 20 мест. То есть, стать курсантом мог один из пяти. Попасть в их число я не планировал. Скучал по дому невыносимо, подписывать себе приговор на пожизненную разлуку с родиной не мечтал.
В ТОВВМУ мы оказались не лишними, но чужими. Не лишними, поскольку кому-то надо нести наряды, в отсутствие разлетевшихся на каникулы курсантов поддерживать флотский шик на территории и в могучих многочисленных строениях, осколками стекла зачищать следы нашествия флотских башмаков на квадратных километрах паркета в жилых и учебных корпусах. Чужими потому, что явились людьми временными, по определению не обязанными заставлять хозяев волноваться о наших интересах. Подготовка к экзаменам, естественно, не стала важнейшим делом. Первее - камбуз с варкой харчей на сотни ртов и мытьём посуды, хозработы, приборки, внутренние наряды на службу, патрули.
Собственно пахота на камбузе для меня в новину, на посту разведки и в управлении дивизиона от этого славного дела оберегал фельдшерский диплом. Там были функциональные обязанности: не всегда приятная - проверять чистоту, порядок, закладку продуктов в варочном цехе и приятная - снимать пробу, записью в специальном журнале давая добро на раздачу пищи личному составу. Теперь, изнутри, пищеблок произвёл мощное впечатление. Работа в посудомойке закипала после завтрака, последняя вымытая миска шлёпалась на дюралевый стеллаж незадолго до обеда. Потом был обед, был ужин, был вечерний чай. Странно, есть почему-то хотелось не шибко. Наряд заканчивался не по времени, а после наведения полного ажура на камбузе. Обычно казарма уже смотрела десятый сон.
И всё-таки памятней вышла курсантская баня за территорией училища. В непросыхающей от духа парных и помывочных архаической двухэтажке пост выставлялся на ночь. Для нормального человека общественная баня - место, скажем так, густонаселённое. Одинокого постового она атаковала пустотой, окружённой лабиринтом тёмных помещений, в гулкой тишине которых каждый собственный шаг заставлял испуганно оглядываться по сторонам, а всеночное безмолвие порождало в полумраке страшных химер.
На охраняемом объекте, единственной ценностью которого являлись реликтовые мраморные скамьи, стоявшие на мраморном полу несокрушимыми рядами, я частенько ночевал в паре с каким-то абордажным штык-ножом. Можно полагать, он участвовал ещё в русско-японской войне. Широкий, плоский, обоюдоострый клинок в увесистых ножнах, нацепленный рядом с бляхой на флотский ремень, никак не защищал сторожевой пост от ночной нечисти. Но создавал почти непреодолимые неудобства для сна на однотумбовом конторском столе. Иной подходящей мебели в доступных помещениях бани не существовало.
С виду простая, вахта эта преподнесла не вдруг осознанный, но глубокий урок. На службе большую часть времени находишься среди людей, зачастую не имея возможности уединиться даже в интимные моменты. На миру, говорят, и смерть красна. А самое-то сложное, оказывается, сохранять себя один на один с собой. Когда от опасности, реальной или мнимой, от испуга, страха, неверного шага защищаешься сам, когда никто не может помочь, поддержать хотя бы словом. Так, в общем-то, и в жизни. Это закон для всех, только военным он открывается быстрее и полнее. И если не закаляет человека, не воспитывает в нём мужественность и смелость, то, как минимум, учит умению владеть собой или хотя бы скрывать свои слабости от себя и окружающих.
В целом, в ТОВВМУ жилось посложнее, чем в дивизионе разведки. Там был медиком, положение моё во многом отличалось от службы строевых матросов. Здесь стал как все. Однако не видел в происходящем повода для переживаний. А когда залёг в санчасть с удушающей лакунарной ангиной, обрёл полное равновесие души, будучи убеждённым, что после болезни с чистой совестью вернусь в родную часть. Но. Из лазарета выписали слегка недолеченным, дабы успел на очередной экзамен, который уже не рассчитывал сдавать.
Не написать сочинение на литературе позволить себе не мог. Получил пятёрку. И на истории тоже. Оставалась последняя надежда -математика, никак не способная меня подвести. И она не подвела. В билете все три вопроса - тёмный лес, притом один абсолютно шикарный, сущий подарок судьбы: ряды Фурье. Единственное, что мог сказать о них, даже и не сказать, а радостно предположить - это элементы высшей математики. А я и с невысшей пребывал в отношениях почти безнадёжных.
.Преподаватель - милая, молодая, красивая, - дай ей Бог здоровья, «пожалела». Вместо честно заслуженного кола, на худой конец, двояка в ведомости нарисовалась тройка. Впрочем, кроме собственно математички, в экзаменационной комиссии были и другие люди, так что вопрос, надо думать, решался коллегиально.
В Киев поехал «первым номером». Как единственному из абитуриентов, отхватившему по двум начальным экзаменам полные десять баллов, мандатка, не советуясь со счастливым обладателем, довела результат до совершенства и по математике. Видимо, с Дальнего Востока полагалось приехать хоть одному «отличнику».
В поредевших письмах домой содержалась деза. В последнем послании из Владивостока ушло сообщение: посылают в командировку куда-то на запад. Правду родные узнали, когда на бескозырке ленточку с надписью «Тихоокеанский флот» сменила другая - «Высшее воен. мор. полит. училище». Но ещё какое-то время я раздумывал, не поторопился ли с этим признанием.