Вы здесь

Послесловие

Несколько лет назад автору этой книги представилась возможность посетить болгарский город Бяла. Скорбно стоял я перед памятником баронессе Юлии Петровне Вревской, установленном в центре этого небольшого, утопающем в зелени городка. Во время плевенской эпопеи в 1877 году здесь временно находилась Главная квартира императора Александра II, к которой был прикомандирован граф Николай Павлович Игнатьев.

 На невысоком гранитном постаменте в белом мраморе изображена молодая женщина в одеянии сестры милосердия в коленопреклоненной позе. Её левая рука покоится на колене, а правой она подпирает голову, словно печалится о человеке, покидающем этот мир. Вся композиция полна невыразимого горя и названа она здесь словами Виктора Гюго: «Памятник Русской розе». Великий француз был лично знаком с баронессой. Узнав об её трагической гибели, он написал: «Русская роза сорвана на болгарской земле сыпным тифом».

 Глядя на это тронутое временем изваяние, я подумал: «А ведь этот памятник посвящён и графине Екатерине Николаевне Игнатьевой и тысячам таких, как она, беззаветных и до последнего дыхания отдавших свои молодые жизни благороднейшему делу — спасению жизней раненых и больных, немощных и страждущих...»

 Героям различных войн посвящены бесчисленные романы и поэмы, изваяния из бронзы, гранита и мрамора, музыкальные и живописные творения. И редко, весьма редко можно встретить произведения, раскрывающие «тихий» подвиг героинь Милосердия. А ведь это, без всякого преувеличения, благороднейшее качество человека во все времена.

 Однако его так не хватает в современной жизни.

 Почему так случилось?... Почему сегодня в художественных произведениях, особенно в литературе и кинематографии, авторы скорее обращаются к антигероям?... Почему они чуть ли не смакуют злодеяния и мерзости жизни?... И почему-то нынешние творцы почти никогда не обращают свои взоры к возвышенному и прекрасному в человеке... Особенно к его милосердию... Слышат ли эти люди голос своего сердца?... И бьётся ли оно в унисон с запросом времени?... Может быть, на этот вопрос когда-нибудь смогут ответить писатели и учёные.

 Там, перед памятником «Русской розе», у меня появилась мысль собрать материалы и написать книгу о славной дочери нашего народа — графине Е.Н. Игнатьевой, по праву названной Ангелом Милосердия. Этой книгой мне хотелось возложить к её могиле скромный, хотя и запоздалый «Венок любви и признательности».

 Конечно, человеческая чёрствость, безразличие к людям всегда имели место. Но сегодня под влиянием очень многих обстоятельств с этим приходится сталкиваться чуть ли не на каждом шагу. Иногда отсутствие милосердия даже у медицинских работников оборачивается гибелью людей.

 Так преждевременно ушёл из жизни мой товарищ Игорь. У него было сложное заболевание сердца и кровеносных сосудов. Наслышанный о широко разрекламированном столичном кардиологическом центре, который возглавляет очень известный академик, всяческий лауреат и президент, Игорь за немалые деньги оказался его пациентом. Ему сделали операцию. В послеоперационный период он лежал в реанимации. Ночью с ним случил кризис. У страдающих кардиологическими недугами нередко ночью или под утро случаются приступы. Знаю это по собственному опыту. Не сомневаюсь, что об этом хорошо известно и в кардиологическом центре. Окажи дежурный врач и медицинская сестра Игорю срочную помощь, жизнь его, наверняка, была бы спасена. Но, видимо, у врача и медицинской сестры были другие заботы. А может быть, в этом центре не хватило милосердия к больному?...

 Увы, в последние годы Ангел Милосердия всё реже одаривает нас своим вниманием. Он появляется только там, где к нему расположены ум и душа человека. По большому счёту в этом находит своё проявление вечное противостояние Добра и Зла.

 Наблюдая за жизнью, невольно приходишь к убеждению, что с некоторых пор так же, как когда-то на Катю, на Землю налетел Крылатый Аспид и заразил людей ядом, от которого у них появилась ненасытная жажда наживы, жажда лихоимства, стремление к обогащению любой ценой. Она просачивается в их души, вытесняет добрые чувства. Этот яд проникает всюду. Заражённые этим ядом чиновники от образования и здравоохранения, вопреки наработанным веками нашим народом в этих сферах гуманистическим принципам, навязали пресловутую идею «услуг». Да разве будет тот, кто оказывает «услуги», испытывать благородное чувство милосердия?!... Конечно, нет... Он будет думать только о том, чтобы за свою «услугу» получить как можно больше «рублей» или, ещё лучше, «баксов».

 Несмотря на серьёзную эрозию общественной психологии, и сегодня всё ещё можно встретить случаи, когда проявляется чувство милосердия, поскольку оно присуще человеку изначально. Не задумываясь о возможных последствиях, иной человек бросается в огонь при пожаре, спасая оказавшихся в беде. Или другой, увидев тонущего, кинется в воду и вытащит почти уже захлебнувшегося. А сколько примеров самоотверженности и самопожертвования проявили наши люди, рискуя жизнями, помогая тем, кто борется за свою свободу и национальное достоинство на Донбассе и в Сирии?!

 Тысячи людей сохранят в своих сердцах добрую память о Докторе Лизе — современном Ангеле Милосердия.

 Когда писались эти строки, в новостях по радио сообщили, что минувшей ночью из тяжёлых орудий вновь обстреляли окрестности Донецка. Жертвой этого варварского налёта стал житель Ясиноватой, закрывший своим телом жену и маленькую дочь, которая была в этой семье приёмным ребёнком. Её родителей снаряды убили накануне.

 Разве те, кто стреляет в мирных жителей Донбасса, чем-то отличаются от фашистов, расстреливавших очередями из шмайссеров матерей с малыми детьми? Или тех, кто отрезает под фото-или кинокамеру головы несчастных, оказавшихся у них в плену?...

 Всё это — проявления звериной сущности в человеке, чьё сердце отравлено Крылатым Аспидом, чей мозг заражён злобой и ненавистью к другим людям.

 Мудро когда-то написал поэт Владимир Шлёнский: «Мы ищем братьев по разуму в Космосе, а братья по безумию — на Земле».

 Каждый век даёт всё новые и новые свидетельства того, что человек — не только чудо природы, но и её чудовище – самое жестокое, самое злобное, самое беспощадное и ненасытное в своём зверстве.

 Милосердие воспитывается сызмальства. Не случайно классики отечественной литературы своими гениальными произведениями будили в нежных детских сердцах трепетные чувства сострадания к боли других существ.

 Каждый, кто читал детям «Муму» Тургенева или «Серую шейку» Мамина-Сибиряка, «Котёнка» Толстого или «Каштанку» Чехова, «Слепого музыканта» Короленко или «Воробьишко» Горького не мог не заметить силы их воздействия на малышей. Впечатления от этих произведений остаются на всю жизнь.

 Вряд ли испытывает нынешняя детвора щемящее чувство сострадания при чтении книг о гарри поттерах или мрачных фэнтези (dark fantasy). Не могу поверить и в то, что у читателей всевозможных боевиков, из которых сочатся потоки крови, заходятся сердца от жалости и сострадания к их героям.

 Вся наша великая литература, в которой отразилась душа русского народа, поднимала голос за «униженных и оскорблённых». Лев Николаевич Толстой считал, что «нет в мире прекраснее чувства, чем ощущение, что ты сделал людям хоть каплю добра». Другой наш классик, Фёдор Михайлович Достоевский, когда-то сказал: «У нас всё от Пушкина». Этим признанием он выразил главную идею отечественной культуры и русской литературы — их всеотзывчивость и гуманизм. Афористично выразил Пушкин суть своего творчества: «И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал».

 Сильное впечатление на меня произвёл рассказ Евгения Евтушенко на творческом вечере в Варне летом 2009 года. Он вспомнил случай, произошедший с ним в 1941 году. Мать отправила его из Москвы поездом к бабушкам на станцию Зима Иркутской области. Поезд попадал под немецкие бомбёжки. Мальчишке приходилось даже выбираться из-под трупов после налётов фашистов на поезд. Денег у него не осталось. Он кормился лишь тем, что ему давали за исполнение жалостливых песенок в вагонах. В Свердловске он остановился перед пожилой женщиной. Она была очень бедно одета, выглядела измождённой. И, вероятно, в глазах мальчугана было столько голода и мольбы, что она достала из-за пазухи кусок чёрного и чёрствого хлеба (тогда пайки хлеба были по 200 граммов) и разломила его пополам. Тщательно слизав оставшиеся на руке крошки, она дала ему половину со словами:

 – На, сынок, поешь...

 Он тут же сжевал этот хлеб и вновь уставился на неё. На её глазах навернулись слёзы. Она достала свою половину, разломила её и протянула ему четвертинку:

 – Возьми ещё, милый....

 Концом своего платка она утирала слёзы, провожая застеснявшегося малыша взглядом, полным доброты и печали.

 Эта женщина, заключил свой рассказ Евгений Александрович, навсегда осталась в моей памяти воплощением России...

 Вещими оказались эти слова. И в них сокрыта какая-то тайна. Этот фрагмент был написан мной за день до того, как из-за океана пришла печальная весть о том, что Е.А. Евтушенко уже нет больше с нами.

 В одном из выступлений он замечательно сказал: «Милосердие справедливее самой справедливости...»

 Детские впечатления, как ожог души, не забываются никогда. Человек проносит их через всю свою жизнь.

 Когда мне было лет пять, зимним утром, переполненный чувством радости от того, что отец разрешил мне полежать с ним в кровати, я впервые заметил странные отверстия на его руке.

 – Папа, а почему у тебя дырявая рука? – с недоумением спросил я.

 Он улыбнулся и сказал:

 – Это привет от финского друга.

 – Какого ещё друга? – не понял я.

 – Ты его не знаешь.

 – Расскажи, расскажи, – начал я приставать.

 – Ну, слушай...

 Отец на секунду задумался, вероятно, соображая, с чего начать и чтобы подобрать такие слова, которые были бы понятны моему незрелому умишке.

 – Я воевал на финском фронте. Был такой же лютый мороз, как сегодня...

 Не отрывая глаз от его израненной руки, я с замиранием сердца слушал рассказ и представлял себе бросившихся в атаку на врага красноармейцев. От взрывов снарядов наземь валились огромные хвойные деревья. Визгливо свистели пули, летевшие навстречу нашим солдатам. Некоторые падали ниц. Лежавший рядом с ними снег тут же окрашивался алым цветом. Мне тогда казалось, что отец с криком «ура-а» бежит к какому-то финскому укреплению так же, как это делали мы с моим старшим братом, когда, размахивая деревянными ружьями, брали приступом снежную крепость своих соседских сверстников.

 – Вдруг мою левую руку чем-то обожгло, – сказал отец. – Винтовка тут же выпала из рук. Рукав шинели моментально намок кровью... Я понял, что ранен... Бежать дальше в атаку было бесполезно. Я сел прямо в снег и попытался снять шинель, чтобы остановить хлеставшую из раны кровь и перевязать руку. С большим трудом мне удалось высвободить её из рукава. В первый момент боль почти не ощущалась. Но довольно быстро она стала невыносимой. Кое-как я правой рукой разорвал рубаху и туго перетянул предплечье. Сильный мороз и большая потеря крови сделали своё дело. Я потерял сознание. Сколько лежал там, не знаю. Но, наверняка, замёрз бы в том лесу, если бы меня не заметила медицинская сестра. Очнулся я, лёжа на еловой лапе, которую сестра отломила от подкошенного снарядом дерева и каким-то образом взгромоздила меня на неё. Нести на себе она меня не могла. Слишком хрупкой её создала природа. От потери крови я был не в состоянии идти, часто терял сознание. С большими муками она всё-таки дотащила меня до медсанчасти. Врач, осмотрев рану, сразу направил меня на операцию.

 – Будем отрезать руку, – сделал он свой приговор.

 – Доктор, – обратился я к нему, – прошу вас, не отрезайте руку...

 – Наверное, в моих глазах было столько мольбы, – с улыбкой сказал отец, – что он заколебался... Ещё раз проверил моё раздробленное предплечье и с сомнением проговорил: – Понимаешь, боец, в тебя угодила разрывная финская пуля. Осталось много мелких осколков. Даже если я не буду делать тебе ампутацию до локтя, то все осколки вынуть не смогу. Это может привести к гангрене, от которой ты умрёшь».

 Эти слова вызвали во мне дрожь. Я лежал на правой руке отца. Он это почувствовал и, поцеловав меня в голову, произнёс:

 – Ну, что ты?... Не бойся!... Видишь, врач мне руку сохранил, и я не умер.

 Он вытер появившиеся у меня на глазах крупные слёзы и продолжил:

 – Я ещё раз попросил врача попытаться сохранить руку.

 – Ну, боец, крепись, – сказал врач. – Здесь у нас нет тех условий, которые есть в госпиталях. Поэтому придётся делать операцию без наркоза. Выпей стакан спирта и зажми зубами тампон из бинтов. Санитары будут тебя крепко держать, чтобы ты не дёргался и не мешал мне делать операцию.

 После этих слов отца я съёжился своим детским тельцем, как будто сейчас операцию будут делать мне. Отец погладил меня по голове и спросил:

 – Может быть, дорасскажу в другой раз... когда подрастёшь?

 – Нет, нет, папа, расскажи сейчас... я не буду трусить...

 И он продолжил:

 – Больно было жутко... Я собрал все свои силы, чтобы не кричать. Мне не хотелось показывать свою слабость врачу, двум медицинским сёстрам и санитарам, которые ему помогали... Я думал, что не выдержу боли и потеряю сознание. Однако выдержал... К концу операции врач сказал: «Молодец, боец... Ты — настоящий герой... Если тебе повезёт, и не будет заражения, то останешься с рукой».

 Отец помолчал. Затем вздохнул и грустно проговорил:

 – К сожалению, та медицинская сестра, которая меня спасла от неминуемой смерти, через два дня погибла...

 – Как? – почти вскричал я.

 – Её убил финский снайпер-кукушка.

 – Какая кукушка? – вытаращил я свои глаза на отца.

 Он рассказал мне, кто были эти снайперы и как умело они маскировались на деревьях.

 – Катюша, так звали сестру, – говорил отец, – вытаскивала по снегу, как и меня, на волокуше, сделанной из еловой лапы, раненного в голову бойца. Её заметил финский снайпер. Он, не считаясь с тем, что медицинских работников противника на войне убивать нельзя, выстрелил в неё. Выстрел оказался смертельным. Но тем самым финн выдал себя. Наши солдаты убили его.

 Отец о чём-то задумался и, ласково погладив меня по голове, сказал:

 – Вот так бывает на войне: Катюша меня спасла, а сама погибла...

 Через минуту он закончил свой рассказ.

 – Меня отправили в Ленинград. Там, в госпитале, мне снова оперировали эту руку. Только уже под наркозом. Ленинградский врач говорил, что мне повезло. От попадания разрывной пули редко остаётся рука. И видишь, – показал мне отец, – все пальцы шевелятся... Только рука стала на несколько сантиметров короче и на ней остались глубокие раны.

 Он взял мою руку за указательный палец и приложил к своей.

 – Потрогай... чувствуешь: там ещё остался маленький осколок...

 Действительно, палец упёрся в нечто, похожее на крошечный шарик. Ощущение, которое я тогда испытал, я помню до сих пор, будто это было только вчера.

 А сегодня я понимаю, что в имени «Катя» для меня есть что-то мистическое. Девушка с этим именем спасла жизнь моему отцу.

 Но ведь и я тоже обязан ей своей жизнью.