Проспал я часов до десяти, а просыпался с трудом, то вроде бы уже и встать готов, то снова –в дремоту, и видел во сне, что встаю, одеваюсь и иду куда-то, а между тем лежал, закрывшись одеялом с головой. Уже окончательно проснувшись, некоторое время гадал, отчего такое плохое настрое-/392/ние. Потом вспомнил все, что случилось вчера, и не понимал, случилось ли это или во сне приснилось.
Затем вскочил как ошпаренный, начал быстро одеваться и уже злился на себя, что проспал так долго. Но взглянул в окно и понял, почему плохое настроение. Мир в окне будто подменили. Хмурая серость от неба до земли заполнила мир и даже в окно просочилась сумраком. Ни синего неба, ни желтых скал, ни зелени на склонах –и куда подевались цвета! «Будет дождь!» –с ужасом подумал я. Можно было, конечно, и в дождь лезть на скалу, но это самоубийство! По скользким камням, чем выше бы я забрался, тем шибче падал бы вниз.
«А может быть, разойдется!» И, накинув куртку, я вышел на крыльцо. Надежды не оставалось. Вся полоса неба над ущельем была просто облеплена серо-черными тучами, которые ползли со стороны Мертвой скалы медленно, но так упорно и плотно друг к другу, что казалось, будто там, за горами, их скопилось несметное множество и даже больше и что, если им не хватит места в небе, они начнут падать в ущелье и завалят его по самые верхушки скал.
Мимо дома недорого к Байкалу вприпрыжку промчался Юрка, махнул мне рукой, а я не понял, зовет он меня или просто так. Потом Валерка пробежал и тоже махнул мне рукой, но вернулся и крикнул от угла дома:
–Айда на Байкал! Баргузин плот прибил! Во какой!
Большой палец Валерки заинтриговал меня, и я как был в ботинках на босу ногу, так и помчался за ним, соображая, однако, что когда вернусь, дома ждет меня неприятность похуже вчерашнего. Родители заняты делами по устройству, но не все мне будет сходить с рук!
За Валеркой я проскочил под мостом, вылетел к Байкалу, ахнул по поводу волн и потом еще долго прыгал по камням за Валеркой вдоль берега в том направлении, куда ходил рыбачить с Юркой третьего дня.
Плот представлялся мне громоздким сооружением на воде, почти паромом, но даже и это представление было смутным, и потому когда у больших камней увидел мотающиеся на волне железнодорожные шпалы, то и мимо проскочил бы, если бы Валерка и Юрка не остановились.
–Видал! –восхищенно крикнул Валерка. Я подумал, что он говорит про волны, и закивал в ответ.
Вот что значит –привычка к необычайному! Такие волны были, а я пробежал по берегу, наверное, двести метров и не остолбенел, не выпучил глаза! А ведь это и был Баргузин! Так называется вал, идущий с севера, хотя, если правильно говорить, баргузином называется ветер. Этот /393/ ветер на севере взбаламучивает воду и гонит к нам волны, и потому у нас может быть и небо чистое, и без ветерка, а волны лезут на берег, как будто их снизу, из глубины кто-то выпирает и выбрасывает. Волны шли ровными рядами, а вдали это движение скрадывалось, и море казалось застывшим в черных горбах, что оживали у берега и на нем срывали досаду и усталость. А берег каменными россыпями у подножья железнодорожного полотна будто подставлял плечи под их ярость и злость и своей непоколебимостью раздражал волны еще сильнее, доводя некоторые до бешенства.
Но именно так думать хотелось менее всего, и когда понимаешь, что так думать не хочется, то уже и нет никакой вражды между морем и берегом, и это лишь померещилось и показалось!
«Ух, как сейчас трахну!» –невсерьез грозится волна, вздыбливаясь пеной на подходе.
«Ах, ах, как я испугался», –шепчет берег, притворно поеживаясь каменными позвонками.
И все же когда небо все в серой пакости, когда волны то черные, то темно-синие, когда берег будто голову спрятал под каменный панцирь в ожидании дождя и непогоды, то нет между берегом и волной ни вражды, ни игры, а есть работа, у каждого своя, а если иная волна и ударит по камню звонче другой или прорвется мокрым щупальцем меж камней дальше прочих, то это просто по нерасчету сил, потому что ничего такого ей вовсе не надо, потому что не в этом ее работа!
Но что бы там ни мерещилось и ни думалось, здорово стоять на камне и смотреть чуть вперед на бегущие под ноги волны и ощущать опасность головокружения и маеты от видимости своего противостояния и противоборства чему-то, что не только сильнее и больше тебя, но и совершенно иное по своей природе и по своему предназначению в мире.
Юрка с Валеркой о чем-то спорили, размахивая руками, показывая в разные стороны. Хоть я и стоял близко, слышал лишь одни восклицания, прорывавшиеся сквозь непрерывный грохот и рокот волн. Теперь я обратил внимание на шпалы, застрявшие между камнями и подпрыгивающие одним боком на каждой волне. Я увидел, что шпалы соединены скобами, и догадался, что это и есть плот, и не то чтобы разочаровался, а недоумевал, для чего может понадобиться такое жалкое сооружение, на которое и ступить-то страшно, а на плотах ведь плавают...
Я прыгнул на большой плоский камень, где топтались Юрка с Валеркой, и, указывая на плот, спросил-прокричал:
–Этот, что ли? /394/
Валерка снова показал мне большой палец, и я вовсе не понял его восторга.
–Спрятать его надо! Рыбачить с него будем, нырять! В поселке было всего две лодки. С лодки, понятное дело, рыбачить сподручнее, а купаться тем более, хотя я уже знал, какие здесь глубины, и купание с лодки было не про меня! Но по мне лучше век не купаться, чем отвалить от берега хотя бы на метр на таком плоту!
Я сосчитал, он был из восьми шпал.
–Маленький! –прокричал я в самое ухо Валерки.
Он выпучил глаза.
–Мы на трех шпалах рыбачим! И сунул мне под нос три пальца.
Спрятать плот нужно было и от других мальчишек, и от взрослых. И вот мы три часа трое под волнами, вымокнув, конечно, до нитки, перетаскивали плот за мысок в большие камни, где он не был бы виден с насыпи, перетаскивали –это значит проволокой, зацепленной за скобу, тащили вдоль берега, используя только откат волны для рывка. Когда же волна налетала на берег и на плот, мы лезли под самую волну, но позволяя ей выкинуть плот на камни или швырнуть между камней, где он мог застрять безнадежно для наших сил. Потом мы еще долго привязывали плот к камням, чтобы его не унесло штормом.
Пока копошились и суетились, холода как-то не чувствовали, но только присели отдохнуть после всего и взглянули друг на друга, то не только я, но и приятели мои, коренные байкальцы, встревожились.
–Айда домой. Сушиться надо! –сказал, хмурясь, Юрка. –Хорошо, что хоть мамки дома нет!
Валерка загрустил, как и я. Наши мамы были дома.
Пока меня сначала раздевали, а потом одевали, я схлопотал пару затрещин, выслушал неисчислимое количество упреков, сам успел выдать тысячу и одно обещание относительно своего поведения впредь, мужественно принял в себя все гадости, именуемые лекарством, и вообще проявил себя с самой хорошей стороны в процессе осознания своего легкомыслия.
Однако ни это, ни шуба, которой меня укутали, ни педагогический бодрячок отца («Ничего с ним не случится! Он же мужчина, а не девчонка!») не спасли меня от простуды, которая началась температурой к вечеру, ночью уже обернулась бредом, а к утру воспалением легких.
Впрочем, я отделался достаточно легко. К концу второй недели уже вышел на крыльцо и долго сидел, греясь на солнце и наблюдая, как оно незаметно для глаз крадется от /395/ скалы к скале, как затем медленно всплывает над скалами и повисает над ущельем и как оживает северный склон ущелья и раскрывается всеми красками камня и дерева.
Мама сказала, что в бреду я все какую-то старуху поминал, и, когда она мне сказала это, я похолодел сердцем. Но рассудил, что если в бреду, то, во-первых, это не сознательно и, значит, не считается за «проболтание», а во-вторых, если в бреду, то никто не примет бред всерьез и, значит, тайна останется тайной.
И все же страшно было. Ведь это я так рассуждал, а как рассуждает старуха Сарма, неизвестно!
Я был еще слишком слаб, и эта слабость притупляла нетерпение скорее снова оказаться на скале, немедленно побежать туда, ведь с крыльца я видел Мертвую скалу и мог разглядеть сосну на ней, хотя отсюда и не было видно ветвей...
Прибегал Валерка, рассказывал взахлеб о том, как они плавают на плоту, как рыбачат на отмелях, как здорово перепрятывают плот от других мальчишек.
Генка-лодочник пробегал мимо, приткнулся у крыльца и хвастливо поведал, как его дед подстрелил здорового кабана одним выстрелом и хотя деду семьдесят лет, он еще охотник, будь здоров!
С обеда меня снова уложили в постель, и я читал «Последнего из могикан», но без особого интереса, все время ловя себя на том, что лишь гоняю глаза по строчкам, зная из последней страницы, что сына Чингачгука Ункаса убьют, и не понимал, зачем нужно описывать истории, смысл которых исчезает в смерти, да еще случайной...
В моей жизни, например, все не так! Все, происходящее со мной с самого начала, если за начало посчитать переезд на Байкал, пронизано и наполнено смыслом, а все события, что уже произошли и произойдут, похожи на разматывающийся клубок нити, в конце которой, наверное, –да чего там наверное, я уверен был, –конец нити, что сейчас упрятан в клубке, это что-то важное не только для моей жизни, но и вообще для всех, и потому не может быть плохого или внезапного конца, а может быть, конца и нет вовсе, как нет конца жизни, если она только началась.
Сарма, правда, угрожала, что знание –это что-то там такое, что может быть плохо, но ерунда! Знать всегда интереснее, чем не знать! Конечно, лучше бы знать такое, что можно рассказать всем!
Но даже когда и нельзя рассказать –это все равно интересно!
Я несколько раз поднимался на ноги, когда казалось, что /396/ уже здоров и могу бежать к скале, но каждый раз снова опускался на ступеньку крыльца с головокружением и досадой.
А потом, когда я уже был уверен в себе, когда уже был вовсю здоров, родители не отпускали меня с крыльца и следили за мной так добросовестно, что не было никакой возможности перехитрить их.
Была самая середина лета, погода стояла отличная, и мальчишки словно выбыли из поселка. Еще не наступила пора орехов и ягод, но зато было самое время купаться, и я только по рассказам забегавших друзей знал об их приключениях на Байкале: кто нырнул глубже всех, кто пересек на одной шпале Маритуйскую бухту, кто дольше всех под водой просидел с камнем в обнимку.
Росла моя обида на судьбу, на мою дурацкую болезнь, на родителей, которые из упрямства держали меня дома в самое время мальчишеского счастья.
Росла моя тревога о том, что случилось на Мертвой скале. Иногда мне начинало казаться, что ничего там вовсе не было, что не лазил я на Мертвую скалу, а лишь померещилось в бреду во время болезни, потому что было надо мной и над миром яркое солнце, такой аромат зелени шел с обоих склонов ущелья, и вообще вокруг был такой прекрасный реальный мир, осязаемый всеми человеческими чувствами, что не верилось, будто где-то есть место, где нет радости и солнца.
Наступил, наконец, день, когда мать строго-настрого, под угрозой порки запретила мне выходить на берег Байкала. И это означало, что я свободен! И сначала я, конечно, побежал на Байкал.
Под железнодорожной насыпью, немного в стороне от моста, на узкой полосе берега у старой пристани располагался мальчишеский пляж. На берегу горело несколько костров –купались с кострами даже в самые жаркие дни, ведь купались целыми днями до заката, а вода в Байкале, я уже знал, какая! Но хоть я и прибежал на берег, купаться не рискнул. Я даже не подошел к пляжу, а остался в стороне, щурясь на сверкающую гладь озера, которая сегодня почему-то была чуть-чуть с зеленью, может быть, оттого, что яркой зеленью горели склоны ущелья и горы вдоль железной дороги. Волн не было, и лишь от места купания вдоль берега и вдаль, но не очень далеко расходились голубовато-зеленые круги и терялись в каком-то серьезном и достойном спокойствии всего безграничного озера. Спокойствие воды порождало благодушное и улыбчивое настроение, и совсем не хотелось думать о том, что под тонким, сверкающим /397/ стеклом поверхности могут быть сотни метров глубины, где вечная темнота и покой, похожий на покой могильный. Думать не хотелось, но нет-нет, да и думалось так, и становилось не по себе, если представить себя утонувшим в этой бездонной темноте, ушедшим в глубину, куда и водолаз не доберется!
И, наверное, по мрачной ассоциации с водяной бездной мысль вернулась к Мертвой скале, к ее узникам, погребенным заживо, к тайне, неразгаданной и требующей разгадки.
Путь до скалы в этот раз мне показался в три раза длиннее, а подъем в десять раз тяжелее. Это, может быть, оттого, что велико было мое нетерпение, а может, просто еще слаб был после болезни.
Перед последним подъемом я затаился, прислушиваясь. Думалось, что услышу бормотание Сармы или шорох ее голубого одеяния. Но –ничего! И сомнение зародилось, там ли она? И потому на последний уступ почти запрыгнул.
До чего же она была страшной, эта старуха в каменном кресле и в воздушно-голубом ореоле своего платья!
–Припорхал-таки, птенчик! –сказала она немного удивленно, но больше с ехидством, потому что, пожалуй, без ехидства и злобы она вообще говорить не умела.
Я ничего не ответил, только слюну сглотнул, справляясь с одышкой,
–Разве я разрешала тебе приходить сюда еще раз? Она прищурилась и стала похожа на Бабу Ягу из сказки.
–Если один раз я отпустила тебя отсюда живым, ты думаешь, и теперь... Или ты вообразил, что я по тебе соскучилась!
И она хихикнула, поджав плечи к самому затылку так, что голова будто на колени опустилась.
А кто знает, что ей в ум взбредет! Я поежился.
–Что, язык откусил от страха? –спросила она.
Я же никак не мог сообразить, что нужно сказать. Мне надо было туда, в скалу, а с этой злой старухой я вообще не собирался разговаривать.
–Я хотел... –промямлил я. –Я думал...
–Ты думал! –она затряслась в хихиканье, заколыхалась в голубом. –Ты умеешь думать! Вот уж чего о тебе не скажешь! Разве в твоей цыплячьей голове есть то, чем люди думают!
Это уж было слишком. Я зло нахмурился и засопел.
–Ух, как страшно! –притворно вскрикнула она. –Чего же ты так долго думал, что я даже успела позабыть о тебе!
–Болел! /398/
–Болел! –ахнула она. –Это, наверное, тебя с того страха икота поразила, и тебя молоком отпаивали!
–А я и не к вам пришел! –выпалил я. Чего с ней разговаривать да объяснять!
Старуха надменно скособочилась.
–Очень мне нужно, чтобы ты ко мне приходил! У меня в прошлый раз от твоего квакания да писка три луны голова болела!
И все-таки она обиделась!
–Ладно, –проворчала она, –иди, куда пришел. Только придет время, ты пожалеешь о том, что узнал сюда дорогу!
«Каркай! Каркай!» –шептал я, направляясь к камню.
На камень навалился не без робости. Такой он был большой, что, сдвинув его однажды, все равно не верилось, что это возможно.
По пещере, по комнате с телескопами, по оружейной я проскочил не задерживаясь, лишь коснувшись рукой одной из труб, лишь кинув взгляд на сверкающие мечи и кинжалы. Зато с последней ступеньки в зал с колоннами ступил тихо и замер, всматриваясь в силуэты тех, что видны были в противоположном конце зала. И подходил к ним тихо, не слыша собственных шагов. Но все равно за несколько шагов до возвышения, когда я еще не успел остановиться, снова, как и тогда, поднял голову черный щенок с коричневыми надглазниками. Но я смотрел не на него. Я смотрел на девочку. За эти дни я уже успел забыть, какая она красивая и необыкновенная и печальная даже во сне. И снова все мои мысли и намерения были вытеснены обжигающей сердце жалостью.
Она так же сидела, склонив голову на руку отца, и волосы ее, перехваченные на голове голубой ленточкой, спадали на колени старика, и рука его так же лежала на ее волосах, как он положил ее в прошлый раз, будто и не прошло с тех пор столько дней, а будто я вернулся сюда, лишь выйдя на минуту.
Она подняла голову и посмотрела на меня, словно припоминая что-то, но так было только мгновение, а сразу затем я уловил мимолетное, но несомненное выражение радости на ее лице. И отец ее тоже смотрел на меня, правда, не поднимая склоненной головы, а как бы сквозь брови, но и в его взгляде не было ничего плохого.
–Сарма разрешила тебе приходить сюда? –спросила девочка.
–Разрешила, –ответил я не очень уверенно, потому что /399/ кто ее знает, старуху, разрешит она прийти еще раз потом или нет!
–Скажи ей, Байколла благодарит ее за доброту!
В его голосе не было насмешки. Он искренне благодарил ее! Но за что?! Значит, подумал я, он действительно виноват перед Сармой, значит, он и вправду убил ее сына! А девочка? Она никого не могла убить!
–Расскажи нам, –попросила она, –что теперь там, в долине!
–В долине? В какой долине?
–Дочь моя, там больше нет долины! –с болью и горечью возразил ей отец.
–Да... –печально согласилась она. –Там больше нет долины! Но ты... там, где живешь... и другие люди с тобой... расскажи!
–Там озеро, я же прошлый раз говорил, и оно называется Байкалом!
–Ты неправильно произносишь это слово, почему?
Я пожал плечами.
–Так все говорят, и в книгах так написано и в картах!
— У людей твоего племени есть книги и карты? –спросил отец девочки, и, пожалуй, он был не столько удивлен, сколько обрадован.
Я понял, что они не представляют нашей жизни, что если начать им рассказывать, то никакого времени не хватит, а мне надо узнать, почему они здесь, кто они, кто такая Сарма? Мне все нужно было узнать. И я ответил вопросом на вопрос.
–А вы... почему вы здесь? А долина... где она была?
Девочка растерянно взглянула на отца, словно спрашивая разрешения. Но он молчал и смотрел на меня спокойно, и не знаю, видел меня или нет.
–Сарма разрешила тебе спрашивать об этом? –осторожно спросила девочка.
«Как они ее боятся!» –подумал я. Старуха не разрешала мне спрашивать, но ведь и не запрещала. Я решил слукавить.
–Она велела мне молчать обо всем, что я узнаю...
–Отец, можно мне рассказать ему предание? –робко спросила девочка.
–Сарма знает, что делает, если пустила его сюда! Расскажи! –Он опустил голову на грудь и закрыл глаза.
–Тебе нужно сесть! Предание нельзя слушать стоя! Глаза ее заблестели, оживились, и вся она стала еще прекрасней, и я мог только догадываться, какой она была бы, если бы смеялась или улыбалась, если бы вывести ее отсюда на солнце, на берег Байкала, если осыпать цветами... /400/
Я хотел сесть на возвышение, где стояли их кресла, но пол был мраморный и холодный, и я, вспомнив, бегом кинулся в верхний зал, схватил там с пола первую попавшуюся под руку медвежью шкуру, приволок ее и расстелил у ног девочки рядом с щенком.
Глаза девочки горели. Она уже не обращала на меня внимания, с нетерпением дожидаясь, когда я буду готов ее слушать.
–Готов ли ты? –спросила она строго. Я кивнул головой и замер.
–Давно, давно, –начала она, –когда ночи людей были темны и в небе еще не было месяца, на берегу далекого океана жило великое племя смелых и добрых людей. Люди ловили рыбу в океане и охотились на зверей в тайге, что была вокруг, люди делали из дерева и камня прекрасные вещи и дарили их друг другу. У людей было все, что нужно для счастья, и потому они не пели песен о счастье, но были их песни счастливыми.
Но однажды из океана вышла черная смерть и накинулась на людей племени, не щадя ни малых, ни старых, ни мужчин, ни женщин.
Смерть подкарауливала людей на берегу и на воде, пробиралась в дома и выслеживала людей на таежных тропах, и не было никому спасения, и не было никому защиты, потому что знахари и колдуны умирали наравне со всеми, и мудрость их была бессильна перед смертью, вышедшей из океана.
Старейшие люди племени с утра до ночи думали о том, как спасти свой народ, и многие умирали в думах, не дожив до следующего утра.
Люди перестали трудиться, потому что ждали своей смерти, и утром, просыпаясь, лишь удивлялись, что живы еще, и уже не скорбели, не найдя среди живых кого-нибудь из своих близких.
Замолкли в селениях песни и голоса, люди перестали выходить из домов, люди начали умирать от голода, потому что никто не хотел идти в океан или тайгу, а хотел умереть дома.
Но вот пришли к старейшим четверо братьев, самых отважных охотников племени. Старшего из них звали Байколлой, другого Баргуззи, третьего Ольхонной, а самого младшего звали Бурри.
Сказали братья старейшим, что охотничьими тропами уходили они далеко от побережья и видели за тайгой, куда уходит солнце, страну голубых гор, видели стада оленей и /401/ кабанов, уходящих в ту сторону во время таежных пожаров, видели стаи птиц, улетающих туда по весне.
Где могут жить зверь и птица, может жить и человек! А смерть, порождение океана, может быть, у океана она и останется!
И предложили братья увести племя в ту далекую страну, куда и дорог не было, где никто не бывал, откуда никто не приходил.
Девочка замолчала. Она была взволнована, а в ее глазах была радость и была гордость, и голос дрожал, и руки крепко сжимали подлокотник кресла.
–Ты слушаешь меня? –спросила она строго.
–Да, да, рассказывай!
–Не было у людей другой надежды на спасение, и, похоронив мертвых, забрав с собой лишь самое необходимое и дорогое, положив на носилки умирающих, но не умерших, двинулось племя в глубину тайги, куда вели их отважные братья-охотники.
Забеспокоилась, засуетилась смерть. Не хотела отпускать она людей, погналась за ними по таежным сумеркам, нагнала на ночном привале и поразила первого, о кого запнулась в темноте.
Утром люди похоронили умерших и двинулись дальше, но торопилась и смерть. Она настигала людей и, войдя в одного к вечеру, утром уже цеплялась за одежду другого, а в полдень сжимала горло третьему.
А люди шли и шли и уже далеко ушли от океана. Смерть же боялась не найти дороги назад и злилась и свирепела.
Уже дошли люди до первых гор, ущелий и пропастей, когда смерть догадалась, наконец, кто уводит от нее людей, и ночью она вползла в сердце одного из братьев, которого звали Ольхонной. А утром люди проснулись от его громкого голоса. Ольхонна стоял на скале, на краю пропасти, и кричал людям:
–Братья! Смерть вошла в меня! Глубока пропасть, и пока смерть будет выбираться из нее, спешите уйти как можно дальше!
С этими словами он кинулся в пропасть, а люди, вскочив на ноги и взвалив на себя больных и уставших, кинулись прочь, туда, куда вели их трое оставшихся братьев, ни слова не проронивших с утра до самой ночи.
Но в те времена еще не было на небе месяца, и люди могли идти только днем. Смерть же, как долго ни выбиралась она из пропасти, все-таки выбралась, кинулась по следам людей и к ночи, догнав их, вошла в другого брата, которого звали Бурри, и был он самым молодым из братьев. /402/
Уже сплошные горы окружали людей, все трудней и трудней становился их путь, и многие гибли, срываясь в пропасти, других заваливали обвалы, третьи тонули в водоворотах горных рек, через которые пролегал путь.
Утром следующего дня на краю еще более глубокой пропасти встал Бурри и только крикнул людам: «Уходите!» И кинулся в пропасть.
Молча вытерли слезы Байколла и Баргуззи и повели людей дальше, туда, где уже видны были голубые вершины гор, намного больших, чем те, через которые они сейчас проходили.
Долго выбиралась из пропасти смерть, проклиная мужество братьев, но выбралась все же и ко второй ночи настигла племя.
И утром Баргуззи на глазах проснувшихся людей, не сказав ни слова, бросился в пропасть, дна которой не было видно и где лишь туман ходил клочьями.
А люди все шли и шли и забирались все выше и выше.
Однажды утром Байколла, последний из братьев, показал рукой вперед и сказал: «Дальше вы дойдете сами! Ищите долину и начинайте новую жизпь. А я пойду назад, туда, где остались мои братья. Мы сделали все, что могли. Если смерть еще гонится за нами, я встречу ее и уведу от вас как смогу дальше!»
Больше ничего не сказал Байколла, повернулся и пошел назад, навстречу смерти. Люди не благодарили его, потому что никакими словами не смогли бы высказать свою благодарность.
Люди пошли вперед.
Непроходимыми становились места, и нигде не виделось долины для жизни. И, наконец, на пути людей вырос громадный хребет, весь покрытый снегом и льдом, и люди упали на землю в отчаянии, потому что не было сил карабкаться на неприступные склоны хребта.
Вдруг потемнело вокруг, грохот оглушил людей, и, подняв глаза, увидели они над горами великана. Он стоял над хребтом, ловил в небе тучи и, сшибая их вместе, высекал молнию и гром.
Это был богатырь Сибир, в чьи края и владения забрались люди в поисках долины жизни.
Сибир сшиб две громадные тучи, и искра попала ему в глаз. Он начал тереть глаз рукой и присел на вершину хребта, который был ему всего лишь по колено. Он протер глаз и вдруг увидел на одном из склонов людей. Увидел и удивился. Удивился и спросил громовым голосом: «Люди! /403/ Зачем вы пришли в мои края? Здесь нет вам места для жизни, здесь кругом камень и лед».
Хоть и испугались люди его голоса, но рассказали ему всю правду о себе, о смерти тысяч своих братьев, о братьях-охотниках, что привели их сюда и погибли за них.
Не было никого в мире сильнее богатыря Сибира, и потому он был очень добрым. Тронули его людские беды, и задумался он, но был он очень сильным и потому не мог долго думать. Встал он во весь свой богатырский рост, посмотрел вокруг –ничего не придумал, посмотрел под ноги –увидел ледяной хребет, серпом изгибающийся под ногами. Нагнулся он, напрягся лишь чуть и вырвал хребет из земли с корнем. Поднял Сибир хребет над головой, посмотрел на север, посмотрел на юг, на восток посмотрел и на запад –некуда кинуть его, везде жизнь. Тогда раскрутил богатырь руками хребет над головой и закинул его в небо.
Видели люди, как исчезла в небе ледяная громада, и услышали довольный хохот богатыря Сибира. Там, где только что был неприступный хребет, теперь была глубокая долина.
–Живите! –довольным и радостным громом сказал богатырь и зашагал прочь через горы и хребты.
Люди начали спускаться в долину, и чем глубже спускались, тем теплей становилось вокруг, и цветы на их глазах расцветали по склонам, и хрустальные ручьи пробивались из камней, и птицы запевали песни жизни, и по горным уступам, обгоняя людей, спешили в долину звери большие и малые.
Но долог был путь, и не успели люди до ночи спуститься в долину. А когда пришла ночь, с удивлением увидели они в небе светящийся серп –это ледяной хребет, заброшенный в небо могучей рукой богатыря Сибира, светил в ночи, как и светит поныне...
Тут, на этом месте рассказа, я, кажется, как дурак, расплылся в улыбке. Девочка замолчала, удивленно и осуждающе глядя на меня.
–Ты смеешься?! Чему? Разве можно смеяться, когда рассказывают предание?
Я начал оправдываться:
–Да нет... я так... но месяца не бывает, это же луна, она круглая, как мячик...
–Ну и что? –ответила девочка недоуменно. –В Долине Молодого Месяца были великие ученые, они сосчитали все звезды на небе и умели по звездам читать судьбу людей. Но это же совсем другое дело! Я рассказываю тебе предание, а в предании каждое слово –только правда, иначе /404/ это бы не было преданием. Предание –это самая большая правда!
Я не очень понял, о чем она говорит, но искренне жалел о своей дурацкой улыбке.
–Рассказывай! дальше, пожалуйста! –попросил я.
–Но ты должен верить каждому слову, иначе тебе не нужно знать предание!
–Я верю, честное слово! –поторопился заверить я.
Она немного помолчала, собираясь с мыслями.
–Прошли годы, и люди расселились по всей Долине Молодого Месяца –так стали называть долину жизни, которую подарил людям богатырь Сибир. Люди разделились на четыре племени, и каждое племя взяло себе названием одно из имен четырех братьев-охотников, спасших народ от черной смерти. На севере долины жило племя Ольхонны, и славилось оно несметными стадами оленей. Люди племени Баргуззи были великими охотниками. Племя Бурри на востоке славилось длинногривыми конями, способными перелетать через широкие и глубокие пропасти. Племя Байколлы на юге долины было признано старшим, и князь племени Байколлы был князем и всей Долины Молодого Месяца. На земле князя Байколлы цвели чудесные сады, а дворец князя не имел себе равных.
Никто не тревожил мирную жизнь Долины, и ни разу вражда не возникала границей между племенами.
Девочка замолчала, и грусть вернулась в ее глаза, когда она посмотрела на отца.
–Я правильно рассказала предание, отец?
Он ласково погладил ее по голове и не ответил.
–Ты видишь перед собой последнего князя племени Байколлы и Долины Молодого Месяца! –сказала она грустным полушепотом.
–А что случилось потом? Почему последний... –нетерпеливо спросил я.
Девочка прижалась к отцу, смотрела куда-то мимо меня, а я чувствовал, что вопросом причиняю ей боль, но я должен был узнать все, иначе не имело смысла приходить сюда! Меня не оставляло предчувствие, что должно быть изменено что-то в этой истории, изменено не без моего участия.
–Должна ли я рассказать ему, отец? –спросила она срывающимся голосом.
–Ты можешь рассказать! –ответил он тихо.
–Потом, –шепотом начала девочка, –потом случилась беда...
Она замолчала, закрыла глаза, и, когда открыла их снова, они блестели слезами, хотя слез не было. /405/
–Прошло много, много лет, когда однажды в Долине появилась неизвестная женщина с двумя сыновьями. Никто не знал, откуда она пришла, как нашла дорогу в Долину, зачем пришла, –никто этого не знал и не расспрашивал ее, потому что она сама об этом не рассказывала. В Долине много было свободных земель, женщина никому не помешала, и никто не помешал ей. Она поселилась со своими сыновьями отдельно от всех племен, ни с кем не сходясь, ни с кем не знакомясь.
Она была очень высокого роста, выше даже самых высоких мужчин Долины, и сыновья ее...
Тут девочка снова замолчала и закрыла глаза.
–Я... не могу! Я устала!
–Она устала! –сказал Байколла. И пусть это был не приказ, но я понял, что мне надо уходить. И это означало, что сегодня я больше ничего не узнаю. А завтра... До этого «завтра» еще надо было дожить!
Я сказал «до свидания» и, ничего не услышав в ответ, медленно поплелся к лестнице в верхние залы.
Сверкающее оружие на стенах уже не доставляло мне никакого удовольствия. Я машинально потрогал рукой длинное, остроконечное копье, присел на пол на шкуры, лег на спину и лежал, кажется, долго и слышал голос дочери князя Байколлы, рассказывающей предание. Еще я пытался понять, как предание может быть правдой, если там есть то, чего не бывает. Но ведь и старух в голубом одеянии тоже не бывает на скалах, однако там, за камнем, открывающим вход в замок, сидит старуха Сарма –и это факт! А разве другой, кто не видел бы этого своими глазами, разве он поверил бы, если б я рассказал!
А что если попробовать упросить Сарму рассказать о том, что не успела девочка?! И я ведь до сих пор не знаю, как ее зовут! Она не спрашивала об этом меня, а я не решался спросить ее. Да и случая такого не представлялось. Бегом кинулся я по лестнице, бегом пробежал по пещере, в минуту оказался около Сармы. Она же встретила меня окриком.
–А кто будет вход за тебя закрывать, попрыгушка писклявая!
Я вернулся, задвинул камень. Ее голос, ее всегда противный голос охладил меня, и уже не хотелось просить ее о чем-либо. Я подошел и сел около нее на камень. Она подозрительно покосилась, что-то прошамкала губами, но вслух ничего не сказала. А когда через минуту я взглянул на нее, лицо ее было печально, как однажды я уже видел, и, как в тот раз, сразу исчезла неприязнь к ней. И я решился.
–Бабушка, –сказал я просто, без всякой натяжки в /406/ голосе. –Там мне рассказали предание. Я теперь знаю, как все было, то есть как все началось... Раз уж я все равно знаю, может, вы расскажете мне, что случилось, отчего они там... а вы вот... сидите здесь...
Очень мне не хотелось, чтоб она снова начала ругаться, так хотелось услышать от нее нормальные слова! И это случилось! Не поворачиваясь ко мне, но без обычного ехидства, она спросила:
–Почему же они не рассказали тебе всего?
–Девочка хотела рассказать... но ей было трудно... она устала.
Мстительное выражение промелькнуло по ее лицу и отразилось в словах.
–Еще бы! О преступлении всегда трудно рассказывать!
–Расскажите, а? –взмолился я.
Взгляд Сармы стал гордым, и она даже мне показалась не такой уж старой.
–Ты хочешь знать, почему я здесь сижу! Посмотри вперед! Что видишь ты?
Впереди, в треугольнике ущелья открывался Байкал, и когда я ответил: «Там Байкал!», то заново пережил красоту высоты и перспективы, что открывалась со скалы.
–Пожалуйста, не коверкай слова! Слышать этого не могу! –она вся сморщилась. –Не видишь ты и не можешь видеть! Там, в водяной пучине, на дне, на глубине, куда и рыбы не заплывают, там стоит мраморный гроб и в нем мой младший сын, мой любимый Марит!
Она замолчала, и я не смел ее торопить.
–Когда я шла со своими сыновьями в Долину Молодого Месяца, я знала, куда шла, знала, зачем шла. Но людям Долины я не сказала ничего! Они должны были узнать все потом...
Она вздохнула.
–Может быть, и надо было мне все рассказать им, может быть, тогда не случилось бы всего...
Старшему моему сыну, его звали Нессей, было семнадцать лет, но он был уже настоящий мужчина, и ни один мужчина Долины не мог соперничать с ним в силе, в уме или в ловкости! Самые сильные мужчины Долины рядом с ним казались подростками. Мариту, моему младшему... ему было десять лет, но он уже мог камнем сбить птицу с неба, оттянуть тетиву самого большого лука и усмирить самого резвого коня племени Бурри. Да... Вот такие были у меня сыновья!
Старшей дочери князя Байколлы в ту пору исполнилось шестнадцать, и звездочеты прочитали по звездам ее имя и 407/ назвали ее Нгарой, что означало «быстроглазая». Звездочеты Долины Молодого Месяца знали свое дело! Она действительно оказалась быстроглазой! Она высмотрела моего сына и приманила к себе. Мои глаза были не так быстры, и я проглядела их любовь!
Однажды Нессей сказал мне, что хочет жениться на дочери князя Байколлы, и это было для меня неожиданно. Я пыталась отговорить его, уговорить подождать, но мой сын был мужчиной, и он не хотел ждать и не хотел понять меня!
Тогда я пошла к князю Долины сватать его дочь. О, нет! Я не просила его отдать дочь за моего сына! Я сказала ему гордо, что мой сын хочет жениться на его дочери и что он, князь Байколла, должен быть горд моим сватовством.
Кто я была для князя Байколлы?! Безродная женщина, чужая в Долине, никакое племя не называло меня своей. А по обычаю брачными союзами из века в век скреплялась дружба племен Долины Молодого Месяца.
На молчание князя Байколлы я ответила дерзостью! Да, дерзостью! Потому что имела на нее право! Я сказала ему: «Чего же ты медлишь, князь, почему не спешишь возвестить старейшим о помолвке, почему не предлагаешь мне место рядом с собой!»
Никогда не кричал на людей князь Байколла. Не закричал и на этот раз. Он сказал глухо, сквозь зубы: «Уходи, женщина! Я не хочу тебе зла, но и не приглашаю тебя впредь в свой замок!»
Иного он и не мог мне сказать! Он ведь не знал, кто я! «Ты пожалеешь, князь!» –ответила я ему и ушла.
В Долине Молодого Месяца был обычай: если кто приходил к Байколле с просьбой, какой бы ответ он ни получил, если он приходил пешком, то возвращался на дареном коне.
У ворот замка мне подвели коня, но я отказалась от него и пошла пешком. Я шла пешком по земле Байколлы и по земле Бурри, и люди племени Баргуззи видели меня пешей, возвращающейся из замка Байколлы. И не было большего оскорбления князю Долины!
Когда я сказала своему сыну Нессею об отказе, он в гневе сломал о землю свой лук. Я просила его не печалиться, я говорила ему, что наступит время и князь Байколла пешком придет к нашему дому и будет просить чести родства! Я знала, что говорю! Но сын мой решил иначе.
Через младшую дочь Байколлы, ту, что ты видел в замке (ей было только одиннадцать лет, и у нее еще не было имени, ее звали просто Ри, что значит «дочь князя»), Нессей связался с Нгарой и предложил ей бежать. Та, конечно, 408/ согласилась! Какая девушка Долины отказала бы моему сыну!
Ночью мои сыновья на лошадях прокрались к замку Байколлы, и Ри привела в условленное место свою сестру. Нессей посадил ее на своего коня, и они помчались прочь от замка.
Но мой младший, мой Марит, он тоже почувствовал себя мужчиной и не хотел отставать от брата ни в чем. Он схватил младшую дочь Байколлы, посадил ее в седло впереди себя и помчался вслед брату.
Ах, если бы предчувствие подсказало мне беду! Я бы спасла своего сына! Я ведь знала выход из Долины! Но не знали его мои сыновья! На крылатых конях племени Бурри метались они по подножьям гор, нигде не найдя тропы спасения.
Утром, в то время как я одевала свое лучшее платье, чтобы пойти к людям Долины и рассказать им о себе, в это время люди Байколлы уже гнались по следам моих сыновей. Им удалось разделить их, но и до меня уже дошел слух о случившемся. Я кинулась на помощь моим сыновьям и успела тайной силой своей открыть Нессею проход в горах в тот момент, когда его уже настигали.
Но младшему моему я помочь не успела. Люди Байколлы загнали его к пропасти, через которую не рискнул бы прыгнуть самый отважный наездник Долины. Мой младший, мой Марит, он был отважнее всех людей Долины, он разогнал своего коня и кинулся через пропасть и одолел бы ее... Но натянул тетиву лука князь Байколла, и стрела ударила коня в шею. Конь потерял силу в полете и лишь передними копытами коснулся другого края пропасти.
И вот тогда... ты слушаешь меня, мальчишка! Мой сын еще мог спастись! Но он был мужчиной, и он успел лишь скинуть с лошади на уступ скалы свою пленницу, дочь Байколлы. А сам... рухнул в пропасть вместе с конем.
Голос Сармы дрожал, а у меня тоже было что-то такое в горле, что мешало слушать и видеть Сарму.
–В Долине Молодого Месяца никогда не убивали людей, и, когда это случилось, люди замерли в ужасе по краям пропасти и стояли в скорбном молчании до самой той поры, когда я успела прискакать к месту гибели моего сына.
Горе мое! Кто поймет его! Только тот, кто, как и я, потерял своих сыновей! Гнев мой! Кто не поймет его! Тот, кто не знал горя!
Я взошла над пропастью и сказала людям Долины: «Слушайте и узнайте цену вашего преступления! Вы убили потомка богатыря Сибира, который подарил вам долину /409/ жизни! Я пришла сюда для того, чтобы спасти вас! Дикие народы движутся к Долине, и не будет у вас сил защищать свободу! Я привела к вам своих сыновей-богатырей, они и я –мы хотели помочь вам, но вы сами решили свою судьбу! Скорбите же!»
Люди Долины упали на колени, и только князь Байколла и его дочь остались на ногах, потому что понимали вину и знали, что нет ей прощения, и стояли передо мной, как перед судом.
Я приказала им уйти в замок и ждать моего решения. А людям велела положить тело моего сына в мраморный гроб и унести в самое низкое место долины. Я дала людям срок собраться и указала им безопасный путь из долины. Потом силой, данной мне потомками богатыря Сибира, я растопила лед на вершинах синих гор, вода хлынула в Долину и затопила ее, и стала долина могилой моего сына Марита.
Еще была дана мне потомками Сибира тайна вечной жизни и вечной молодости, и, значит, горе мое тоже стало вечным! А те, кто был повинен в гибели моего сына, они наказаны вечным раскаянием! Это наказание справедливо! Кто посмеет сказать иначе?!
Мы долго оба молчали. Теперь я знал все, но это не значит, что все понимал.
–Но в чем вина Ри? –спросил я, когда наконец собрался с мыслями.
–В чем ее вина! –вскинулась Сарма. –Разве не она была причиной всему? Разве не ценой ее жизни потерял свою жизнь мой сын!
Нет, этого я не понимал!
–Но ведь прошло столько лет! –возразил я. –Почему вы не хотите простить их?
–Не смей! –завизжала старуха. –Не смей никогда произносить этого слова! Прощения не существует! Запомни! Прощают только те, кто не может мстить! А я могу! И месть моя свята, и месть моя вечна, как вечна мука моя! Простить! Разве встанет от прощения из мраморного гроба мой сын! Прощение –это ложь слабого сердца!
–Неправда! –с искренним изумлением воскликнул я. –Меня мама сколько раз прощала, когда я что-нибудь делал не так!
–Тебя! –Сарма презрительно хихикнула. –Да за что тебя прощать или не прощать! Ты еще ничего в жизни не знал, ни зла, ни добра, ты еще не человек, а человечек желторотый! За тебя пока и добро и зло вершат твои родители, и с них спрос! Эх ты, попрыгунчик! О чем судить берешься! Береги свою голову от натуги! /410/
И что у ней была за манера обязательно оскорблять! Но я уже привыкал к ней и старался не обращать внимания.
–Запомни, –продолжала она высокомерно, –запомни, хотя и понять того не можешь! В прощении больше всего нуждается тот, кто прощает, потому что тяжела и мучительна ноша мести! Но месть –это долг! А прощение –измена долгу! А если не будет наказания за зло, то зло будет названо добром, и тогда гибель всему! Добро памятно за добро! Память о зле –в наказании! Если хочешь быть мужчиной, никогда не проси прощения и никогда никого не прощай!
–Неправильно это! –сказал я сквозь зубы и не хотел, чтобы она услышала. Но она услышала и обомлела.
–Ты смеешь спорить со мной! Да я сейчас спущу тебя вниз головой со скалы, шакаленок!
Я было испугался, но ответил ей здорово:
–А вам тогда мой папа будет мстить всю жизнь! Старуха захлопала белыми ресницами от удивления. У ней, кажется, даже язык отнялся.
–Уходи! –прошипела она наконец. –И больше не смей появляться здесь!
Вот теперь я испугался не на шутку. Не приходить сюда я теперь уже не мог! Я чуть было не сказал: «Простите меня!» –но вспомнил, как она относится к этому слову.
–Я больше не буду так говорить! Я не буду спорить с вами! Честное слово!
–Что ты знаешь о честности слова, болтунишка! –сказала она с обычным презрением, но все же уже мягче и не так зло.
Я решил, что на сегодня достаточно и что нужно уходить, пока вконец не испортил с ней отношения.
–До свидания! –сказал я как можно вежливее. Сарма не ответила.
Спускаясь со скалы, я задержался на одном из ее уступов и долго просидел, глядя на байкальский простор, на уходящую к небу синеву и на уходящую в воду голубизну летнего байкальского неба.
Значит, когда-то здесь не было моря! Здесь была долина, где жили люди, цвели сады, паслись стада –и вот теперь здесь море, прекрасное, удивительное море, в названии своем сохранившее память о герое предания Долины Молодого Месяца! А здесь, в скале, последний князь чудесной страны, исчезнувшей под водой и не оставившей о себе никаких следов, кроме знакомых созвучий в названиях ветров, поселков, островов.
Но что проку думать о том, что свершилось бесповоротно! /411/
Нужно думать о том, что можно сделать и нужно ли что-то делать для узников Мертвой скалы!
Не доходя до крайнего дома поселка метров триста, я увидел мальчишек, сбившихся в круг чуть в стороне от дороги. Они что-то горячо обсуждали или спорили о чем-то. Я подошел к ним и из-за спины Валерки увидел, что Юрка раздвоенным концом палки прижал к земле голову громадной змеи. Змея всем туловищем извивалась на земле, колотила по палке, обвивала палку кольцами, но бессильна была вывернуться из Юркиной рогатки. Ребята расступились, чтобы я мог хорошо рассмотреть змею, я ведь еще никогда не видел такой большой змеи. Но, не имея желания подходить совсем близко, я предпочел ужасаться на расстоянии.
–В прошлом году меня вот такая же укусила! –с гордостью сказал Юрка. Все с завистью посмотрели сначала на Юрку, потом на змею.
–Чего с ней делать будешь? –спросил я.
–Чего? Сейчас утащим ее на муравейник, муравьи с ней живо расправятся! Увидишь, косточек не останется!
Вдруг за моей спиной раздался голос:
–Зачем тварь мучаешь? Отпустил бы ты ее!
Я обернулся и остолбенел от удивления. Рядом со мной стояла Сарма! Конечно, на ней не было голубых одежд, одета была, как одеваются все нормальные старухи, и голос у нее был обычный! Но разве могут быть так похожи две старухи! Я лишь на секунду задумался о том, как она могла быстро спуститься со скалы, когда успела переодеться, но тут же отмахнулся от такой глупой мысли. Для Сармы это пустяки!
–Отпустил бы, а! — попросила она Юрку.
Ее просьба вызвала общее возмущение. Еще чего! Жалеть гадюку!
–Она же, падла, укусит потом кого-нибудь! Не отпущу!
Юрка упрямо сжал губы. Никто из мальчишек не был удивлен появлением старухи. Я толкнул в бок Валерку.
–Кто это?
–Старуха Васина! Колдунья! Она в прошлом году Юрку вышептала, когда его гадюка укусила, а у него рука уже во как раздулась!
Старуха Васина! Вот оно что! Ну, конечно, это сначала мне так показалось, что это Сарма! Они, конечно, похожи, но не так уж сильно. А главное, стала бы Сарма жалеть змею! Как бы не так!
–Может, эта гадина меня и укусила в прошлый год! –сказал Юрка зло и сильнее прижал змею к земле.
–Так ведь она не нарочно! –спокойно возразила /412/ старуха. –Ты ягоду собирал, руку протянул, она подумала, что ей вред хочешь причинить, и укусила! Она же за тобой не гналась!
–Ну и что! А я не имею права ягоду брать, что ли'
–Почему же не имеешь! Имеешь! Она тоже имеет право защищаться! Отпустил бы!
Юрка зло засопел. Но велик был для него авторитет старухи Васиной. А она говорила с улыбкой, глядя на Юрку:
–Может быть, она никогда никого не укусит! А если укусит, так ведь я быстро вылечу! Пошепчу, и все дело!
–Отпустить, что ли? –начал сдаваться Юрка. Мальчишки запротестовали, и я в том числе.
–Разбегайтесь! –крикнул Юрка. –Отпускаю!
Все кинулись врассыпную, и только Васина осталась на месте. Почувствовав свободу, гадюка, извиваясь, рывками поползла к камням, у самых камней обернулась головой и прошипела так, что у меня мурашки прошли по спине.
–Это она тебе спасибо говорит! –сказала Юрке старуха Васина.
–В гробу я видел такое спасибо! –проворчал Юрка, и я полностью с ним согласился.
Разочарованные и даже рассерженные мальчишки двинулись к поселку, я же незаметно отстал от них и вернулся на то место, где все происходило, в надежде застать там старуху. Уж больно меня тревожило ее сходство с Сармой.
Однако в том месте старухи не оказалось, и я пошел дальше по ущелью и скоро увидел ее, что-то собирающую в кустах около ручья. Подкравшись близко, понял, что рвет она какую-то траву, но какую, рассмотреть не успел. Обернувшись, она увидела меня.
Спросила:
–Хочешь знать, чего ищу? Я кивнул.
–Вот, смотри, эта травка от желудка помогает!
–Откуда вы знаете?
–Знаю! –улыбнулась она.
–Давайте я вам помогу?
–Поищи, поищи! –сказала она.
Чего там искать! Я за минуту нарвал целый пучок и подал ей. Она перебрала его весь по травинке, две из них положила себе в сумку, остальные протянула мне.
–Те, да не те!
–Почему? –удивился я.
–А вот, смотри, –она достала травинку из сумки, –совсем одинаковые, да?
–Одинаковые! –пожал я плечами. /413/
–А пупыречки видишь на стебельке? В них-то вся и сила! А та, что без пупырьков, то обман-трава!
–А почему так?
Старуха присела на кочку, раскрыла сумку, стала перебирать траву, раскладывать ее по кучкам.
–Растет полезная травка, цена ей высокая! Другой тоже такой цены хочется! Вот она и подделывается и подкрашивается и в рост и в цвет –все похоже! А что пупырьки на стебле, так ведь это некрасиво! Так думает обман-трава! То ли дело –гладкий стебелек! Тут обман и раскрывается!
–А еще как бывает? –спросил я. Очень хотелось слушать, как говорит эта старуха.
–Еще, например, бывает обман-гриб! Глядишь, ну совсем подосиновик! Разломишь, он тут же нутром чернеть начинает от досады, что обман его раскрывается!
–А бывает обман-человек?
–Бывает, как не бывать! –спокойно ответила старуха.
–А как его узнать?
–Никак его не узнаешь, пока он тебя не обманет!
–Но это неправильно! –возразил я.
Старуха неопределенно покачала головой.
–Ну, пусть он обманет тебя! И что? Его обман при нем и останется, а к тебе не пристанет! Худой человек –для себя больше всех худой! От его худа ему хуже всех!
«Как бы не так! –подумал я. — Меня змея укусит, и ей будет хуже, чем мне! Пусть она кому-нибудь другому сказки рассказывает!»
–Ты чей будешь-то? Что-то я тебя не помню!
–Мы приехали недавно.
–Учительский, стало быть.
Я кивнул головой.
–Ну, если чего случится, зуб заболит или живот, приходи ко мне, хуже не будет!
–Приду! –пообещал я, надеясь, что такого случая не представится.
–Я далеко нынче пойду, ты за мной не ходи! –сказала она, вставая с кочки.
Мне и так уже нужно было идти домой. Я попрощался со старухой Васиной и пошел к поселку.
Вечером я долго рассматривал в атласе карту Байкала и с волнением натыкался на знакомые слова: Ольхон, Ангара, Енисей... Я думал о том, как странно сохранилась в памяти людей подлинная история Байкала! «Дочь Байкала Ангара убежала с красавцем Енисеем!» И все думают, что это только сказка, и не подозревают, что был молодой богатырь Нессей и была дочь князя Байколлы Нгара, не догадываются, что /414/ сказка скрывает действительную историю Долины Молодого Месяца.
А на карте Байкал по форме походил на серп молодого месяца, и, хотя на небе нет месяца, а есть луна, круглая, как футбольный мяч, такое совпадение не случайно!
Потом снова вставали передо мной глаза дочери Байколлы, глаза девочки, у которой еще даже не было имени и которую звали просто Ри. Я пытался понять, в чем видит Сарма ее вину, и не понимал Сарму. И все тверже складывалось у меня мнение, что среди виноватых Сарме принадлежит равное место, хотя она и потеряла сына.
В комнате напротив у настольной лампы сидела мама и что-то писала. Я подошел к двери, привалился к косяку.
–Чего тебе? –спросила она, не переставая писать.
–Мам, а как это люди прощают друг друга?
–Как прощают? Прощают, и все!
Она по-прежнему писала, не поворачиваясь ко мне.
–Вот, например, человек в чем-то виноват, а его прощают, значит, забывают про его вину, да?
Мама посмотрела в мою сторону, но, кажется, все еще думала о своем и ответила машинально:
–Когда-нибудь, может быть, и забывают! Ты разве не видишь, что я занята?
Но мне нужно было выяснить вопрос обязательно и до конца.
–Мам, а когда прощают, вина куда девается?
Она отложила ручку и повернулась ко мне.
–Какие-то глупые вопросы ты задаешь!
–Ну, вот если бы меня кто-нибудь убил, ты бы простила?
–Что за ерунду ты городишь! Кто тебя собирается убивать?!
Мама начинала сердиться.
–Нет, ну, а если бы! Простила?
–Нет, не простила!
–А если бы этот человек много лет мучился и раскаивался, простила бы?
Мама посмотрела на меня подозрительно.
–Признавайся, ты что-то натворил сегодня, да?
–Ничего я не натворил! Мне просто знать надо!
Мама убрала с другого стула книжки, позвала:
–Иди сядь!
–Если бы прошло много-много лет, простила бы?
–Не знаю! –подумав, ответила она. –Может быть, нет!
–А вот помнишь, я разбил патефон! Ты меня тогда на /415/ улицу не пустила. А вечером я попросил прощения, и ты простила! А почему?
–Ну, ты же не нарочно его разбил!
–А если не нарочно, за что ты меня на улицу не пустила?
–Вот тебе раз! –засмеялась мама. –Патефон-то ведь ты все-таки разбил!
Я крепко задумался.
–Да. И потом патефона уже больше не было! А ты меня простила. Почему?
–Не понимаю, чего ты хочешь! Потом мы купили радиолу, это же даже лучше, чем патефон, правда?
–Мама, –пытался я объяснить ей, –ведь патефон уже было нельзя исправить, его не стало вовсе! Значит, я перед ним на всю жизнь виноват остался, так получается, да?
–Перед кем виноват? –нахмурилась мама, теряя терпение.
–Перед патефоном!
Она пощупала у меня лоб, посмотрела на меня тревожно.
–Ты что, болен или дурака валяешь?!
–Ну пойми, мама, вот ты мне тогда сказала: «Я тебя прощаю». А патефон-то остался разбитым, и после того, как ты меня простила, он не собрался и не заиграл! А как же ты меня простила, если ничего не исправилось?
–Чего ты путаешь? –сильнее хмурилась мама. –Ты был небрежен и разбил патефон. Я не пустила тебя за это на улицу. Ты попросил прощения, и я тебя простила! Чего еще?!
–А почему я просил прощения?
–Час от часу нелегче! Ты разве не чувствовал себя виноватым?
–А после того, как ты меня простила, я перестал быть виноватым? Да? А ведь патефон-то не исправился!
Потеряв терпение, мама взяла меня за руку.
–Ну подожди, мама! –взмолился я. –Ну, если я не понимаю! Ты не пустила меня на улицу, это ты как бы отомстила мне, да?
–Ты что говоришь!
Кажется, я вывел маму из терпения окончательно, и надо было прекращать дискуссию, но я не мог остановиться и тупо напрашивался на ссору.
–Если я был виноват перед патефоном, значит, ты должна была мне отомстить за него, такой закон, да?
Мама молча взяла меня за руку, привела в мою комнату, подвела к кровати и приказала:
–Чтоб через десять минут спал!
И как ни странно, через десять минут я, кажется, действительно спал. /416+ иллюстрация на 417/