Глава вторая,
очень короткая, вместившая все фронтовые приключения поручика Белозёрского.
Представьте себе типичную для Прибалтики заболоченную лесистую местность в широкой петле реки. Вода, настоянная на торфе, тёмно-коричневая, на глаз неподвижна. На одной стороне мы, на другой - враг. Немцы разумно окопались на высоких местах, низины опутали колючкой. К тому же в блиндажах и траншеях предусмотрели дренаж, оборудовали утеплённые туалеты в тылу оборонительных сооружений. Наши солдаты зарылись в землю где попало, а «попало», как правило в мокрые места. Какой дренаж! Что за нежности! Вздремнуть перед боем (тем более после боя) и по пояс в болотной воде можно, лишь бы до рта не поднялась, а облегчиться сам Бог велел тут же, в траншее. Русский солдат тысячу лет привык воевать без комфорта, и мечтает не столько о победе, сколько о геройской смерти. Мёртвые сраму не имут. А победой меньше, победой больше, всё равно любой враг будет изгнан, хоть Мамаем назовись он, хоть Карлом, хоть Бонапартом.
В тот летний месяц, когда я после непродолжительной штабной службы в рижском гарнизоне оказался на передовой уже в чине поручика (неизвестно, за какие подвиги), на этом участке фронта бои были редкостью. Шла так называемая позиционная война. По утрам с немецкой пунктуальностью враг обрушивал на наши позиции шквал плотного артиллерийского огня, слава Богу, короткого; мы отвечали редкими выстрелами орудий, экономя снаряды. Никому и в голову не приходило загодя отводить хотя бы часть людей в тыл позиции (на подобную браваду сетовал Лев Толстой от имени Болконского, чей полк простоял несколько часов на Бородинском поле под ядрами).
Сидишь за бруствером траншеи и разглядываешь в бинокль противника, который тоже разглядывает тебя из блиндажа в десять накатов брёвен и земли раскосыми глазами перископа. Постреливают. Вяло. Скучно. И вдруг крик. В солдата, пробегающего по редколесью от кухни к траншее, попала шальная пуля. «Федченко, - кричу денщику, - шпарь к артиллеристам!». Через несколько минут ахает орудие. На той стороне реки взвивается фонтан земли и дыма, летят ошмётки, возможно, и чего-то мгновенье назад живого. Глаз за глаз. Немцы не отвечают. У них график.
Началась моя по-настоящему боевая жизнь с дела малоприятного. Из штаба направили меня сюда принимать роту старшего по чину, опытного фронтовика Шварценберга. Нет, капитана не убило, даже не ранило. Был он, к своему несчастью, остзейцем, а подозрения к русским немцам в периоды наших неудач на фронте усиливались, иногда принимая чудовищные формы. В штабе решили, во избежание лишних толков, рижанина с командирской должности сместить. Дождались предлога. Приказы атаковать противника через броды поступали на передовую из штаба полка регулярно. Дошла очередь до Шварценберга. Он в сердцах выругался (по-русски) и приступил к выполнению задания. Разумеется, атака немцами была отбита, и лишь благодаря отчаянной, какой-то злобно-весёлой, присущей природному русаку храбрости капитана, остатки роты избежали пленения на чужом берегу и смогли вернуться в свои траншеи. Но потери были непростительными, решили в штабе, и поставили их в вину командиру. Не знаю, может быть среди офицеров немецких кровей, подданных российскому императору, и были случаи перехода на сторону германцев, но, готов спорить, не чаще, чем среди славян. Я предполагал, появятся у меня проблемы с солдатами, когда от них заберут любимого командира.
Шварценберг встретил меня недружелюбно, руки не подал. Ему, человеку в летах, капитану, предпочли птенца, притом, на два чина ниже. Предположим, вина его была, только за какие заслуги повысили в должности меня? Непостижимая штабная логика! Я попытался разрядить обстановку светским разговором:
- Позвольте, барон, мне приходилось слышать о вас от моего отца, от ваших сослуживцев лет десять тому назад.
Дверь в блиндаж была распахнута, сноп света падал на заваленный генштабовскими картами стол, сколоченный из досок от снарядных ящиков, за которым стоял вполоборота ко мне остзеец. У него было длинное, некрасивое, мужественное лицо.
- Возможно, - сухо отозвался он и углубился в привезённые мной бумаги.
С тех пор беседовали мы только на служебные темы. Капитан остался при роте, я старался показывать ему и старым солдатам, уцелевшим в той атаке, что признаю его старшинство, а должность командира исполняю формально на глазах батальонного начальства, иногда мелькавшего на нашем участке. Пополнение же, из новобранцев, вообще смотрело на погоны: у кого больше звёзд, тот и командир.
Одна старая истина гласит, что как бы не вероятен был вымысел, в жизни случается гораздо более невероятное…
Мы с капитаном шли по траншее, когда меня окликнул денщик, выбежавший нам наперерез из березняка, в котором, в доме лесника, расположился батальонный командир со всем причтом.
- Ваше благородие, нимецького ахвицера спиймали! – выпалил Федченко, подбегая ближе и переводя дыхание. - Их высокоблагородие просють ваше благородие перекладать.
Поясню: в батальоне моему знанию немецкого языка нашлось применение. Я всегда участвовал в допросе пленных, иногда для этой же цели вызывали в штаб полка. Выбираюсь из траншеи.
- А вы, капитан? Идёмте за компанию.
Шварценберг криво усмехнулся:
- Что мне на немца смотреть? Я сам немец.
Сопровождаемый тяжело пыхтевшим часовым, я пересёк по кочкам болотце и углубился в сквозную берёзовую рощицу.
На опушке стоял большой деревянный дом, совершенно целый. У крыльца толпились офицеры и нижние чины. Пленник, скрытый от меня спинами обступивших его людей, волнуясь и запинаясь, что-то говорил по-немецки. Голос его показался мне знакомым. Я протиснулся вперёд.
- Сергей Глебович!.. - и осёкся, поняв страшную ошибку. Да было поздно.
Бывший мой учитель, о котором я сохранял тёплые воспоминания, при звуке моего голоса дёрнулся, словно в него попала шальная пуля, вытянулся и сразу обмяк, с трудом удерживаясь на ногах. С минуту я смотрел на него, раскрыв рот. Росин был в испачканном глиной мундире немецкого офицера, но без характерной каски с острым шишом и, разумеется, оружия. На его морщинистом белобровом лице выступила тупая покорность судьбе.
- Вы меня слышите? Поручик! Да очнитесь же!
Окрик адресовался мне. Придя в себя, наконец, обратил внимание на сидевшего на верхней ступеньке крыльца в накинутом на плечи кителе подполковника, похожего крупной, седоволосой головой на Кутузова.
- Я вас спрашиваю, вы знаете этого человека?
Отступать было поздно. Сердце моё упало.
- Да…
- Его фамилия?
-… Росин.
- Значит, он русский?
Я промолчал. Взгляд батальонного командира стал тяжёлым, безжалостным.
- Русский, и в мундире врага? Расстрелять немедленно!
Толпа зашевелилась, заволновалась. Отчаянный план сразу родился в моей голове.
- Прошу об одолжении, господин подполковник, - (я старался выговаривать слова медленно, придав своему голосу твёрдость). - Росин оскорбил во мне, знающего его с детских лет, всё самое святое. Разрешите мне. Я сам приведу приговор чести в исполнение.
Подполковник брезгливо оттопырил губы:
- Что ж, если это доставит вам удовольствие.
Я вынул из кобуры револьвер, ткнул им пленника в бок:
- Идите!
Тот уже на русском языке стал сбивчиво лепетать, обращаясь к подполковнику, мол, он немец, произошла ошибка, но батальонный встал и скрылся за дверью, ведущей в сени. Повторив команду, я мысленно молил Небо отвратить того, кто вдруг пожелает составить мне компанию. Бог помог: желающих не нашлось, а вот вести обречённого на казнь сквозь строй осуждающих взглядов пришлось. Росин едва волочил ноги, идя впереди. Когда мы, миновав редколесье, пологим спуском вышли к реке, мой бедный учитель остановился и оборотил ко мне искажённое мукой лицо.
- Андрей, клянусь…
- Как вам не стыдно, Сергей Глебович! Вспомните, что наказывал ваш предводитель, Николай Владимирович. Я запомнил дословно: «Быть при любом раскладе, даже если нас разбросает по разные стороны баррикад, просителем друг за друга перед законом, чьей-то непреклонной волей, судьбой». Да, произнося эти слова, мой отец сделал оговорку, «не навредить России», но если вы сейчас дадите честное слово больше не воевать на стороне врага, то я беру на себя ответственность - отпускаю вас на все четыре стороны. Ну, как, даёте слово?
- Клянусь… Но, Андрей, поверьте, я не воевал ни одного дня, это маскарад, мне необходимо было с той стороны пересечь линию фронта.
- Почему же вы не открыли правду подполковнику?
- Мне бы не поверили.
- Ладно, времени на объяснения у нас нет. Бегите! Вы расстреляны.
С этими словами я поднял револьвер над головой, два раза выстрелил в воздух и, не оборачиваясь, пошёл в сторону дома лесника, к товарищам, которые конечно же больше не станут протягивать мне руку. Я не видел, какое направление выбрал Росин.
Судьба передала другим предназначенную мне часть славы в той войне.
В конце ноября готы предприняли наступление на нашем участке фронта. Сначала утренний орудийный обстрел позиций батальона в моей роте восприняли за обычную побудку сонливых русских, но прошли положенные полчаса, три четверти часа, соседи за рекой не унимались. С первыми залпами я упал ничком на глинистое дно траншеи, затылок прикрыл легкомысленной английской каской, похожей на десертную тарелку, а каску обхватил руками, чтобы солдаты не спёрли имущество, если подумают, что командир убит. Земля сотрясалась столь часто, что стало казаться, будто еду я в безрессорном тарантасе по мёрзлым кочкам; мысли стали путаться, как при засыпании. Когда обстрел вдруг внезапно прекратился, даже почувствовал дискомфорт. Но нежиться было преступно, сейчас противник предпримет атаку. От этой мысли сразу вскочил, высунулся за бруствер. Озадачило не скопление немцев у бродов совсём чёрной, не замёрзшей ещё реки, и при входе на наведённый за время артобстрела понтонный мост, а местность. Она стала неузнаваема, будто взрыв одного из снарядов перебросил меня на несколько километров в сторону. Не было ни пышной снежной перины, покрывавшей ещё на рассвете наш берег, ни непрерывной, извилистой линии траншеи с дымками над ней, выдающей наличие живых существ, ни берёзовой рощи за спиной. Вокруг меня всё было черно, разворочено гигантским плугом. И только противоположный берег реки, почти не обезображенный ответным огнём, убедил меня в том, что я нахожусь возле своего блиндажа, где застал меня артобстрел. Любоваться изменчивой природой не оставалось времени. Немцы группами уже двигались по колена в воде, по железу моста гремела сапогами колонна.
- Пулемёты-ы, к бою! - завопил я, выхватывая из кобуры наган, и тут только соображаю, что торчу над бруствером уцелевшей части траншеи совсем один. И впервые после лёжки под снарядами вижу своих солдат, засыпанных землёй и серым снегом - туловища без рук, ног и голов, ноги, головы и руки отдельно от туловищ, обугленные куски мяса, окровавленные ошметки амуниции, развороченные груди и вспоротые животы, скрученное железо, бывшее недавно винтовками и пулемётами. У входа в блиндаж с сорванной дверью и насквозь пробитым тонким накатом, лежал при всех своих членах Федченко, удивлённо глядя единственным глазом на меня (чего это его благородие суетится?). На месте другого глаза зияла чёрная дыра. Кто-то справа и слева от меня зашевелился, раздались одиночные винтовочные выстрелы. Это открытие прибавило мне сил и решимости.
Немцы уже поднимались по нашему берегу, выстроив цепь. Я кинулся к трофейному пулемёту, сброшенному взрывной волной на дно траншеи и потому уцелевшему. Было делом нескольких секунд установить его на сошке в выемке бруствера; обоймы с патронами, легко вставляемые в патронник сверху, валялись под ногами, высыпавшись из разбитого ящика.
Та-та-та-та-та, смена обоймы. Та-та-та-та-та, смена обоймы. Цепь, двигавшаяся прямо на меня, зелегла. Но крайние её звенья продолжали двигаться, обходя расположение роты с флангов. Пулемёт засекли. Несколько пуль ударились в бруствер прямо передо мной, запорошив глаза. Совсем близко разорвался снаряд, сорвав с моей головы каску взрывной волной. Наклонившись за ней, вижу Шварценберга, выползающего на животе через мёртвого Федченко из разрушенного блиндажа. Узнаю его по погонам. Лица у пожилого офицера нет, на его месте - кровавое месиво с безумными глазами.
- Револьвер, дайте револьвер! - хрипит он.
Я, плохо соображая, сую в протянутую руку свой наган и вновь припадаю к пулемёту. За моей спиной раздаётся выстрел. Машинально оборачиваюсь. Шварценберг сидит на корточках, уже мёртвый. Кровь хлещет из его правого виска, как вода из прорванной трубы. «Может быть и мне?» - проносится в мозгу, но принять решение не успеваю. Словно отключили небесный светильник, и я мгновенно погрузился в чёрный сон.