Из талисманов всех милей

мне пряжка туфельки Твоей –

предмет забытый, бесполезный.

Но для меня хранится в ней

тепло Твоей ладони нежной.

 

Пока живу, дышу пока,

разочарованный, усталый,

со мною пряжка башмачка –

кусочек сердца из металла.

 

На «Автопортрет с крылом»

Сошлись на ткани красота и зло…

Потерянное ангелом крыло,

плечо нагое, золото бедра

вошли в меня зазубренной иглой.

Но я себе сказал: «Судьбы игра,

 закрой глаза и обретёшь покой».

 

Забылось, притерпелось, зажило;

другие сны и мысли об ином.

Но иногда взгрустнётся: за окном

зеленозвёздным, ледяным огнём

горит во тьме прощальное крыло.

Последняя любовь[1]

Когда мой старый конь умаялся от бега

и стало утомлять однообразье дней,

с потёртого седла средь мертвенного снега

увидел я Тебя.  Иль Ты приснилась мне?

 

Все вёрсты позади. Уж конь ступает мерно.

Я не зову Тебя под мой печальный кров.

Ты – первая любовь зари моей вечерней

и (Бог Тебя храни!) последняя любовь.

 

Сон после бала

Ночь. Мелодия вальса давно отзвучала;

на паркете затоптанном,

в арочных окнах – луна.

Мы с Тобою скользим по двусветному залу,

и душа моя гулкой печали полна.

 

Этот бал, так давно и так страстно желанный,

озарённый нежданным явленьем Твоим,

стал, как fatamorgana, виденьем туманным,

эхом вздоха печального, сном золотым.

 

Оставайся, прощай! – слышу голос усталый;

я стою в зеркалах на паркетном полу…

Ты одна улетаешь под своды двусветного зала,

а забытая маска смеётся в углу.

Осенняя мелодия

Снова осень, и снова дожди,

ветер листья по улицам гонит.

Не спеши, подожди, подожди!

Я устал от жестокой погони.

 

Скоро ноги увязнут в снегу,

и мороз перехватит дыханье.

Подожди же меня! Я бегу

за Тобой, за собой, с опозданьем.

 

 

Побег

Жизнь земная – души темница.

Гложут мысли. Тоскливо. Тяжко.

Мне бы крылья свободной птицы

да попутных ветров упряжку.

 

В ночь глухую для тайной встречи

соберусь под завесой ненастья.

Ты зажги в канделябре свечи

и раскрой мне окошко настежь.

 

Прилечу я на свет манящий,

весь осыпанный звёздной пылью,

и сожгу на свечах горящих

мне ненужные больше крылья.

 

Лирическая миниатюра[2]

Утро росою глаза промывает,

воздух прохладен и чист;

мой палисадник шурша осыпает

мелкий берёзовый лист.

 

Снова сентябрь на исхоженном круге,

снова надейся и жди,

что листопада багряная вьюга

серые скрасит дожди.

 

Походя ветер с деревьев срывает

осени пёстрый убор;

я в палисадник окно раскрываю

слушать ноктюрн до минор.

 

 

Янтарь

На небесных угодьях янтарные гроздья

наливаются светом. И Млечный поток

обрывает ночами созревшие звёзды

и роняет на Землю, в приморский песок.

 

А потом Ты, гуляя по влажному пляжу,

вдруг наступишь на сгусток упавшей звезды

и поднимешь его, улыбнёшься и скажешь:

«Будь моим талисманом, храни от беды!».

 

И окатыш, ладонью твоею согретый,

снова станет когда–нибудь новой звездой

и опять заблестит, увлекая поэта

на безумный и вечный полёт за Тобой.

 

Белый цвет

Январский ветер снежною крупою

осыпал ночью сад оцепенелый.

И утром он предстал в одежде белой

моим глазам за рамою двойною.

 

А тёплым маем ливнями омытый

был этот сад любовно и умело.

И куст сирени, подвенечно–белый,

цвёл, осыпаясь, под окном раскрытым.

 

Не мудрствуя, как я природе верьте: 

цвет одинаков у любви и смерти.

 

Белый вальс

Белый вальс затихает к утру,

снег кружит по бульвару устало;

зажигает фонарь на ветру

ледяные гирлянды кристаллов.

 

Ты оставила белую шаль

на кусте оголённом сирени

и ушла в неизвестную даль

под мелодию вьюжной свирели.

 

Знает Бог лишь, услышу ли вновь

тот мотив в утешенье печали,

согревая остывшую кровь

незаметно подобранной шалью.

 

Вьюжная мелодия[3]

Штора откинута. Диво!

Белые вьюжные гривы,

кружево, перья, меха

треплются ветром гневливым.

Всадница–Вьюга лиха,

мчится … по строчкам стиха.

 

Стих – это тоже стихия:

всадницы–мысли лихие

рифму пришпорят и мчат

дерзко в просторы глухие.

Чувствам бунтующим в лад

вьюжный во мне звукопад.

***

В ночной электричке усталые лица,

не холодно будто, но зябко и сыро.

Притёрты колёса состава и мира,

и что-то, сверкая, за окнами мчится

навстречу вагонам из грозной столицы.

 

… Куда б ни спешил – от Тебя, за Тобою, –

раздавит меня неизбежно Москвою.

Огни Ориона

Над Городком церковный звон

плывёт, исполненный печали.

Затеплил служка Орион

три свечки в храмовом шандале.

 

Одну из них я загадал

Тебе во здравие земное,

вторую я своей назвал,

надеждой сердце успокоив.

 

А третья чья? Кому она

мерцает в облаке летучем?

На счастье чьё–то зажжена

иль это блеск слезы горючей?

 

Ответа нет. Стихает звон.

Спит Городок. Безмолвны дали.

И охраняет Орион

три огонька в своём шандале.