На перроне станции Бухара вокзальный служащий – в форменном кителе поверх туземного платья, в фуражке с кокардой железнодорожника - уверенно указал направление, когда приезжий господин произнёс «Русский дом». Поклажа у Корнина была лёгкой, и он быстрым шагом двинулся чистыми улочками шахристана. Европейскую одежду он сменил в дороге на красный, с чёрной полоской туркменский халат, опоясался пёстрым платком, голову покрыл чёрной, с белым узором ферганской тюбетейкой.
В восточном городе, куда не пойдёшь, базара не обойти. Базар – центр жизни обывателей от утреннего крика ишака, натужного и долгого, до вечерних звёзд в чистом небе, крупных и ярких, как луны. Функции его универсальны: торжище, столовая (дармовая для собак и дервишей), ночлежка, народный университет, выставка мод и тщеславия, место оглашения государственных актов, знакомств, деловых контактов и драк между различного рода группировками. Здесь, до прихода русских, публично наказывали и казнили. Это театр под открытым небом – кукол и лицедеев, устное издательство местных и мировых сплетен. Даже с выпуском первой в Средней Азии газеты на узбекском языке, нетерпеливые потребители свежих новостей, и аборигены и приезжие, спешили ни свет, ни заря на базар. Там (божились изумлённые русские, которых в автономиях всё прибывало) можно услышать подробности последнего заседания Государственного Совета Его Императорского Величества за несколько часов до публикации официального отчёта в прессе Санкт-Петербурга.
И на пути Корнина оказался базар. Подавив в себе желание потолкаться среди лавок, этнограф обошёл небольшую мечеть и оказался перед зелёными воротами. Из-за высокой ограды слышались голоса: оживлённый разговор, смех. Чьи-то умелые пальцы постукивали по натянутой коже бубна. И в такт звукам древнего, как человечество, инструмента ломкий юношеский голос запел речитативом на фарси. Корнин был зачарован ритмом и голосом:
Жизни стыдно за тех, кто сидит и скорбит,
Кто не помнит утех, не прощает обид.
Пой, покуда у чанга не лопнули струны!
Пей, покуда об камень сосуд не разбит.
Рубаи Омара Хайама – определил Корнин и постучал мякотью кулака по доскам калитки в воротах. Калитку открыл древний привратник с тёмно-коричневой, точно у мумии, кожей на арапском губастом лице. Корнин в знак приветствия провёл ладонями по лицу сверху вниз. Старик ответил тем же и добавил: «Я только вольноотпущенник моего покойного господина, достойный человек; проходи, если пришёл с миром. Хозяйка на женской половине, сейчас выйдет».
Корнин осмотрелся. В глаза бросилось украшение фонтана во внутреннего дворе, поросшем плодовыми деревьями. Над ниспадающими струями воды высился безрукий и безголовый торс обнажённой языческой девы. Интересно, знает ли мулла, какое божество нашло приют рядом с мечетью? Под кустами, осыпанными мелкими розовыми цветами, были расставлены белые скамейки со спинками. Молодые мужчини и женщины сидели на них, стояли рядом в вольных позах, разговаривали, смеялись. Шла игра в «байтбарак»: один произносил строку известного поэта, кто-нибудь из играющих торопился назвать следующую строку. Преобладали девичьи мусульманские наряды, не столь строгие, как одежды замужних женщин. Сильная половина человечества предпочла европейское платье в самых неожиданных комбинациях: сапоги и фрак, например. Несколько молодых людей пришли в сюртуках и тюбетейках. Среди них выделялся курносостью и белыми ресницами русский. Впрочем, сочетание туркменского халата и ферганского головного убора на Корнине выглядело не менее смешно. К одной из скамеек был прислонён бубен размером с колесо небольшой арбы. Возле инструмента сидел подросток с тонким нервным лицом.
Собравшиеся у фонтана заинтересовались незнакомцем. Одни смотрели на него открыто, другие боковым зрением. Корнин почувствовал неловкость. Выручила пожилая женщина, появившаяся на аллее.
«Хозяйка? Разумеется, хозяйка».
Если бы Фатиму, давно переставшую считать свои года, так закутать в чадру, чтобы оставались не скрытыми только гранатовые, тепло мерцающие глаза, обрамлённые пушистыми ресницами, то встретившийся с ней взглядом мог бы обмануться насчёт возраста обладательницы этих глаз. Они сохранились такими, какими увидел их почти сорок лет назад Збигнев Корчевский, откликавшийся на имя Захир-ага. Но пожилая персиянка, давно признанная вдовой публичным оглашением муллы, к ухищрениям, которым способствовал наряд мусульманской замужней женщины, не прибегала. Вне дома она носила традиционные для её социального положения и возраста платья. Паранджу забросила в чулан, в чадру стыдливо не куталась. Каждый мог видеть и прядь седых волос на виске, и пожелтевшее, в сетке мелких морщин лицо.
Увидеть вдову знаменитого бухарца можно было последнее время в типографии, где набрали «Записки» улема на русском языке по первому петербургскому изданию. Долго и трудно шёл набор арабским шрифтом на фарси и узбекском. Первое поколение местных типографских работников только училась у приезжих из России мастеров благороднейшему делу человечества. Не обходила она вниманием и единственную в городе, знавшем до этого лишь мектеты имедресе, светскую двуязычную школу, в которой Искандер Захиров, сын персиянки и русского с польской кровью, преподавал литературу, одинаково владея речью Пушкина и Алишера Навои. В ней дети русских чиновников, врачей, педагогов, типографских работников, учёных, привлечённых «белым пятном» на карте Азии, и состоятельных горожан, из местных, становились двуязычными. Этому способствовала самая гуманная на земле силы – поэтическая. Национальная политика Петербурга поощряла русских чиновников и офицеров к овладению местными языками удваиванием денежного жалованья. Тем самым русские, располагали к себе «завоёванных» сильнее, чем все какие-либо иные дружелюбные жесты, экономические послабления и религиозная терпимость. Связь Фатимы с образовательным учреждением нового типа была не только духовной. Получив по наследству от мужа земельный участок, она нашла партнёра в московском доме Морозовых, занялась хлопком. Сказочная прибыль дала ей возможность меценатствовать. Особое удовлетворение получала от поддержки молодых талантов, будь то литература, музыка, изобразительное искусство, национальный театр «Кызыкчи». В дом бухарского улема зачастили те, кого требовал к священной жертве Аполлон.
Дом обладал магической силой притяжения. Здесь жил автор «Записок», интерес к которым рос вместе с интересом к своей земле, к прошлому народов и племён, только начавших выходить из состояния векового застоя. Через эти ворота он покинул дом, чтобы навсегда исчезнуть в ущельях Памира и превратиться в национального героя. Таинственное событие возродило интерес к племени львиноголовых людей, якобы наблюдающих с Крыши мира за обитателями долин тёмно-синими, как небо над снежными вершинами, глазами. Просто любопытными или безжалостными? На вопросы такого ряда всегда берутся отвечать поэты, вообще люди искусства. Восток издавна был заселён служителями муз. Фирдоуси, Хакани, Навои, Низами, Хайям, Саади, Руми, Хафиз, Джаами… Одно перечисление этих звонких имён – уже поэзия. Но их тени молчат о львиноголовых, порождённых демонами в новое время. Значит, дело за новыми поэтами. Они уже появляются. Их время под боком у заоблачных гор только началось. Оно успело породить малую горстку творцов. С некоторыми из них можно встретиться в «Русском доме». Кто первым и когда дал это название дому Захир-аги? Никто не помнил. Но название быстро прижилось.
В родных стенах Фатима одевалась в подражание жены персидского посла в Петербурге (видела в иллюстрированном журнале): строгое европейское платье с некоторыми элементами женского парадного костюма знатной персиянки. Чадра здесь излишня. В седых, поднятых от шеи к затылку волосах – только кружевная чёрная наколка. Такой предстала она перед Корниным. Когда хозяйка и гость, с вежливыми улыбками сошлись у фонтана, Александр Александрович назвал себя и склонился к сложенными под грудью руками для поцелуя. Фатима высвободила правую руку и, словно столичная светская дама, лишь заброшенная волею обстоятельств в мусульманскую страну, протянула её денди в тюбетейке со словами: «Какие у вас необычные волосы! Я таких ещё не видела». Её русская речь была безупречна.
Через несколько минут они сидели в кабинете Захир-аги за низким круглым столиком, уставленным кофейными приборами и вазочками с восточными сладостями и фруктами. Вдова в память о муже старалась хранить старые вещи и предметы обстановки в этом помещении дома, устроенном по-европейски. Но поскольку кабинет стал её рабочим местом, сюда невольно проникали новшества, сопутствующие женщине, наполненные её индивидуальностью. Прибавилось книг с персидскими миниатюрами, появились древние статуэтки, расписанные яичной темперой.
Корнин изложил свою историю, умолчав о возможном родстве Корниных с ветвью Захир-аги. Рано говорить о том, чему нет весомых подтверждений, решил учёный. Он держался в рамках заинтересованного читателя «Записок». Пришлось объяснять, почему он оказался в Средней Азии. Разумеется, русский открылся перед персиянкой лишь в той степени, которая стала достоянием молвы и прессы: его давно волнует легенда о синеглазых памирцах, таящихся в скалах. Он заинтересован как этнограф и лингвист.
За открытыми во двор окнами кабинета послышался голос, исполнявший рубаи под бубен. «Тимур! – извинившись перед гостем, громко позвала хозяйка. – Загляни ко мне, мой мальчик. И отца приведи».
В кабинет вошли двое почти одинакового роста и схожие лицами, словно списанными с иранских миниатюр. Только светло-карие глаза («золотые», о таких говорят), рыжинка в густых волосах открывали тайну родовых корней. Корнина охватило приятное волнение: неужели мои родственники? Младшему было лет пятнадцать, старшему – под сорок. Представились гостю: «Искандер Захиров», «Тимур Искандеров». По знаку матроны уселись за кофейный столик. Фатима смотрела на сына и внука влюблёнными глазами. Корнин назвал себя.
- Перескажите-ка, родные мои аэды, памирское сказание нашему петербургскому гостю.
Тимур от удовольствия и гордости вспыхнул. Искандер улыбнулся:
- В словах нашей повелительницы, Александр Александрович, полуправда. Мой сын Тимур действительно обещает стать поэтом, если не будет размениваться на мелочи и не соблазнится гибельной для всякого истинного таланта богемной жизнью.
- Закирджан и Салих не допустят, - с деланным разочарованием вставил фразу Тимур. Вон как бедного Садриддина повязали.
Фатима пояснила гостю:
- Мой внук назвал Фурката (он пишет на узбекском языке) и двуязычного таджика Завки, наших состоявшихся поэтов. Оба они в саду. А Садриддин, совсем мальчик, надежда таджикской литературы, за ним действительно нужен глаз да глаз – пылок чрезмерно.
- Да, это так, - подтвердил сын Збигнева и Фатимы и продолжил прерванную мысль. - Сын мой рождён с талантом, а я вот не удался. Поэтому стал критиком и учу будущих поэтов, как писать стихи… Ладно, ладно, мама, я не прибедняюсь. А сказание… С удовольствием. Надеюсь, когда мы откроем у себя в Бухаре профессиональный узбекский театр, наподобие таджикского «Созанда», новый Гомер, Тимур Искандеров, напишет нечто вроде «Памириады».
- И напишу!- парировал шутку отца легко возбудимый сын.
- Уже сочиняй! А пока ты творишь, я займу гостя одним из народных вариантов сказания.
Откинувшись к спинке стула, закрыв глаза, Искандер начал чтение по памяти народной эпической поэмы, покачиваясь в такт ритма. Сын не перебивал отца, но когда чтец в затруднительных для себя местах делал паузу, Тимур продолжал прерванную строку.
Корнин сидел как завороженный. Многие архаичные слова таджикского языка он слышал впервые. Наконец, старший из «рапсодов» спохватился:
- Вы понимаете?
- Не всё, - признался Корнин, - но я будто слышу музыку.
Тогда Искандер пересказал русскими словами напетое. Александр Александрович будто увидел воочию горных жителей с густыми гривами царственных зверей. Лица их доведены до «львиного образа» искусной татуировкой или другими косметическими ухищрениями. Возможно, они надевают маски с глазами из лазурита, синего, как небо над ледниками. А может быть, действительно они - потомки македонцев? Во всяком случае, никто из европейцев их не видел. К обитателям же высокогорных кишлаков «демоны вершин» не приближаются. Как пройти мимо такой волнующей загадки? За очередным кофейником Корнин обещал своим собеседникам начать поиски загадочного народца в районе пропажи Захир-аги. Фатима разволновалась.
- Искандер, Тимур, отправляйтесь в сад. Гости заждались. А мы с господином инженером здесь ещё побеседуем, - (пауза, пока сын и внук улема покидали кабинет). – Дорогой наш друг… Позвольте так называть вас… Я верю: вы задумали благородное дело и не передумаете. Но каковы ваши средства? Понимаю, средств почти нет. Не откажите принять от меня некоторую сумму денег. Не возражайте! Я могу выехать на Памир и поселиться, скажем… - (видно было по лицу женщины, что она знает местность по частому разглядыванию карт в мысленных поисках мужа), - в Дюшанбе, чтобы быть вам полезной. Вы меня не знаете. Вы, мне кажется, плохо представляете, на что способна в иных ситуациях женщина. Притом, ведь это предприятие касается меня лично. А вдруг… А вдруг я не вдова!
До вечера Корнин успел перезнакомиться с гостями Фатимы. Это была местная молодёжь, приезжие из других городов эмирата и русского Туркестана, также подданные хивинского хана. Объединяла эту разноязыкую публику любовь к музам искусств и наук. Корнину представились знатоки восточных языков и древней поэзии, закончившие духовные школы; старшеклассники и учителя светских двуязычных школ, открытых новой администрацией. Были гимназистки из Ташкента и города Верного, служащие первых публичных библиотек, типографий, невиданных здесь ранее музеев, метеостанций и ташкентской обсерватории. Последняя возникла как бы на четырёхсотлетних руинах обсерватории Улугбека, великого и несчастного сына Тамерлана. Каждый находил для себя в «Русском доме» то, ради чего раз в неделю стоило преодолевать расстояния, бытовые и служебные препятствия. Корнин убедился, что далеко не все русские - «господа ташкентцы», пожиратели немыслимо дешёвой баранины. Погорячился едкий Салтыков-Щедрин с огульными обвинениями!
Нарождающаяся духовная элита европейского типа училась у русских и сама давала им уроки тысячелетней мудрости Востока, исправляя ошибки новой администрации, помогая своим славянским коллегам находить достойные выходы из тупиковых, казалось, ситуаций.
Среди барышень, и местных и русских, по-разному красивых, выделялась одна, не красавица. Корнин всё чаще поглядывал на неё. Была она небольшого росточка с маленькой грудью и узкими бёдрами. Одета в серое платье и шляпку под цвет, с вуалькой, едва покрывающую серые же волосы, собранные сзади в узел. «Серенькой курочкой» мысленно назвал её Корнин. Он услышал её приятный грудной голос, когда она обсуждала с киргизским поэтом Токтогулом тонкости старинных газелей под неторопливое поедание ягод с грозди винограда на блюде, которое держал в руке кавалер в красной косоворотке навыпуск. Он называл девушку Ариной. Прозрачные её глаза неопределенного цвета выражали ум незаурядный и ещё нечто такое… такое… Словом, они делали привлекательным её некрасивое веснушчатое лицо.
После разговора с Фатимой Корнин мог бы остаться в Бухаре. Однако согласно плану Игнатьева необходимо было появиться в Андижане. По распоряжению хозяйки в урочное время подали экипаж. Фатима провожала своего тайного сообщника за ворота, давая вполголоса деловые советы. Дороги и тропы региона были известны ей не по картам. Долгожительница Бухары намного лучше русского знала, как организовать караван – нанять и снарядить людей и вьючных животных.
- Итак, до встречи, дорогой мой, возможно, в Дюшанбе. Я буду следить за вашим передвижением. А вот и попутчица вам.
В двуколке, наподобие кабриолета, уже сидела за спиной возницы его «серенькая курочка» в серебристом пыльнике с откинутым капюшоном. Девушка ответила улыбкой на немой вопрос соотечественника в восточном одеянии:
- И у меня ночной поезд, господин Александр…
- Корнин, Александр Александрович, - подсказал путешественник, усаживаясь рядом с попутчицей. – А вы Арина… позвольте по батюшке… Спасибо, Арина Николаевна. Вы тоже в Андижан?
- Я коренная самаркандка, не удивляйтесь, уже появились такие среди наших. Послезавтра мне выходить на службу. Я фельдшерица.
- Прекрасно, значит, есть надежда ещё свидеться.
- Вряд ли. Начальство наметило направить меня в отдалённый медицинский пункт. Ещё не знаю, какой.
- Жаль. Не пропадайте.
- Госпоже Захировой мой адрес будет известен.
За разговором не заметили, как оказались на оживлённой привокзальной площади, как сели в вагон, как промелькнули за опущенным стеклом почти три сотни вёрст полосатых. В купе, кроме них, никого не было. В Самарканде, посадив девушку на извозчика, Корнин снизу вверх посмотрел ей в лицо и подумал, будь оно хоть чуточку красивее… Потом перевёл взгляд на глаза юной служительницы Асклепия и вдруг выпалил:
- Арина Николаевна, выходите за меня замуж.
Эти слова перекрыл резкий свисток близкого паровоза. Вряд ли девушка услышала предложение. Она заулыбалась, показывая пальцами на уши, и местный «ванька», в такой же, как у провожатого, чёрной с белым ферганской тюбетейке, повязанной пёстрым платком, увёз её вместе с улыбкой непонимания.