Вы здесь

[92] Опыт, приобретённый графиней Игнатьевой во время войны с японцами, помог ей ...

Опыт, приобретённый графиней Игнатьевой во время войны с японцами, помог ей как старшей медицинской сестре организовать чёткую работу госпиталя. Здесь каждый знал своё место. Операционная и палаты, занимавшие бывшие учебные классы, блистали чистотой. В городе, находившемся в удалении от линии фронта, имелось достаточно возможностей, чтобы ни раненые, ни медицинский персонал не испытывали тех ужасных трудностей, которые пришлось пережить Кате в Маньчжурии. Вся атмосфера здесь была другой. Пациенты, а также местное население относились к прибывшим из России с подчёркнутым уважением и благодарностью за их самоотверженность и милосердие.

 Довольно скоро врачи и сёстры начали понимать обращения к ним больных на болгарском языке, открывая для себя удивительную близость его с русским. Установилось взаимопонимание между ними, и это помогало лечению. Раненые быстро шли на поправку.

 Каждый день из него выписывалось несколько человек. Прощания поправившихся с врачами и сёстрами превращались в трогательные сцены. Иных покалеченных, направлявшихся домой, где их ждали многодетные семьи, едва сводившие концы с концами, старшая сестра графиня Игнатьева одаривала деньгами.

 Много раз Катю и Тамару покидавшие госпиталь приглашали посетить их дом и погостить у них, когда окончится война.

 К концу октября количество раненых, поступающих в госпиталь, стало возрастать. Новую группу доставил санитарный поезд после битвы у реки Карагачдере. Именно тогда здесь оказался Друме Вылчев. Осмотрев его, врач коротко бросил санитарам:

 – В операционную!

 Ему показалось, что покраснение, образовавшееся вокруг ранения, может означать начало абсцесса под кожей. И он был прав. Перевозка Друме до санитарного поезда и погрузка его в вагон вызвали внутреннее кровотечение. Операция длилась довольно долго. От наркоза Друме отходил в течение нескольких часов. Придя в себя, он глухо застонал. Первое, что он увидел, были внимательно смотревшие на него женские глаза дивной красоты. На его бледном лбу выступил пот. Сестра лёгким прикосновением салфетки вытерла капельки пота и улыбнулась.

 – Всё будет хорошо, – сказала она на незнакомом ему языке и улыбнулась той улыбкой, какой улыбалась ему мать, когда в далёком детстве он просыпался в своей кроватке летним солнечным утром.

 Друме понял, что это русский язык. И тоже попытался улыбнуться. Он помнил рассказ своего деда о том, что во время войны русских с турками дед помогал казакам найти горный проход в районе города Сливена. Он с тех пор испытывал симпатии к русским. Но ему не приходилось ранее с ними встречаться. После операции его мучила жажда, и он не знал, как попросить пить. Вмиг он сообразил:

 – Вода! – прошептали его губы.

 Женщина взяла с тумбочки, стоявшей рядом с его кроватью, чашку и напоила Друме.

 – Много благодаря, – собрав силы, тихо проговорил он. Отяжелевший язык больше не в состоянии был промолвить ни слова.

 По белоснежной косынке и красному кресту на белом переднике Друме догадался, что перед ним медицинская сестра, а он находится в госпитале. Её светлая северная красота вызвала у него ассоциацию, что над ним склонился Ангел милосердия. Он глубоко вздохнул и закрыл глаза. Но сквозь сомкнутые веки ему мерещилось только что увиденное лицо. На его губах появилась счастливая улыбка.

 Катя не решилась больше его тревожить. Ей показалось, что он засыпает.

 «Какой красивый молодой человек, – подумала она. – Для болгарина он довольно светлый и с большими синими глазами».

 У Друме были тёмно-русые волнистые волосы, широкий открытый лоб, тонкий чуть с горбинкой нос и волевой подбородок. От потери крови он сделался бледным. Его черты от этого заострились, сделались выразительными. Катя вспомнила, как в галерее Уффици художник предложил ей позировать для портрета.

 «Вот чей портрет надо бы писать художникам, – улыбнувшись, подумала она. – Через час попрошу Тамару сделать ему укол».

 А Друме лежал с закрытыми глазами и вспоминал, как у Елены по щекам текли крупные слёзы, когда она провожала его на войну. На его просьбу: «Не плачь, родная, всё будет хорошо. Я непременно вернусь», – она отвечала: «Я не плачу. Слёзы у меня от того, что в глаз попала какая-то соринка... или это от табачного дыма».

 «Когда немного поправлюсь, – думал он, – попрошу кого-нибудь из соседей по палате написать ей письмо. Может быть, она сможет приехать сюда? Познакомлю её с моим Ангелом милосердия, которого я только что видел. Надо не забыть попросить Елену привезти моего домашнего вина. Угощу им Ангела милосердия. Что же я растерялся и не спросил, как её зовут. В следующий раз обязательно спрошу», – решил он.

 Тамара только что сделала укол больному, лежащему рядом с Друме. Она заметила, что Друме открыл глаза.

 – Я сейчас буду делать вам укол, – сказала она, повернувшись к нему, – возьму только нужное лекарство.

 Друме скорее догадался, что она имела в виду, чем понял сказанную ею фразу. Он с нетерпением ждал её возвращения, напряжённо подбирая слова, с которыми мог бы к ней обратиться. Наконец, придумал. И когда она подошла, излучая всем своим видом добросердечность, его губы проговорили:

 – Името ви? – и сделал попытку улыбнуться.

 Тамара сразу всё поняла и сказала:

 – Меня зовут Тамара... А до меня с вами разговаривала наша старшая сестра Екатерина Николаевна или просто Катя.

 – Ка-тя, Та-ма-ра, – по слогам повторил он и, закрыв глаза, улыбнулся.

 Тамара оголила его руку до плеча и сделала ему укол. Он вновь впал в забытьё.

 Могучий организм Друме успешно справлялся с недугом. Через неделю он самостоятельно мог принимать пищу. А через две — начал ходить. Он с нетерпением ждал приезда Елены. Письмо ей было направлено сразу же, как только он мог продиктовать его текст соседу по палате, который собирался уже выписываться из госпиталя.

 Трудно описать его удивление, когда однажды рано утром в палату внесли его приятеля Младена после проведённой ему операции. Он был ранен в правую ногу. Врачи сумели удачно провести операцию и спасти ему ногу. Гипс накладывала Тамара. Она поразилась выдержке раненого. Он даже пытался разговаривать с ней по-русски.

 – А где вы учились русскому языку? – поинтересовалась Тамара.

 – В военном училище, – был его ответ. Последнее слово он произнёс на болгарский манер: прозвучало как училиште.

 – Поскольку вы знаете русский язык, господин офицер, я принесу вам книгу Льва Толстого, – пообещала Тамара.

 В это мгновение их глаза встретились. Взгляд его глаз, по цвету напоминавший жареный кофе, коснулся самых сокровенных струн её сердца. Щёки её зарделись. А Младен, смущённо опустив свой взор, тихо и немного срывающимся голосом произнёс:

 – Много ви благодаря! (Большое спасибо!) Много мило от ваша страна! (Очень мило с вашей стороны!)

 Тамара дала знак санитарам, и они понесли его в больничную палату. Встреча друзей в палате была столь же неожиданной, сколь и приятной. Крепко пожимая руку приятеля, Друме подумал: «Хорошо, что для нас всё обошлось только ранениями. Другим на этой войне повезло меньше».

 Стараясь держаться молодецки, Младен с печальной улыбкой, которая его только украшала, сказал:

 – Видишь, дружище, и до меня долетел «привет» от турок.

 – Но как это могло случиться? – поразился Друме. – Ведь ты был в штабе дивизии. – И с тревогой в голосе спросил:

 – Неужели туркам удалось прорваться к штабу?...

 Он с нетерпением ждал ответа. Младен, загадочно улыбаясь, медленно, не от саднящей ногу боли, а от желания немного подержать приятеля в напряжении, словно читая военную сводку по радио, начал свой рассказ.

 – Накануне нашей совместной операции с греками по захвату Фессалоник командир дивизии собрал совещание. На нём, как это положено, присутствовал и я.

 Заметив, что к их разговору прислушиваются лежащие поблизости раненые, Младен, пряча самодовольную улыбку в своих живописных усах, которые всегда были предметом зависти его знакомых, продолжил:

 – Командир сказал, что перед наступлением наших частей надо провести воздушную разведку позиций противника. Сделать это он поручил лётчику Радулу Милкову. Лётчик объяснил: для того, чтобы разведданные были максимально точными, было бы хорошо отправить с ним наблюдателя. Это позволило бы также провести бомбардировку турецких укреплений... Я воспользовался возникшей паузой и попросил командира дивизии разрешить мне полететь с Милковым... Мы провели разведку и начали бомбометание. В момент, когда мы отбомбились, в меня и угодила проклятая пуля. Я сообщил об этом Радулу. Он сразу же развернул самолёт, и вскоре мы приземлились на своём поле. После того, как мне перевязали рану, командир дивизии приказал Милкову доставить меня на самолёте в Пловдив. Вот так, дружище, он и помог нашей с тобой встрече.

 Вся палата притихла, слушая интересный рассказ. Друме восхищённо смотрел на друга, забыв о том, что ему уже надо идти в перевязочную. В наступившей тишине чётко прозвучал его голос:

 – Ну, дружище, да ты настоящий герой!

 – Да оставь, Друме! – немного с напускной скромностью проговорил он. – Мы все здесь герои...

 – Ну, ничего, Младен, здесь тебя быстро поставят на ноги.

 Он многозначительно улыбнулся и, ещё раз притронувшись к руке друга, сказал:

 – Здесь о нас заботятся такие русские медицинские сёстры, что мы их называем Ангелами милосердия.

 Продолжая улыбаться, он направился в перевязочную. Во след ему Младен с оттенком мечтательности проговорил:

 – Я уже встретил одного Ангела.

 Перед его мысленным взором возник образ Тамары. Как будто она с доброй улыбкой смотрела на него своими глазами, цвета незабудки. Её голос, хотя был тих, вливался в него ласкающими звуками, подобными звучанию гобоя или флейты. Он и не думал никогда, что его может так волновать чей-то голос. Младен закрыл глаза и предался размышлению.

 «Ну что же я не сообразил спросить, как её зовут? – с укоризной сказал он самому себя. – Растерялся... как школьник... зарделся и потерял дар речи».

 Тамара, закончив перевязку Друме и другим пациентам, направилась в кабинет старшей сестры. Ей не терпелось рассказать Кате о младшем офицере, с поразившим её мужеством перенёсшем операцию на раненой ноге. Но в глубине души она боялась признаться даже самой себе, что во время короткого разговора с ним испытала такое чувство, о котором, казалось, забыла навсегда. Когда она вошла в кабинет, Катя сразу же заметила по сиянию её глаз, что подруга переживает подъём приятных чувств. Она не стала ни о чём спрашивать, зная, что Тамара сама всё расскажет.

 – Час тому назад я ассистировала Валерию Николаевичу при операции ноги поступившему сегодня молодому офицеру, – сказала Тамара, стараясь напряжением воли унять своё волнение. – Он с такой стойкостью перенёс операцию, что Валерий Николаевич, многое видавший в своей хирургической практике, назвал его «молодцом».

 – Ты говоришь о том офицере, которого доставили сегодня с передовой в Пловдив самолётом? – уточнила Катя, догадываясь, что внешняя привлекательность нового пациента не могла оставить равнодушным Тамарино, как и любое другое, женское сердце.

 Пышные тёмные, цвета вороньего крыла, волнистые волосы обрамляли его загорелое лицо. Он был крупным и физически крепким. Если бы не излучающие доброту глаза, то любой человек, увидевший его впервые, невольно поглядывал бы на него не только с уважением, но и с некоторой опаской. Может быть, это чувство вызывали его внушительного вида усы.

 – Приятно сознавать, что в нём удачно сочетаются достоинства, которыми наделила его природа, и настоящие мужские качества, – сказала Катя как можно равнодушнее, чтобы подруга не стала жертвой тех чар, которыми, несомненно, обладал пациент. – На войне мне приходилось не раз убеждаться, что иной красивый солдат или офицер бывает труслив и до ужаса боится боли. Среди таких людей встречаются много эгоистов и предателей, – закончила она с ударением на последнем слове.

 Тамара поняла, что Катя, вероятно, вспомнила о чём-то личном, чего она ей никогда не рассказывала, но что на её сердце могло оставить неприятные зарубки. Ей показалось нетактичным далее продолжать разговор на эту тему. И она предпочла осведомиться:

 – У нас что-то случилось?... Какое-то необычное оживление я заметила в госпитале после того, как закончила перевязку.

 – Ты права... Всеволод Михайлович Тилинский провёл совещание и дал команду навести во всём образцовый порядок, – сказала Катя. – Завтра мы с тобой, как и весь наш госпиталь, будем иметь честь приветствовать её величество царицу Болгарии Элеонору.

 Катя ещё не закончила своей мысли, как Тамара воскликнула:

 – Её величество посетит наш госпиталь? – глаза Тамары светились искренней радостью.

Она вспомнила, что, думая о такой возможности, ей приходила мысль попросить Катю подать руководству идею сфотографироваться вместе с царицей.

 – Катенька, а нельзя попросить Всеволода Михайловича, чтобы он обратился к её величеству сфотографироваться с нашим санитарным отрядом на память?

 В этот момент в ней было столько же бесхитростной надежды, сколько испытывают дети в ожидании подарков от Деда Мороза в Новый год.

 От солнечного света, попадавшего через окно, у которого сидела Катя, цвет её лица казался розово-жемчужным. Ей было приятно услышать от подруги слова, в которых был отзвук её собственных мыслей. В подобные моменты человек всегда испытывает невыразимую радость от того, что в вульгарный, грубый и меркантильный век встречаются ещё люди с тончайшим душевным настроем, способным уловить нежные флюиды твоих сокровенных мыслей и эмоций.