За десять лет до того, как я принялся писать эту повесть, я опубликовал в газете «Подмосковье» заметку под заголовком «Новости из Шанхая». По жанру – зарисовка нравов. Её героями стали несколько жителей небольшого подмосковного посёлка (Копытин, Савельев, Крымов, Давлетшина и Донченков) за которыми стояли конкретные прототипы, реальные лица. Зашифровать их фамилии пришлось потому, что факты, имевшие место в действительности, я изложил протокольно-точно. Оставь я подлинные имена, получилось бы неловко: ведь я не спрашивал у «Крымова» разрешения описать в газете его конфликт с начальством из-за «самозахватного» огорода и у «Савельева» – его расправу с вором.
К тому времени я уже стал своим человеком в посёлке, так как много времени проводил у живших там родственников, причём не как отдыхающий, не как дачник, а занимаясь в основном устройством огорода на месте бывшей свалки. Вникая в жизнь моих новых друзей и соседей, я много раз ловил себя на мысли о том, что вот это и это надо бы описать, но в журналистской круговерти всё руки не доходили. Правда, одну попытку отобрать у этих людей землю я всё же описал в статье, опубликованной в областной газете (в повести это глава «Тёщины языки, штат Вайоминг и воры»). Однако основной массив информации и её осмысления оставался во мне невыплеснутым. Наконец, настал момент перехода количества в качество, и я понял, что нужно прибегнуть к беллетристической форме. Тем более, кое-какие факты, ставшие мне известными, никоим образом не могли быть преданы огласке.
В то время, когда я работал над повестью, по телевидению передавали сериал «Чисто английское убийство». Название, замечу, переведено неверно (в оригинале «Мидсамерские убийства»), но точнее передает суть дела. Невольно я сравнивал жизнь в английской деревне и характер совершаемых там преступлений с аналогичными событиями в подмосковном посёлке. Разница представлялась мне поразительной! И я решил дать моему сочинению подзаголовок «Чисто российские убийства». Это противопоставление принципиально. Подавляющее большинство убийств, происходящих а английских деревнях (а точнее сказать – коттеджных посёлках) совершается потому, что кто-то хочет оттяпать у кого-то деньги. Преступник и жертва как правило преследуют исключительно частные интересы. Борьба происходит между личностями, никто из которых не покушается на основы жизни общества, безоговорочно принимает существующий порядок вещей; преступника не устраивает лишь его персональное место в общественной иерархии, и он старается перескочить на несколько ступенек выше или сопротивляется чьим-то попыткам занять его место.
Особенность российских убийств состоит в том, что активной действующей силой во многих (не во всех, но во многих) конфликтных ситуациях является Государство, Власть, какая-то Политическая Сила или Общественная Идея. Участники многих российских казалось бы частных конфликтов ставят своей целью преобразование мира, ломку всего уклада жизни окружающих их людей (или, как обратная сторона медали, сопротивление таким попыткам). Мотивы подобного рода – движущая пружина таких, например, описанных в повести событий, как убийство Копытина-прадеда, Крымова-деда или журналистки Эсфири Зоревой. Именно движимые глобально-политическими мотивами преступники натворили в нашей стране больше всего бед. Английским Джекам-потрошителям, русским Кудеярам-атаманам и маньякам-Чикатило очень далеко до какого-нибудь Лазаря Когана, начальника строительства Беломорканала, а затем канала Москва-Волга! Называю именно его не случайно: место действия повести находится вблизи этого воздвигнутого на человеческих костях сооружения. Строительство Канала оказало большое влияние на историю нашего посёлка.
Ещё необходимая оговорка. Прочитав имя Лазаря Когана, кто-то, возможно, примется подыскивать аналог ему в английской истории. Не трудитесь углубляться во времена Огораживания, королевы Мэри Кровавой или Кромвеля. В повести речь идёт лишь о ХХ веке, а в английской истории ХХ века вы не сыщете таких типов, как Троцкий, Тухачевский, Дзержинский, Ягода и его подручные, включая упоминаемых в повести руководителей ГУЛАГа в 1930-х годах – Когана, Бермана, Рапопорта, Фирина и Кацнельсона. Англичане совершили чудовищные зверства. Развлекались тем, что развешивали индусов на деревьях таким образом, чтобы тела казнённых образовывали геометрические фигуры. Это они (параллельно с испанцами на Кубе) изобрели понятие концлагерь – в ходе англо-бурской войны на юге Африки. Китайцам они навязывали наркотики и убивали тех китайских руководителей, кто противился этому. Они пролили моря крови на всех континентах, но своих в массовом порядке не резали, в приполярных болотах не гноили, газами не травили.
Что же касается чисто уголовных случаев, где политика не замешана, то и здесь есть большое отличие «наших» убийств от мидсамерских. У нас люди нередко просто вынуждены так поступать, потому что власть, закон не обеспечивают им защиту или не наказывают преступников. Описанные мною расправы над наркоторговцами, над ворами и над убийцами сестры Копытина относятся как раз к таким случаям. В Мидсамере подобными делами занималась бы полиция.
В советский период немало уголовных преступлений в нашей стране, которая тогда называлась СССР, совершалось под идеологическим, политическим прикрытием. И хотя то время ушло, память о нём жива, она вросла в наш менталитет и не может не влиять на нравственную атмосферу. Вот пример из жизни близких мне людей. Перед Великой Отечественной войной эта ленинградская семья (отец, мать и дочь-первоклашка, моя будущая приятельница) жила в большой комнате в коммунальной квартире. Вторую комнату, маленькую, занимала другая семья. В середине войны, в начале 1943 года (для ленинградцев это было тяжелейшее время блокады) мои знакомые получили с фронта извещение, что глава семьи пропал без вести. А по тем временам это было едва ли не хуже «похоронки». Конечно, оставалась надежда, что без вести пропавший – найдётся, но одновременно сеялось подозрение – а не дезертировал ли, не сдался ли добровольно в плен? Именно такую версию и выдвинул (вернее, высосал из грязного пальца) квартирный сосед. “Компетентным органам» он сообщил, что такой-то наверняка перебежал к врагу, потому что является немцем по национальности, причём данный факт он скрывал от советской власти, называясь шведом (отец моей знакомой действительно был шведом, мать – русской). При этом сосед-доносчик указывал на вопиющую несправедливость: он, честный советский человек, патриот, ютится в маленькой комнате, а семья изменника родины – в большой. «Компетентные органы» не стали долго разбираться, а просто велели двум семьям поменяться комнатами. Я опускаю бытовые подробности (куда девать мебель, не помещающуюся в маленькой комнате и т.д.), обращу внимание лишь на морально-психологическую сторону дела: во всём доме знали, что семью наказали «за измену отца, который, будучи на самом деле не шведом, а немцем, перебежал на фронте к своим, к фашистам». Вот с таким клеймом встретила Победу моя знакомая ленинградка – тогда ей было двенадцать лет. И это при том, что девочка была награждена медалью «За оборону Ленинграда»! Однажды ночью, когда мама дежурила на работе, она сидела и смотрела в окно на падающий снег, и вдруг увидела парашютиста, спускающегося к ним во двор. Девятилетняя блокадница знала, что надо делать в таких случаях: звонить в НКВД. Она позвонила, и по её сигналу вражеского парашютиста схватили. Но не заслуженную награду поминали ей в победные дни, а – «измену» отца; фантом, порождённый мерзавцем-соседом, оказался сильнее реальности. Однако не всегда жертвы доносов смирялись со своей участью. Не смирилась и жена пропавшего без вести офицера. Своего часа она дождалась в конце 1940-х годов, когда развернулась идеологическая кампания против безродных космополитов, и обратилась в «компетентные органы». Она написала, что её сосед по коммунальной квартире укрывался от святой обязанности защищать родину, всю войну просидел дома, а сам, будучи евреем по национальности, занимается пропагандой космополитизма и постоянно демонстрирует низкопоклонство перед Западом. Естественно, она напомнила, что подлый трус и безродный космополит, воспользовавшись неразберихой военного времени, обманным путём завладел её комнатой. «Компетентные органы» исправили свою промашку – вернули моих знакомых в большую комнату, а доносчика – в маленькую. Вот видите, сколько идейно-политической пены было поднято вокруг сугубо частного дела – стремления одного негодяя улучшить свои жилищные условия. (Я с чистой совестью называю этого типа негодяем; кстати, и рожа у него была удивительно мерзкая, я хорошо её помню.)
И ещё одно отличие многих «наших» преступлений от «тамошних» – их бескорыстие, то есть явное отсутствие материального мотива. Да, мы знаем, что само слово хулиганство – английского происхождения (видно, семейка Hooligan´ов так допекла в своё время окружающих, что ранее ничем не знаменитая фамилия стала международным термином), но ныне хулиганство пронизывает всю нашу, а не английскую жизнь. И первый эпизод со смертельным исходом, участником которого мне довелось стать в посёлке, тоже имел своей первопричиной хулиганство. Наверное, такого рода преступления малопонятны мидсамерцам. Вот что произошло со мной в тот памятный весенний день.
Я с трудом пробирался по грязной просёлочной дороге, лавируя между лужами, когда заслышал шум нагоняющего меня автомобиля. Не оглядываясь, я отступил к обочине – проезжай, мол. Но водитель шикарной иномарки не оценил моей автоматической вежливости. Он резко прибавил скорость, окатив меня грязью, притормозил и, высунувшись из окна, «пошутил» – «по тротуарам ходить надо!» Тротуаров там, естественно, нет никаких. Я вслед погрозил ему кулаком и выругался. Тогда он дал задний ход, вторично облил меня, крикнул в окно «сходи в баню!» и, снова рванув вперёд, окатил грязью в третий раз.
Вероятно, случись подобное в Мидсамере, пострадавший записал бы номер машины и сообщил в полицию. Но я уже знал, что в нашем посёлке делать это бесполезно: мой сигнал попал бы к майору Молдавченко, известному всей округе своим наглым вымогательством и нескрываемым, демонстративным стоянием на стороне богатых против бедных. Майор любил повторять, что пешком в наши дни ходит одна пьянь, а по марке машины очень даже видно, насколько уважаемым человеком является её владелец. Знал я уже и то, что в советское время лейтенант Молдавченко отличался особым рвением в борьбе «за комунизьм» и говорил, что «по должностному окладу можно судить, на сколько построил комунизьма данный товарищ за истекший период: на пятьсот целковых или на три тыщи». Вот почему я и не подумал записывать номер машины с хулиганом за рулём.
Но Бог его наказал. Издеваясь надо мной, водитель не заметил опасности впереди и налетел на стоящий поперёк дороги прицеп с заглохшим трактором. От удара иномарка легла на борт, дверь заклинило, видимо, сам водитель был ранен. Короче, когда я нагнал его, шутник слёзно взмолился: «Браток, извини, помоги, у меня кость сломана…» Я вернул ему шутку – «А ты в клинику Дикуля обратись: там чудеса делают». Естественно, выручать его я не стал, но решил сойти с дороги – а вдруг машина взорвётся. Свернуть в лес было невозможно – грязь, но я решил пожертвовать ботинками. К моему удивлению, я не провалился в жидкую глину по щиколотку, как ожидал, она оказалась твёрдой, будто замороженной, хотя погода стояла очень теплая. Я легко сделал несколько шагов по странной грязи и взбежал на откос, когда раздался взрыв. И тут же я увидел Копытина, который вальяжно развалился на куче поваленных деревьев.
В мозгу у меня шевельнулось смутное недоумение. Проходя по посёлку, я видел Копытина, который что-то неспешно мастерил у себя на участке; хожу я быстро; никто не обгонял меня на дороге – как он сюда попал? Я тогда отогнал эту мысль, но потом она не раз ко мне возвращалась. Иногда, контактируя с Копытиным, я испытывал ощущение чего-то непонятного, сверхъестественного, колдовского. Не удивлюсь, если окажется, что он способен перевоплощаться или каким-то необычайным образом перемещаться в пространстве. Иногда, впрочем, не только Копытин, но и Савельев, и Крымов вызывают у меня такие смутные ощущения. Но в тот раз это пришло ко мне впервые. «Садитесь, посмотрим на пожар», – предложил Копытин (мы были ещё на «вы») и царственным жестом похлопал по бревну рядом с собой. Я присел. Иномарка горела, как канистра бензина. «Позвольте спросить, – осведомился Копытин, – почему вы не оказали помощи этому типу? Из классовой ненависти?» «Не только, – ответил я. – Других пожалел». Копытин рассмеялся и впервые пригласил меня к себе домой: «Заходите вечерком. Запросто. Будут мои друзья…».
Конечно, я воспользовался любезным приглашением человека, который с первых дней привлекал моё внимание. В гостях у него были еще два мужика – Савельев, приходившийся, как я понял, хозяину каким-то родственником, и Крымов. Я сразу понял, что меня пригласили на смотрины, и старался больше слушать, чем говорить, а услышал я немало любопытного, преподносимого мне с приговоркой: вам как журналисту это, возможно, будет интересно. Уловил я и момент, когда мне надо было показать, что и я не лыком шит. Мне рассказали (оговорившись – ну, это не для печати) историю произошедшего недавно в посёлке двойного убийства. Следствие велось лениво и склонялось к тому, чтобы списать преступление на случайных бомжей, но потом вдруг исчез местный житель, которого подозревали многие, в том числе мои собеседники. А через некоторое время в лесу, в яме под кучей брёвен, случайно нашли его полусгоревший труп, который опознали по зубам. После этого следствие зашевелилось, и было объявлено, что этот человек и совершил двойное убийство. Такой поворот многое менял в народном представлении о ходе событий (мотивы, родственные связи и т.д.). Выслушав эту историю, в которой мои новые знакомые явно чего-то не договаривали, я и сказал, что она для меня интересней всего и что я о ней обязательно напишу. Мужики недоверчиво похмыкали, они ведь ещё не знали о моих занятиях литературой.
Как раз тогда готовился к печати мой новый сборник «Выпьем за нас!». Я позвонил своему издателю Александру Жукову и попросил сделать небольшую замену, вставить ещё одно стихотворение, которое написалось у меня удивительно быстро. И через месяц я подарил Копытину, Савельеву и Крымову по маленькой книжечке, в которой была впервые напечатана «Баллада о казни под пыткой»:
…Мы в лес вошли, болтая с Михаилом,
И как пинг-понг подпрыгивали фразы,
А там уже ждала его могила,
Но он не сразу лёг в неё, не сразу…
Втроём его мы быстренько скрутили,
А он сперва не понял: «Ну, ребята,
Ну не смешно, ну хватит, пошутили,
Кончай дурить!» И выругался матом.
И тут-то я сказал: «Преддверье ада –
Вот этот костерок. И брось трепаться.
Садись на угли, сволочь». «Ой, не надо,
– Он закричал. – За что вы, братцы?»
– За что? Да за убийство дяди Коли, –
Сказал Петров. – Конец тебе, паскуда.
А Генка всхлипнул и, кривясь от боли,
Проговорил чуть слышно: «И за Люду…»
– Я всё скажу! Пожалуйста, не жгите!
– Да мы всё знаем. Кто тебя отмазал?
– Майор Берсенев… Следователь Пытьев…
По десять тысяч баксов, по два раза…
Он подтвердил все наши подозренья
Ну что ж, теперь и рот заклеить надо.
Ему такие предстоят мученья,
Что крик достигнет и Зеленограда.
Его мы жгли – и головою в лужу, ;
Он чуть очнётся – мы опять за дело;
Сдирали кожу, кое-что похуже
Мы вытворяли, так что поседел он.
До полвторого мы его пытали
Вернуться нужно было нам к обеду,
Чтоб опоздавших жёны не ругали
И дети не пошли искать по следу.
Пора домой. Над обгорелым трупом
В глубокой яме полдесятка брёвен;
Петров невозмутим и неприступен,
А Генка помоложе – он взволнован.
Что ж, с Михаилом кончено, но те-то,
Майор Берсенев, следователь Пытьев,
Ещё пока не призваны к ответу.
Недолго уж. Немного потерпите.
А коль не будет пересмотра дела
О смерти дяди Коли и Людмилы,
Взрывать начнём с начальника отдела –
И на коттеджи хватит нам тротила.
Стихотворение мужикам очень понравилось, особенно Савельеву, который среди прочих выдал многозначительный комплимент: всё зашифровано в лучшем виде.
…Разумеется, у нас в поселке, как и в Мидсамере, убивают не каждый день (по законам жанра события как бы сгущены), но я надеюсь, что так ярче выявляются терзающие нас проблемы.