Яхта идёт под парусами. Море разговаривает с «Командором.» Волна шепчет, обнимая перепонку бортов кипящей пеной. Лёгкое, с редкими всхлипами, затаённое дыхание её, когда за шелестом, шуршанием обтекающей корпус воды не различимы ни вдох, ни выдох - абсолютный звук в тишине, ничем более не тревожимой. Завораживающий звук сравнить не с чем.
Подобное слышали моряки с палубы «Байкала» и с палубы «Дианы», со всех других кораблей-парусников, когда-то прошедших путём, которым теперь идём мы.
Море неизменно. Паруса остаются парусами. Ветер и вода от сотворения не теряют первозданности. Берега Татарского пролива стоят там, где стояли во времена Невельского, Путятина, Завойко. Представить себя на месте первопроходцев нетрудно.
Невозможно прочувствовать всё, что чувствовали они. Другой флот, другая эпоха, другая жизнь, иные обстоятельства на суше и море. Может, поэтому мы легко судим прошлое и бываем опасно несправедливы к своим предшественникам?
Например, Путятину разумники из нынешнего века пеняют, что, зная о начатой Англией и Францией войне, он решился идти в Японию на «Диане»: «.тот риск, которому он подвергал "Диану" во время её одиночного плавания, не совсем понятен». Действительно, эскадра Прайса охотилась за русскими кораблями, искала Путятина, Англия отрядила пароходо-фрегат специально для захвата «Дианы». Но ведь речь идёт не только о риске для жизни экипажа и корабля. Речь о смысле второго посольства Путятина, о заключении первого договора между Россией и Японией. Ребёнку ясно: значение договора в условиях войны возрастает неимоверно. «Не совсем понятный риск» мог быть глупым безрассудством, если бы ни диктовался высшим государственным интересом. Благополучный исход миссии априори снимает обвинение в неоправданном риске, а война превращает выдающийся успех русской дипломатии в славный подвиг военных моряков под флагом вице-адмирала Евфимия Путятина, который ещё в 1843 г. разработал план экспедиции на восток и писал государю императору в докладной записке: «Благоразумно исследовать восточную нашу границу с Китаем. Доселе мы знаем только то, что на всём протяжении восточного берега нет ни одного благонадёжного порта. Залив между материком и Сахалином нам вовсе не известен. Отыскание более удобного порта в этих местах, чем Охотск... уже само по себе не есть предмет бесполезный, а потому можно было бы поручить экспедиции осмотреть и описать означенные малоизвестные берега. С плаванием судов в Охотском море не было бы несовместимым соединить и новую попытку для открытия сношения с Японией».
В 1852 г. Россия приступает к реализации задуманного. Торопит Америка, снаряжающая эскадру Мэтью Пэрри в Японию. Санкт-Петербург не имеет права медлить. Так что все грядущие разглагольствования о «не совсем понятном риске» вываливаются из контекста исторических реалий.
Вообще, судить былое - дело вражье. У былого, какое бы оно ни было, надо учиться.
.За мысом Сюркум погода не оставила выбора, пришлось запускать двигатель. Заводиться он не хотел. Янченко с Голенищевым, вооружившись ключами, отвёртками и прочими «спасательными средствами», какое-то время уговаривали заартачившуюся технику. Я не волновался. Почти. Руки у ребят золотые, головы на месте. Всё получилось.
Бурлачит Ниссан Саныч, голос волны, разрезаемой целеустремлённым форштевнем, -нервный, резкий. Удары в скулы и борта «Командора.» полны возмущения и угрозы. В утробе яхты, вздрагивающей и трясущейся при каждом ударе, - скрип и грохот. Так, наверное, внутри барабана, по которому колотят кувалдой. Зато судно идёт не на боку, люди и вещи занимают более естественное и привычное положение. Но при больших, резких кренах и дифферентах не закреплённое имущество срывается с места и мечется по кубрику. Катается от борта к борту пластиковая бутылка с минералкой, ползают по палубе сланцы, тапки, ботинки. Бьются в рундуках и шкафчиках консервные банки, инструменты и прочее железо. От бортика к бортику по периметру столешниц летает посуда, оставленная на обеденном столе и камбузе. Вахта за вахтой, час за часом.
Советская Гавань - последний порт в маршрутной карте «Командора.» И - последний из трёх постов на когда-то неведомой и запретной для русских материковой земле, навеки связанных с именем сподвижника Невельского Николая Константиновича Бошняка. По батюшке его величали, надо полагать, как офицера и дворянина, возрастом лейтенант для величания не вышел - в Амурскую экспедицию был включён, едва-едва переступив двадцатилетие. Антон Павлович Чехов, как подобает подлинному гражданину и писателю, не был просто путешественником, умильно созерцающим экзотику, а глубоко погрузился в историю далёкого края и, понятно, в дела Амурской экспедиции. Он подметил точно: «В исследованиях Бошняка Н.К. самое интересное, конечно, личность самого исследователя, его молодость, - ему шёл тогда 21-й год, и его беззаветная геройская преданность делу».
Первая должность Бошняка на Дальнем Востоке указана Невельским в приказе № 95: «Господину лейтенанту Бошняку. Вследствие данной мне инструкции Ваше благородие назначается мною ныне для содержания Николаевского поста.»
Начальник Николаевского поста на стыке зимы и весны 1852 г. молодецки быстро исполняет поручение Геннадия Ивановича на Сахалине. Пешком и на собаках с проводником гиляком Позвейном, а чаще в одиночку проходит западным и восточным побережьем. Как многие военные моряки, он универсален. Его исследования и открытия отображают безграничное разнообразие мира от географии с этнографией до геологии с геополитикой. В Дуэ Бошняк открывает каменноугольное месторождение. От гиляков узнаёт, что Сахалин не принадлежит никакому сопредельному государству, но привлекает нарастающее внимание японских рыбопромысловиков. Невельской после доклада Бошняка лично устремится на остров и в сентябре 1853 г. поднимет русский флаг в Томари (Анива), основав здесь военный пост Муравьёвский (позже Корсаковкий, ныне г. Корсаков) - Сахалин войдёт во владение России.
Бошняк в апреле 1852-го уже в низовьях Амура, до конца года добавляет в копилку
Амурской экспедиции Амгунь, Буреинский хребет, озёра Эворон и Чукчагирское. В марте следующего, 1853 г., он поднимет русский флаг в Де-Кастри. На шлюпке (по другим данным на простой нивхской лодке) с тремя людьми одолев весь Татарский пролив вдоль западного побережья, в мае откроет гавань Хаджи - одну из лучших гаваней мира и там тоже поднимет русский флаг. В июне - опять же на шлюпке - вернётся в Николаевск, но грядущую зиму перезимует в Хаджи. Зима выдастся - тяжелейшая. В октябре сюда придут транспорты «Николай» и «Иртыш». Вместо 10 человек команды Н.К. Бошняка на диком берегу неожиданно окажется в девять раз больше. Столько прокормить и обогреть маленький военный пост не в состоянии. Начнётся цинга, из-за плохого питания и жилья, без элементарной медицинской помощи из 90 зимовщиков умрёт треть - 29 человек.
Гавань Хаджи Бошняк поименует Императорской. Это и есть Советская Гавань, до которой «Командору Берингу» остаётся несколько часов ходу.
Мне не нравится моё состояние и настроение. Зубы совсем отвязались, уже мало помогает двойная и тройная доза «Темпалгина». В Николаевске Володя Гаманов, видя мою ма-яту, предложил лечение, испытанное на личном опыте. Однажды в командировке, бегая в Москве по министерским кабинетам с жизненно важными для университета бумагами, Владимир Фёдорович умягчал зубную боль исключительно благородным средством. Кто-то знающий посоветовал полоскать рот коньяком, что болезный и делал с возможной частотой, в силу интеллигентного воспитания ни разу не решившись сплюнуть лекарство на столичный паркет и вызывая у высокого начальства безосновательные подозрения в пристрастии к изысканному ароматному напитку.
В припасах «Командора.» коньяк иссяк на весьма дальних подступах к Амурскому лиману. Зато с Холмска в капитанском шкафчике путешествовал эксклюзивный подарок яхтсмена Хайретдинова. Музейную бутылку с доисторической зелёной этикеткой и «бескозыркой» Фёдорович закрепил по-штормовому, зажав между вант-путенсами. В памятной с полузабытого прошлого «пол-банке» плескался чистый спирт.
Я решил: неразбавленный будет эффективней. Смело приложился к горлышку, однако лечебная процедура вышла обидно краткой. Многолетнее отсутствие тренировок привело к плачевному итогу: неожиданно обнаружилось, что уже не принадлежу к людям, о которых писал лауреат Ленинской и Сталинской премий Александр Прокофьев: «И даже спирт лужёных глоток Моих друзей не обжигал». Едва булькнул между щёк спасительным снадобьем, слизистая полезла клочьями, рот запылал, а зубная боль не унялась ни на гран. Объединившись с ожоговой травмой, она на все дни и ночи пребывания в Советской Гавани исказит мой радостно-счастливый образ и перекосит физиономию, вызвав нездоровое любопытство у народонаселения и грустно отпечатавшись на большинстве совгаванских фото.
И настроение испортил добрый друг Га-манов. Я поделился с ним заслуженной победой - после многих, конечно же, очень умных, убедительных, необыкновенно проникновенных бесед Валерий Янченко и Андрей Голе-нищев пообещали подумать над главками в будущую книгу. Фёдорович прокомментировал с милейшей улыбкой: ну, достал же товарищей, прилип как банный лист, как ещё из-бавиться от докуки, вот и пообещали, да обещанного три года ждут, а тебе (мне, то есть) и трёх ждать не надо - забудь про все разговоры, никто, мол, ничего писать не собирается, если честно сказать.
Смиряться я был не готов. До последнего дня похода лелеял надежду, что всесильный капитан даст необходимые распоряжения, от которых никто не посмеет уклониться.
Соображал бы получше, не тешился бы иллюзиями. В очередной раз пришлось убедиться: Фёдорович умница, настоящий психолог и реалист, знающий, что говорит. А всё-таки жаль, что среди авторов книги нет старпома и механика. То, что могли сказать Андрей и Валера, никто другой не скажет.
«Командор.» причалил в тихой ночной гавани. Бездонная, безграничная чернота над мачтой посеребрена космосом неподвижных звёзд. Словно нарисованные, портовые огни, не мигая, отражаются на бархатной глади воды, невидимо слитой с молчаливыми небесами.
Не смотря на поздний час и какую-то нереальную тишину, экипаж долго не мог отойти ко сну. Кто-то, откликнувшись на приглашение, гостил на соседней яхте, кто-то задумчиво бродил-стоял на причале. Мир предстал необыкновенным, жизнь обернулась чудом. Как будто в центре Вселенной, объятой абсолютной гармонией и неземным умиротворением.
Вдруг обрели голос часы «Командора.» В окружении фирменных наградных табличек, полученных экипажами Гаманова за победы в международных парусных гонках, судовой хронометр принайтован болтами к переборке над изголовьем моей кровати. За всю дорогу от Владивостока тиканье ни разу не достало слуха даже во время стоянок в портах. И вот в Советской Гавани часы застучали, зазвучали, волшебно запели.
Душа смутилась и до самого отхода из гавани оставалась в состоянии странном. Всё как-то небывало уравновесилось. Воспоминания и новые впечатления, безмолвная задумчивость и ничем не сдерживаемый восторг, боль и сожаление, стыд и гордость, тяжесть, необратимость утрат, ожидание новой дороги, предощущение света и счастья.
Тридцать лет назад Совгавань стучалась в мою судьбу. С безнадёжно больной супругой я вернулся из Москвы, куда мы летали с упованием на чудеса столичной медицины. Верный товарищ, принятый по моему горячему ходатайству на работу в родную газету , проявил бдительность и гражданскую честность, доложив шефу истинную причину поездки. Оказалось, под видом заботы о родном человеке имярек отправился в вояж для устройства личных литературных дел.
Редактор решил отправить негодяя постко-ром в Совгаванский гарнизон. Я сказал, что будет человечней уволить меня с флота.
Никакая ссылка не пугала, иначе мы с Татьяной не попали бы с уютной Балтики на далёкий от лишних нежностей Тихий океан. Но даже во Владивостоке классных врачей-эндокринологов, в чьей непрерывной помощи нуждалась Таня, можно было счесть по паль-цам. Здесь она получала «Инсулин-Берлин», в те годы очень дефицитный, больные обеспечивались им по персональным спискам. Тане оставалась пара лет жизни. В Совгавани она не протянула бы и года.
Редактор отступился, в отдалённый северный гарнизон ехали другие «провинившиеся». Юра Малёкин, Валера Дюбкин. Навсегда осталось чувство вины перед ними. Вместе с тем, неисповедимым образом появилось крепнущее год от года ощущение родства с городом, где ни разу не был, но мечтал побы-вать всё сильнее.
Может быть, поэтому Советская Гавань стала для меня праздником. Правда, увы, не беспечальным. Таким, о котором говорят - со слезами на глазах.
Первый день, как водится, - банный. Если в Николаевске друзья подсуетились насчёт бани у пограничников, в Де-Кастри устроили душ на борту теплохода «Ливадия», то в Сов-гавани мы откупили лучшую в городе сауну. Голубой бассейн, успокаивающе затемнённая просторная комната отдыха с кожаными креслами-диванами. На стенах - цветные эстампы: лев, слон, пара обнимающихся жирафов. Изящный багет, паспарту с признаками при-личного дизайнерского профессионализма. Атмосфера! Особенно - после командорского кубрика.
Авторитетного вида и размера стол, понятное дело, отяготился бутылками. Сквозь прозрачный пластик янтарно - в цвет мебели - просвечивал тщательно и весьма удачно выбранный, кажется, Серёжей Заикой почти безалкогольный напиток. Скромный натюрморт живописно разнообразили горки сушёной рыбы.
После стирки-помывки местное пиво приглянулось всем, а мне напомнило светлое чешское, испробованное прошлым декабрём в одном из кисловодских подвальчиков. Я от души похвалил вкус товарища. В ответ Серёжа радостно сообщил, что он знает кое-что получше. Кое-что оказалось омским пивом «Свинина державная».
Выдающееся по оригинальности название это я услышал впервые. И не смог удержаться от комментария, наверное, достаточно раздражённого. Отсталое моё сознание не способно смириться с фактом сочетания не сочетаемого. Ничто по сей день не поколебало уверенности в том, что «свинина» не имеет права стоять рядом с «Державой». Будь моя воля, изобретателей такого рода названий я бы сажал на 15 суток с последующим пожизненным лишением права производить что-либо подобное и торговать им в родной стране.
Фёдорович нежно, но твёрдо указал мне на недостаток плюрализма. Наш флагман принципиальный противник любых, даже самых принципиальных, разборок в экипаже во время дальних плаваний. Без разницы, на борту яхты или на берегу.
Я, в самом деле, был излишне эмоционален и дал повод подумать, что возмущение моё направлено против Серёжи Заики. Однако это было не так. Не возмущение - гнев вызвало дюже оригинальное название омского пива. Молодые люди, которым исподволь прививается, мягко скажем, легкомысленное отношение к слову, поднимающемуся до значения символа и, в конце концов, способному форматировать не только эстетику, но и мировоззрение, не виноваты в том, что они не готовы увидеть разницу между Державой и свиным мясом. Это нельзя назвать иначе, как оболванивание нетвёрдого юного ума, на что, собственно, всегда делали ставку разного рода аллены даллесы и бжезинские. Человек с искажёнными представлениями о красоте и безобразии, о добре и зле вызывает сочувствие и жалость, не более того. До поры, пока он не начинает пить пивко, прикуривать и мочиться у Вечного огня, кощунствовать в храме Христа-спасителя, не выходит на Болотную площадь в Москве или на майдан в Киеве. Именно туда и торит дорожку вышеназванная «свинина».
В этом малоприятном сюжете я снова внутренне восхитился нашим капитаном. За время службы на флоте у меня было с десяток-полтора непосредственных начальников-командиров. Везло на хороших людей - большинство из них были истинные офицеры, с которыми без раздумий можно идти в разведку. Но даже на их фоне Гаманов выглядит уникально. Он, кажется, вообще не командует людьми. Командир - собеседник, сопутник, товарищ и друг, а всё, что надо, делается словно само собой. Невозможно представить ситуацию, в которой капитан Гаманов мог заявить: «Надо слушать, а не думать. На флоте демократии нет». Это - высший пилотаж управления судном и экипажем.
Между прочим, такой стиль командования - в духе традиций русского флота. Важнейшие вопросы службы и жизни обсуждались в кают-компании, командир предоставлял право высказаться подчинённым, начиная с самого молодого, младшего по званию и должности. Выслушав всех, принимал своё решение. Окончательное.
После бани отобедали в кафе «Адмирал». В компании с великими флотоводцами, моряками-первопроходцами, дела и слава которых связаны с Дальним Востоком, с Тихим океаном. Их портреты, начиная с Невельского и Макарова, будто в парадном строю пребывали на стене кафе над обеденным столиком командорцев.
Над входом в «Адмирал» - монументальное мозаичное панно. Первопечатник Фёдоров, красноармейцы в будёновках, звёздный космос с ракетой и солнцем. Доминанта - лик женщины. Матери, России, мудрости, вселенной. В центре - развёрнутая книга с надписью: «Книги суть реки наполняющие вселенную».
Кафе - в подвале. В этом же здании слева - центральная районная библиотека им.
Горького. У входа памятная доска: «В городе "Советская Гавань" с 1961 по 2005 г. г. жил детский писатель, член Союза писателей России Рыбин Валентин Степанович». Невольно вспомнился Николаевск, в котором мы (тоже, кажется, на библиотеке) видели сравнительно недавно установленную доску: «В этом здании проходили творческие встречи с читателями Леонтьева Вячеслава Владимировича (1928-2005) члена Союза писателей России, поэта, патриота Нижнеамурья».
Хабаровский край и сам Хабаровск уважают литературу, чтут память ушедших писателей, системно поддерживают живых - пособиями, премиями, изданиями книг, окормлением российского журнала «Дальний Восток», который выходит шесть раз в год. Владивосток, могущий быть литературной столицей дальневосточного региона, и как следствие весь Приморский край не шибко преуспевают в этом благородном и необходимом деле, даже не пытаясь равняться с соседями.
Советская Гавань - сам город, бухты, на берегах которых стоит, сопочки, по которым раскинулся у края океана, помнятся подробно, каждая деталь, всякая мелочь волнуют и, оставив донельзя противоречивое впечатление, сильно заставляют думать. Здесь во всём присутствовало некое раздвоение, смысл которого долго не давался анализу. Красивый, сильный, мужественный город, с основания знавший своё назначение и не без гордости исполнявший предписанный Родиной долг, сгинул во вчерашнем дне. Он живо помнил себя былого и не мог взять в толк, зачем существует теперь и что ждёт его завтра. Он цеплялся памятью за прошлое, пытаясь нащупать и не находя опору для грядущего.
Особенно остро это ощущалось на пустых причалах военного флота. На месте армады боевых надводных кораблей и подводных лодок мы нашли пару небольших неновых спасательных судов с гражданскими экипажами. Капитан одного из них приветствовал командорцев на пирсе. Мы полюбопытствовали, сколько водолазов в штате и на какую глубину они отработаны. Количество водолазов на борту накрепко привязанных к стенке судов вызвало искреннее недоумение, а глубина от-работки глубоководников - что-то, близкое к шоку.
На Балтике, где глубины свыше 200 м занимают около 0,3%, а средние, разные по разным источникам, не достигают 90 метров, родной спасатель подводных лодок «СС-35» держал несколько пар водолазов в готовности к работе на 160-180 метрах. В Совгавани «глубоководники» отработаны всего на 60 м. Значит, предел погружения для них 80 метров. Притом что средняя глубина в Тихом океане - почти 4 километра, а в Японском море - километр триста пятьдесят метров.
В совгаванских спасателях почудилось нечто музейное. И во всём городе - тоже. Это роднило Советскую Гавань с Невельском, Холмском, Николаевском-на-Амуре, Де-Ка-стри. Один больше, другой меньше, но все они в той или иной мере представлялись не очень сохранными памятниками самим себе, реликтовыми свидетелями отринувшего их времени, экспонатами музея пропащей эпохи.
Между тем, и самый маленький музей дарит потрясающие открытия. А честный, избавленный от какой-либо ангажированности, исторически достоверный - безошибочно выявляет сущность вещей и явлений. По отношению к музеям, как по отношению к детям и старикам, можно судить о человеке и народе, о власти и стране.
Где-то читал (давно - ещё в детстве). Возможно, у Валентина Катаева - «Маленькая железная дверь в стене». Владимир Ленин, гостя у Максима Горького на Капри, продемонстрировал холодное отношение к музеям, предпочитая массовые мероприятия на от-крытом воздухе - вроде народных праздников и гуляний.
Невозможно во всей полноте определить провалы в нашей памяти в результате замалчиваний и массированного «идейного» насилия над дореволюционной историей России. Феодально-капиталистическая власть, захватившая страну в конце века, оказавшегося не менее революционным, чем в начале, парадоксальным образом продолжила большевистскую традицию. И уж совсем интересно, что присягнувшая общечеловеческим ценностям свободы западного образца либерально-демократическая интеллигенция, любимым занятием которой стало шельмование всего, что было до неё, как никто преуспевает в преемственном деле разворовывания и уничтожения национально-державного исторического сознания. Музеи, частью (немалой) закрытые, многие - брошенные на произвол судьбы, кое-как выживающие, стали, без преувеличения, линией фронта в нашей войне за нас самих. В отечественной войне за Отечество.
Удивительные люди создают в Советской Гавани военно-исторический центр - по сути, музей стремительно и безжалостно уничтоженной военно-морской базы. Он расположен в здании, где десятилетиями украшал сцену драматический театр Тихоокеанского флота, вблизи опустевших корабельных стоянок, осиротевших казарм, складов, кочегарок, погребённых в подземной тишине безжизненных потерн, неметёных аллей, мёртвых плацев военного городка и ставших ничейными памятников героям, служившим России и погибшим за неё.
Работа чрезвычайно своевременная, поскольку к ней могут приобщиться участники и свидетели событий, не зафиксированных историческими летописями. Ушла в прошлое уникальная страна, вместе с ней ушёл её флот, а новое не очень внимательно глядит в лицо старому. Воссоздание и сбережение его образа стало самоотверженным делом, если не подвигом энтузиастов. И вдруг открылось: у нас не существовало системы в собирании и хранении памяти. Исторические журналы на кораблях велись кое-как либо не велись вовсе, да и куда они теперь подевались? Жизнь соединений и частей шла под лозунгом «Из части не выносить». И - не выносили. Военная печать представляла её фрагментарно, выборочно, по строгой квоте или по случаю, не давая полной живой картины.
Судьбу военного флота и, в целом, морскую историю Отечества собирают сегодня писатели-маринисты, первым из них назовём Николая Андреевича Черкашина. Кто-то из бывших флотских ведёт исторические исследования, пишет добротные документально-публицистические книги, например, Александр Бондаренко и Олег Гречко. Оба -выпускники родного Киевского морпролита, Олег - мой сокурсник. Свою лепту в святое дело вносят моряки, взявшиеся за мемуары. В их числе несколько известных советских флотоводцев, по преимуществу черноморцы и североморцы; тихоокеанцы, кажется, пока не очень поспешают. Зато на Дальнем Востоке вышли в свет воспоминания капитана «Командора Беринга» Владимира Гаманова и капитана «Отрады» Леонида Лысенко.
Перефразируя известную поговорку, мы в тельняшках, но нас мало. Одного Николая Черкашина не хватит на четыре флота России, не у каждого «Байкала» есть свой Невельской, не каждая «Паллада» может похвастаться собственным Гончаровым, не всякий «Командор Беринг» имеет капитана Гаманова. Значит, чем будет больше исторических центров, подобных совгаванскому, тем лучше.
Экипаж «Командора...» не миновал и краеведческого музея имени Н.К. Бошняка. Уходить из музея не хотелось. Здесь нашлось немножко вроде бы известного и много неведомого, чем стоило обогатить память и сердце.
Экспозиция вобрала в себя все эпохи и, главное, людей, о которых писал адмирал Невельской: «Не смотря на все лишения и недостатки для цивилизованного человека, они исполнили свой долг, сознавая пользу от трудов своих для Отечества».
Неожиданно явилась трагедия отца-основателя Советской Гавани. Награждённый за открытие Хаджи и нечеловечески тяжкую зимовку в ней орденом святой Анны, Николай Константинович в 1855 г. покинул восточные моря. В 1856 г., пройдя вокруг мыса Доброй Надежды, на корвете «Оливуца» под командованием В.А. Римского-Корсакова вернулся на Балтийский флот. Спустя два года по представлению Н. Муравьёва-Амурского за участие в Амурской экспедиции получит пожизненную пенсию в 350 рублей в год, которая лет через семь ему очень пригодится. На фрегате «Илья Муромец» Бошняк будет нести вахту вблизи и вдали от родных берегов - вплоть до
Средиземного моря, но в 1865 г. в звании капитана 2-го ранга вынужденно оставит службу. Никто не скажет наверняка, откуда взялась болезнь, но и никто не опровергнет предположения, что она стала платой за самоотверженные труды и лишения, перенесённые в молодости. Страдающего мучительным, неизлечимым недугом (судя по рассказам совгаванского гида, манией преследования), Николая Константиновича Бошняка отправят в Италию. Содержание в психиатрической клинике будет оплачиваться пенсией, но со временем переводы из Санкт-Петербурга поступать перестанут. Перемучившийся в сумасшедшем доме более 30 лет, Бошняк скончается в самый канун XX века, в декабре 1899 г. Погребён в итальянском городе Монца и, как нередко случается в отечестве нашем, полузабыт на долгие десятилетия.
Персональный памятник одному из самых выдающихся сподвижников Невельского Николаю Константиновичу Бошняку в Советской Гавани поставлен в 1973 г. Живая память ему - основанные им город Советская Гавань и посёлок Де-Кастри. Какой она будет, эта память, зависит от нас.