Вы здесь

Большие города.

Такой город, как Лондон, по которому бродишь часами, не видя ему конца и не встречая ни малейшего признака того, что где-нибудь поблизости начинается открытое поле, — такой город представляет из себя нечто совсем особенное. Эта колоссальная централизация, это скопление двух с половиной миллионов людей в одном месте умножили силы этих двух с половиной миллионов людей в сотню раз; они превратили Лондон в торговую столицу мира, создали гигантские доки и собрали те тысячи кораблей, которые всегда покрывают Темзу. Я не знаю ничего более внушительного, чем вид Темзы, когда с моря подъезжаешь к Лондонскому мосту. Эти массы домов, верфи с обеих сторон и в особенности со стороны Вулиджа, бесчисленное множество судов вдоль обоих берегов, всё плотнее и плотнее смыкающихся и под конец оставляющих лишь узенькое пространство посередине реки, по которому постоянно снуют сотни пароходов,—всё это столь величественно, столь грандиозно, что не можешь опомниться и приходишь в изумление от величия Англии ещё до того, как вступишь на английскую землю[3].

Но каких жертв всё это стоило, — это обнаруживаешь только впоследствии. Только потолкавшись несколько дней по главным улицам, с трудом пробиваясь сквозь толпы людей, бесконечные вереницы экипажей и повозок, только побывав в «трущобах» мирового города, начинаешь замечать, что лондонцам пришлось пожертвовать лучшими чертами своей человеческой природы, чтобы создать все те чудеса цивилизации, которыми полон их город, что заложенные в каждом из них сотни сил остались без применения и были подавлены для того, чтобы немногие из этих сил получили полное развитие и могли ещё умножиться посредством соединения с силами остальных. Уже в самой уличной толкотне есть что-то отвратительное, что-то противное природе человека. Разве эти сотни тысяч, представители всех классов и всех сословий, толпящиеся на улицах, разве не все они — люди с одинаковыми свойствами и способ­ностями и одинаковым стремлением к счастью? И разве для достижения этого счастья у них не одинаковые средства и пути? И тем не менее они пробегают один мимо другого, как будто между ними нет ничего общего, как будто им и дела нет друг до друга, и только в одном установилось безмолвное соглашение, что идущий по тротуару должен держаться правой стороны, чтобы встречные толпы не задерживались; и при этом никому и в голову не приходит удостоить остальных хотя бы взглядом. Это жестокое равнодушие, эта бесчувственная обособленность каждого человека, преследующего исключительно свои частные интересы, тем более отвратительны и оскорбительны, что все эти люди скопляются на небольшом пространстве. И хотя мы и знаем, что эта обособленность каждого, этот ограниченный эгоизм есть основной и всеобщий принцип нашего совре­менного общества, всё же нигде эти черты не выступают так обнажённо и нагло, так самоуверенно, как именно здесь, в сутолоке большого города. Раздробление человечества на монады, из которых каждая имеет свой особый жизненный принцип, свою особую цель, этот мир атомов достигает здесь своего апогея.

Отсюда также вытекает, что социальная война, война всех против всех провозглашена здесь открыто. Подобно любезному Штирнеру, каждый смотрит на другого только как на объект для использования; каждый эксплуатирует другого, и при этом подучается, что более сильный попирает более слабого и что кучка сильных, т.е. капиталистов, присваивает себе всё, а массе слабых, т.е. беднякам, едва-едва остаётся на жизнь.

Всё, что можно сказать о Лондоне, применимо также к Ман­честеру, Бирмингему и Лидсу, ко всем большим городам. Везде варварское равнодушие, беспощадный эгоизм, с одной стороны, и неописуемая нищета — с другой, везде социальная война, дом каждого в осадном положении, везде взаимный грабёж под охраной закона, и всё это делается с такой бесстыдной откровенностью, что приходишь в ужас от последствий нашего общественного строя, которые выступают здесь столь обнажённо, и уже ничему не удивляешься, разве только тому, что в этом безумном круговороте всё до сих пор ещё не разлетелось прахом.

Так как оружием в этой социальной войне является капитал, т.е. прямое или косвенное обладание жизненными средствами и средствами производства, то ясно, что все невыгоды такого положения падают на бедняка. О нём не заботится никто; брошенный в этот засасывающий водоворот, он должен пробиваться как умеет. Если ему посчастливилось найти работу, т.е. если буржуазия милостиво согласилась на нём наживаться, его ждёт заработная плата, которой едва хватит, чтобы удержать душу в теле; если же он не нашёл работы, он может воровать, если не боится полиции, или умереть с голоду, а по­лиция уж позаботится о том, чтобы он умер тихо, не нарушая покоя буржуазии. За время моего пребывания в Англии умерло от голода в прямом смысле слова при самых возмутительных условиях по меньшей мере 20—30 человек, и редко можно было встретить присяжных, достаточно смелых, чтобы открыто признать это при осмотре трупа. Показания свидетелей могли быть ясны и недвусмысленны, но буржуа, из числа которых выбирались присяжные, всегда находили лазейку, чтобы уклониться от страшного вердикта: «Умер от голода». Буржуазия не смеет в таких случаях сказать правду: это означало бы для неё произнести свой собственный приговор. Но ещё гораздо больше людей умирает не в прямом смысле от голода, а от его последствий: постоянное недоедание вызывает смертельные болезни и умножает число жертв; оно настолько истощает организм, что случаи, которые при других условиях окончились бы вполне благополучно, неизбежно приводят к тяжёлым заболеваниям и смерти. Английские рабочие называют это социальным убийством и обвиняют в этом непрерывно совершаемом преступлении всё общество. Разве они не правы?

Конечно, умирают от голода всегда только единицы. Но кто даст рабочему гарантию, что завтра не наступит и его черёд? Кто обеспечит ему работу? Кто ему поручится, что, если завтра хозяин по какому-либо поводу или без всякого повода уволит его, он сможет просуществовать со своей семьёй до тех пор, пока другой хозяин не согласится «предоставить ему кусок хлеба»? Кто убедит рабочего в том, что одного желания работать достаточно, чтобы найти работу, что честность, трудолюбие, бережливость и все прочие добродетели, рекомендуемые ему мудрой буржуазией, действительно приведут его к счастью? Никто. Рабочий знает, чем он располагает сегодня, и знает также, что от него самого не зависит, будет ли у него что-нибудь завтра; он знает, что любой пустяк, любая прихоть работо­дателя, любая заминка в торговле могут снова столкнуть его в тот страшный водоворот, из которого он на время спасся и в котором трудно, часто невозможно, удержаться на поверхности. Он знает, что если у него сегодня и есть возможность просуществовать, то далеко нет уверенности в том, будет ли она у него завтра.

Перейдём, однако, к более подробному исследованию того положения, к которому социальная война приводит неимущий класс. Посмотрим, какое жилище, какую одежду и пищу общество даёт рабочим в уплату за их работу, какое существование оно обеспечивает тем, кто более всего способствует существованию общества. Начнём с жилища.

Каждый большой город имеет свои густо заселённые рабочим классом трущобы, расположенные в одном или нескольких районах. Правда, часто нищета ютится в тесных закоулках в непосредственной близости от дворцов богачей, но обычно ей отведён совершенно отдельный участок, в котором, вдали от глаз более счастливых классов, она должна сама перебиваться, как умеет. Эти трущобы во всех городах Англии в общем одинаковы; это самые отвратительные дома в самой скверной части города, чаще всего вереницы двухэтажных или одно­этажных кирпичных зданий, почти всегда расположенных в беспорядке, с жилыми подвалами во многих из них. Такие домики, состоящие из трёх-четырёх комнат и кухни, называются коттеджами и составляют во всей Англии, за исключением некоторых частей Лондона, обычное жилище рабочего. Улицы здесь обычно немощёные, грязные, с ухабами, покрыты растительными и животными отбросами, без водостоков и сточных канав, но зато со стоячими зловонными лужами. Неправильная, беспорядочная застройка таких частей города мешает вентиляции, а так как множество людей живёт здесь на небольшом пространстве, то легко можно представить себе, какой воздух стоит в этих рабочих районах. К тому же улицы в хорошую погоду служат ещё для сушки белья: от одного дома к другому, через улицу, протягиваются верёвки, увешанные мокрым тряпьём.

Изучим некоторые из этих трущоб. Начнём с Лондона[4], с его знаменитого «вороньего гнезда» (rookery) Сент-Джайлс, которое теперь, наконец, прорезано несколькими широкими улицами и таким образом обречено на уничтожение. Сент-Джайлс расположен в середине самой населённой части города, окружён блестящими, широкими улицами, по которым фланирует лондонский высший свет, совсем близко от Оксфорд-стрит и Риджент-стрит, от Трафалгар-сквера и Стрэнда. Это — беспорядочное нагромождение высоких трёх-четырёхэтажных домов, с узкими, кривыми и грязными улицами, не менее оживлёнными, чем главные улицы города, с той только разницей, что в Сент-Джайлсе можно увидеть почти исключительно представителей рабочего класса. Тут же на улице идёт торговля; корзины с овощами и фруктами — всё, разумеется, дурного качества и почти несъедобное — ещё более загромождают проход, и от всего этого, как и от мясных лавок, исходит отвратительный запах. Дома, от подвала до самой крыши битком набитые жильцами, настолько грязны снаружи и внутри, что ни один человек, казалось бы, не согласится в них жить. Но всё это ничто в сравнении с жилищами, расположенными в тесных дворах и переулках между улицами, куда можно попасть через крытые проходы между домами и где грязь и ветхость не поддаются описанию; здесь почти не увидишь окна с целыми стёк­лами, стены обваливаются, дверные косяки и оконные рамы сломаны и еле держатся, двери сколочены из старых досок или совершенно отсутствуют, ибо в этом воровском квартале они собственно не нужны, так как нечего красть. Повсюду кучи мусора и золы, а выливаемые у дверей помои застаиваются в зловонных лужах. Здесь живут беднейшие из бедных, наиболее низко оплачиваемые рабочие, вперемешку с ворами, мошенниками и жертвами проституции. Большинство из них — ирландцы или потомки ирландцев, и даже те, которых ещё не засосал водоворот морального разложения, окружающий их, с каждым днём всё более опускаются, с каждым днём всё более и более теряют силы противиться деморализующему влиянию нужды, грязи и ужасной среды.

Но лондонские трущобы не ограничиваются Сент-Джайлсом. В огромном лабиринте улиц есть сотни и тысячи скрытых переулков и закоулков, дома в которых слишком плохи для всех тех, кто имеет возможность хоть сколько-нибудь расходовать на более человеческое жильё, и такие пристанища жесточайшей нищеты можно найти часто в непосредственном соседстве с прекрасными домами богачей. Так, в связи с освидетельствованием одного трупа, местность у самого Портман-сквера, где проживает очень приличная публика, была недавно охарактеризована как обиталище «массы ирландцев, деморализованных грязью и нищетой». На таких улицах, как Лонг-Эйкр и другие, хотя и не аристократических, но всё же приличных, имеется множество подвалов, из которых вылезают на дневной свет болезненные детские фигурки и полуголодные женщины в лохмотьях. В непосредственной близости от театра Друри-Лейн, второго театра в Лондоне, расположены некоторые из худших улиц города: Чарлз-стрит, Кинг-стрит и Паркер-стрит, Дома там тоже от подвала до самой крыши заселены только бедными семьями. В приходах Сент-Джон и Сент-Маргарет в Вестминстере, согласно данным журнала Статистического общества, в 1840 г. 5 366 рабочих семейств занимали 5 294 квартиры, если это можно назвать «квартирами»; мужчины, женщины и дети, всего 26 830 человек, были скучены, невзирая на возраст и пол, и три четверти этих семейств имели лишь по одной комнате. В аристократическом приходе Сент-Джордж на Ганновер-сквере в тех же условиях проживало, согласно тому же источнику, 1465 рабочих семейств, всего до 6000 человек; и здесь свыше двух третей всего числа семейств имело каждое не более одной комнаты. И как нищета этих несчастных, у ко­торых даже вор уже не надеется ничего найти, эксплуатируется имущими классами под прикрытием закона! В вышеупомянутых отвратительных домах у Друри-Лейн взимается следующая квартирная плата: две комнаты в подвале стоят 3 шилл. в неделю (1 талер), комната в первом этаже—4 шилл., во втором этаже — 4½ шилл., в третьем этаже—4 шилл. и комната под крышей — 3 шиллинга. Таким образом, одни только голодные обитатели Чарлз-стрит платят домовладельцам ежегодную дань в 2 тыс. ф. ст. (14 тыс. талеров), а вышеупомянутые 5 366 семейств в Вестминстере выплачивают в год 40 тыс. ф. ст. (270 тыс. талеров) квартирной платы.

Но самый крупный рабочий район лежит к востоку от Тауэра в Уайтчапеле и Бетнал-Грине, где сконцентрирована главная масса лондонских рабочих. Послушаем, что говорит о состоянии своего прихода г-н Г. Олстон, пастор церкви Сент-Филиппс в Бетнал-Грине:

«Здесь имеется 1 400 домов, в которых живёт 2 795 семейств, около 12 тыс. человек. Пространство, на котором размещается это многочислен­ное население, имеет в общей сложности меньше 400 ярдов (1 200 футов) в квадрате, и при такой тесноте нередко муж, жена, четверо-пятеро детей, а иногда и бабушка и дедушка ютятся в одной-единственной комнате в 10—12 футов в квадрате и здесь работают, едят и спят. Я думаю, что пока епископ Лондонский не обратил внимание общества на этот до крайности бедный приход, о нём здесь, в западной части города, знали не больше, чем о дикарях Австралии и Южной Океании. Стоит только увидеть собственными глазами страдания этих несчастных, посмотреть, как они скудно питаются, как они надломлены болезнью и безработицей, и перед нами раскроется такая бездна беспомощности и нужды, что нация, подобная нашей, должна была бы устыдиться одной её возможности. Я был пастором близ Хаддерсфилда в течение тех трёх лет, когда фабрики работали хуже всего, и тем не менее я никогда там не встречал такой безнадёжной нищеты, какую увидел в Бетнал-Грине. Во всей округе едва ли найдётся один отец семейства из десяти, у которого есть другая одежда, кроме рабочего платья, да и то состоит из одних лохмотьев; многим из них нечем покрыться ночью, кроме этих же лохмотьев, а постелью им служит лишь мешок с соломой или стружками».

Уже из одного этого описания можно себе представить, как обычно выглядят эти жилища. Для более полной картины мы последуем ещё за некоторыми английскими чиновниками, которым приходится иногда посещать такие пролетарские жилища.

По случаю осмотра трупа 45-летней Анны Голуэй г-ном Картером, следователем из Суррея, 14 ноября 1843 г., в газетах было описано жилище умершей. Она занимала вместе со своим мужем и 19-летним сыном маленькую комнату в № 3 по Уайт-Лайон-корт, Бермондси-стрит, в Лондоне; там не было ни кровати, ни постельных принадлежностей, ни какой-либо мебели. Мёртвая лежала рядом со своим сыном на куче перьев, которые пристали к её почти голому телу, ибо не было ни одеяла, ни простыни. Перья так крепко облепили весь труп, что его нельзя было исследовать, пока его не очистили, и тогда врач нашёл его крайне истощённым и сплошь искусанным насекомыми. Часть пола в комнате была сорвана, и вся семья пользовалась этим отверстием в качестве отхожего места.

В понедельник 15 января 1844 г. два мальчика предстали перед полицейским судом на Уоршип-стрит, в Лондоне, по обвинению в том, что они, мучимые голодом, украли из лавки полусырую телячью ногу и тут же съели её. Судья почувствовал необходимость затребовать дальнейшего расследования и получил от полицейских следующие сведения. Мать этих мальчиков — вдова отставного солдата, впоследствии полицейского, после смерти мужа, оставшись с девятью детьми, очень бедствовала. Она жила в № 2 на Пулз-плейс, Квакер-стрит, в Спиталфилдсе, в крайней нищете. Когда полицейский явился к ней, он застал её вместе с шестью из её детей буквально втиснутыми в небольшой чулан без всякой мебели, кроме двух старых плетёных стульев без сидений, столика с двумя сломанными ножками, щербатой чашки и маленькой миски. В очаге ни следа огня, а в углу — кучка лохмотьев, которую можно было бы унести в женском переднике, но которая служила постелью для всей семьи. Укрывались они своей нищенской одеждой. Несчастная женщина рассказала судье, что в прошлом году ей пришлось продать свою кровать, чтобы достать пропитание; простыни свои она оставила в бакалейной лавке в виде залога за кое-какие съестные припасы, и вообще ей всё пришлось продать, чтобы только раздобыть хлеб для семьи. — Судья выдал этой женщине значительное пособие из кружки для бедных.

В феврале 1844 г. полицейскому судье на Марлборо-стрит указали на вдову Терезу Бишоп, 60 лет, с её 26-летней больной дочерью, которые нуждались в пособии. Жили они в № 5 по Браун-стрит у Гросвенор-сквера в маленьком чулане, размером не больше шкафа, без всякой мебели. В углу лежали какие-то лохмотья, на которых обе женщины спали; ящик служил одновременно столом и стулом. Мать кое-что зарабатывала как уборщица. Как показал хозяин квартиры, они были в таком положении с мая 1843 г., постепенно продавали или закладывали всё, что у них ещё было, и тем не менее за квартиру ни разу не платили. — Судья выдал им 1 ф. ст. из кружки для бедных.

Я не хочу утверждать, что все лондонские рабочие живут в такой нищете, как эти три семейства. Я прекрасно знаю, что там, где общество совсем затоптало одного, десятерым живётся несколько лучше. Но я утверждаю, что тысячи трудолюбивых и честных семей, гораздо более честных, более достойных уважения, чем все лондонские богачи, вместе взятые, находятся в этом недостойном человека положении и что каждого пролетария — каждого без исключения — может постигнуть такая судьба без всякой вины с его стороны и вопреки всем его стараниям её избежать.

И всё же тот, кто имеет хоть какой-нибудь кров, счастли­вец по сравнению с бездомными. В Лондоне каждый день 50 тыс. человек, просыпаясь утром, не знают, где они проведут следующую ночь. Счастливейшие из них, которым удаётся приберечь до вечера пару пенсов, отправляются в один из так называемых ночлежных домов (lodging-house), которых множество во всех больших городах, и за свои деньги находят там приют. Но какой приют! Дом сверху донизу заставлен койками; в каждой ком­нате по четыре, пять, шесть коек — столько, сколько может вместиться. На каждой койке спят по четыре, по пять, по шесть человек, тоже столько, сколько может вместиться, — больные и здоровые, старые и молодые, мужчины и женщины, пьяные и трезвые, все вповалку, без разбора. Начинаются всевозможные споры, драки, избиения, а если товарищи по койке столкуются между собой, то получается ещё хуже; сговариваются о совместной краже или совершают поступки столь звериного свойства, что для них нет слов на нашем человеческом языке. А те, которые не могут заплатить и за такой ночлег? Те спят, где придётся — в пассажах, под арками или в каком-нибудь углу, где полиция или домохозяева не нарушат их покоя. Некоторым удаётся попасть в приюты, устроенные кое-где средствами част­ной благотворительности, другие спят на скамейках в парках, под самыми окнами королевы Виктории. Послушаем, что писала газета «Times» в октябре 1843 года:

«Из помещённого вчера полицейского отчёта видно, что в среднем человек пятьдесят ночует каждую ночь в парках без всякой защиты от непогоды, кроме деревьев и нескольких углублений вдоль набережных. Это в большинстве случаев молодые девушки, соблазнённые солдатами, привезённые в столицу и брошенные в этом чужом городе на произвол судьбы, на голод и нужду, во всей беспечности и необузданности раннего порока.

«Это поистине ужасно. Бедняки будут всегда. Нужда везде найдёт себе дорогу и во всём своём отвратительном виде всегда сумеет поселиться в сердце большого и богатого города. В тысяче узеньких улиц и переулков многомиллионной столицы всегда будет, как нам кажется, много страданий, много такого, что оскорбляет глаз, или такого, что никогда не всплывает наружу.

«Но чтобы в районе, где сосредоточено богатство, веселье и блеск, рядом с королевской резиденцией Сент-Джемс, возле роскошного Бейсуотерского дворца, в районе, где встречаются старый и новый аристократи­ческие кварталы, где современное изысканное строительное искусство не оставило ни единой бедняцкой ХИЖИНЫ, В местности, отведённой, казалось бы, исключительно для наслаждения богачей, — чтобы здесь поселились нужда и голод, болезни и всевозможные пороки со всеми их ужасами, со всем тем, что так разрушает и тело и душу, — это поистине чудовищно!

«Самые возвышенные наслаждения, которые могут доставить физическое здоровье, духовная деятельность, невинные удовольствия, и в непосредственном соприкосновении с этим — полнейшая нищета! Богатство, блестящие салоны, весёлый смех, беспечный, но жестокий смех рядом с неведомыми богатому страданиями нужды! Веселье, бессознательно, но жестоко издевающееся над страданиями стонущих внизу! Здесь столкнулись, здесь борются все противоречия, кроме порока, вводящего во искушение, и порока, поддающегося искушению... Но пусть люди помнят одно: что в самом блестящем квартале богатейшего в мире города каждую ночь, зимой, из года в год можно найти женщин, молодых летами, но старых пороками и страданиями, отверженных обществом, сгнивающих заживо вследствие голода, грязи и болезней. Пусть люди это помнят и научатся действовать, а не рассуждать. Видит бог — арена для такой деятельности в настоящее время имеется очень широкая!»

Я говорил выше о ночлежных домах для бесприютных. Насколько они переполнены, покажут нам два примера. Во вновь устроенном «убежище для бесприютных» на Аппер-Огл-стрит, которое может приютить на ночь 300 человек, провели по одной или по нескольку ночей со дня его открытия, 27 января, по 17 марта 1844 г. всего 2 740 человек; и, хотя наступило более благоприятное время года, число желающих попасть туда и в приюты на Уайткросс-стрит и в Уоппинге сильно возрастало, и каждую ночь приходилось многим бесприютным отказывать в приёме за недостатком места. — В другом убежище, в центральном приюте на Плейхаус-Ярд за первые три месяца 1844 г. перебывало в среднем по 460 человек за ночь, всего 6 681 человек, и было роздано 96 141 порция хлеба. При всём том, согласно заявлению руководящего комитета, это заведение рода. — Расположение Эдинбурга как нельзя более благоприятствует такому отвратительному состоянию жилищ. Старый город расположен на обоих склонах небольшой возвышенности, по гребню которой проходит главная улица (high-street). От этой главной улицы отходит в обе стороны под гору множество узких кривых переулков, прозванных вследствие их извилистости, wynds [извилинами. Ред]; они-то и образуют пролетарскую часть города. Дома в шотландских городах вообще строятся высокими, в пять, шесть этажей, как в Париже, и в противоположность Англии, где каждый по возможности стремится занимать отдельный домик, населены множеством семейств; крайняя скученность людей на небольшом пространстве от этого ещё усиливается.

«Эти улицы», — говорится в одном английском журнале, в статье о санитарных условиях жизни рабочих в городах [«The Artizan»— ежемесячный журнал — октябрь 1843 года.], — «эти улицы часто так узки, что можно из окна одного дома перешагнуть в окно дома напротив; и к тому же дома так высоки, так нагромождены этаж на этаж, что свет едва доходит до дворов и улиц. В этой части города нет ни канализации, ни каких-либо сточных ям или отхожих мест при домах и поэтому вся грязь, все отбросы и нечистоты, по меньшей мере от 50 тыс. человек, каждую ночь выбрасываются в канаву. Вследствие этого, как ни подметаются улицы, всё же остаётся масса высыхающей грязи, издающей страшную вонь, что не только неприятно для зрения и обоняния, но и в высшей степени вредно для здоровья обитателей. Что же удивительного, если в таких местах пренебрегают не только здоровьем и нравственностью, но к самыми общепринятыми правилами приличия? Более того, все, кому пришлось ближе познакомиться с обитателями этой местности, могут засвидетельствовать, какое распространение имеют здесь болезни, нищета и деморализация. Здесь общество опустилось до неописуемо низкого и жалкого уровня. — Жилища беднейшего класса в общем очень грязны и, повидимому, никогда не подвергаются никакой уборке. В большинство случаев они состоят из одной-единственной комнаты, которая, несмотря на очень плохую вентиляцию, всё же всегда бывает холодной из-за разбитых стёкол и плохо прилаженных рам; комната сырая, нередко рас­положенная ниже уровня земли, обстановка всегда жалкая или совсем отсутствует, так что охапка соломы часто служит постелью для целой семьи и на ней в возмутительной близости валяются мужчины и женщины, дети и старики. Воду можно достать только в общественной колонке; трудность её доставки, разумеется, во всех отношениях благоприятствует распространению грязи».

В других больших портовых городах дело обстоит не лучше. В Ливерпуле, при всей его торговле, ещё 2 270 внутренних дворов (courts), т. е. небольших пространств, застроенных со всех четырёх сторон, имеющих только один узкий, обычно крытый вход и потому не допускающих совершенно никакой вентиляции, большей частью очень грязных и населённых почти исключительно пролетариями. Подробнее об этих дворах мы поговорим, когда пойдёт речь о Манчестере. В Бристоле было однажды обследовано 2 800 рабочих семейств и оказалось, что 46% из них имело только по одной комнате.

Совершенно такое же положение мы находим в фабричных городах. В Ноттингеме насчитывается всего 11 тыс. домов, из них 7—8 тыс. построены так, что задними стенами примыкают друг к другу, что исключает возможность сквозной вентиляции; к тому же в большинстве случаев имеется только одно отхожее место на несколько домов. Недавно произведённое обследовании показало, что целые ряды домов построены над неглубокими сточными канавами, прикрытыми всего только дощатым полом. В Лестере, Дерби и Шеффилде — та же картина. О Бирмингеме вышеупомянутая статья «Artizan» говорит следующее:

«В старых частях города есть немало грязных и запущенных мест с обилием стоячих луж и куч мусора. Внутренних дворов в Бирмингеме очень много, более 2 тыс., и именно в них живёт большая часть рабочих. Они обычно тесны, грязны, плохо проветриваются, имеют скверные сточные канавы; вокруг каждого из них стоит от 8 до 20 домов, которые получают воздух только с одной стороны, так как задняя стена у них общая с другим домом, а в глубине двора обычно устроена общая мусорная яма или что-нибудь в этом роде, грязь которой не поддаётся описанию. Нужно, однако, заметить, что более новые дворы расположены разумнее и содер­жатся приличнее, и даже в старых дворах коттеджи менее скучены, чем в Манчестере и Ливерпуле, вследствие чего во время эпидемических заболеваний в Бирмингеме насчитывалось гораздо меньше смертных случаев, чем, например, в Вулвергемптоне, Дадли и Билстоне, отстоящих от пего всего на несколько миль. В Бирмингеме также не знают жилых подвалов, хотя иногда подвальные помещения используются не по назначению и в них устраиваются мастерские. Ночлежных домов для пролетариев много (свыше 400); находятся они главным образом во внутренних дворах в центре города. Почти все они отвратительно грязны, с затхлым запахом; это убежище нищих, бродяг» (trampers, о точном значении этого слова — ниже), «воров и проституток, которые живут здесь, не считаясь ни с какими требованиями приличий пли комфорта, едят, пьют, курят и спят в атмосфере, нестерпимой для кого-либо, кроме этих опустившихся людей».

Глазго во многих отношениях сходен с Эдинбургом: те же лабиринты переулков [wynds], те же высокие дома. Об этом городе в журнале «Artizan» говорится следующее:

«Рабочий класс составляет здесь около 78% всего населения» (насчитывающего около 300 тыс.) «и живёт в частях города, которые по нищете и отвратительной грязи превосходят ужаснейшие закоулки Сент-Джайлса и Уайтчапела, предместья Дублина и wynds Эдинбурга, Таких участков множество в центре города — на юг от Тронгета, на запад от Соляного рынка, роскоши и богатстве, рабочие живут в таких же варварских условиях. Добрая пятая часть всего населения, т. е. более 45 тыс. человек, живёт в тесных, тёмных, сырых и плохо вентилируемых подвалах, которых в городе насчитывается 7 862. Сюда нужно прибавить в Калтоне, за Верхней улицей и т. д.; это бесконечные лабиринты узеньких улиц и извилистых переулков, в которые почти на каждом шагу выходят дворы или тупики, образуемые старыми, плохо вентилируемыми, многоэтажными, полуразрушенными домами без водопровода. Дома эти буквально набиты жильцами. На каждом этаже живёт по три или четыре семейства, иногда до 20 человек, а иногда каждый этаж сплошь сдаётся под ночлежку, и в одной комнате, нельзя сказать, что размещается, а попросту набивается по 15, 20 человек. Эти кварталы служат убежищем беднейшей, наиболее деморализованной и опустившейся части населения, и их следует рассматривать как источник тех страшных опустошительных эпидемий лихорадки, которые отсюда распространяются по всему Глазго».

Послушаем, как описывает эти части города Дж. К. Саймонс, член правительственной комиссии по обследованию положения ручных ткачей[5]:

«Мне приходилось наблюдать нищету в худших её видах и в нашей стране и на континенте, но до посещения лабиринтов Глазго мне не верилось, чтобы в цивилизованной стране могло быть столько преступлений, нищеты и болезни. В ночлежках самого низкого сорта в одной комнате спят вперемежку па полу 10, 12, а то и 20 человек, мужчин и женщин всех возрастов, наполовину или совсем раздетых. Эти помещения как правило (generally) так грязны, сыры и ветхи, что никто бы не согласился поместить там свою лошадь».

В другом месте автор пишет:

«В этих трущобах Глазго живёт постоянно меняющееся население численностью от 15 тыс. до 30 тыс. человек. Вся эта часть города сплошь состоит из узеньких улиц и четырёхугольных дворов с обязательной кучей мусора на самой середине. Как ни отвратителен был внешний вид этих домов, всё же он недостаточно подготовил меня к царящей внутри грязи и нищете. В некоторых из этих ночлежек, которые мы посетили ночью» (старший инспектор полиции капитан Миллер и Саймонс), «пол был сплошь устлан человеческими телами; мужчины и женщины, одни одетые, другие полуголые, лежали вперемежку, иногда по 15, 20 человек в комнате. Постелью им служили кучи полусгнившей соломы и какие-то лохмотья. Мебели не было никакой или очень мало, и только огонь в камине придавал этим ямам несколько жилой вид. Воровство и проституция — вот главные источники средств существования этого населения. Никто, повидимому, и не думает о том, чтобы очистить эти авгиевы конюшни, уничтожить это адское логово, это гнездо преступности, грязи и заразы в самом сердце второго города королевства. Во время моих тщательных обследований беднейших кварталов других городов я ни разу не обнаруживал ничего подобного ни по части нравственного и физического упадка, ни по части скученности населения. — Местные власти признали ветхими и непригодными для жилья большинство домов в этих кварталах, но именно эти дома всего более заселены, потому что по закону в них запрещено взимать квартирную плату».

Крупный промышленный округ в центре Англии, густо на­селённая область Западного Йоркшира и Южного Ланкашира, со своим множеством фабричных городов, ни в чём не уступает остальным большим городам. Район шерстяной промышленности в Западном округе Йоркшира представляет собой прелестную холмистую, покрытую зеленью местность, возвышенности которой к западу становятся всё круче, пока не достигают своей высшей точки на обрывистом гребне Блэкстон-Эдж, являющемся водоразделом между Ирландским и Немецким морями. Долина реки Эр, на берегах которой расположен Лидс, и долина реки Колдер, по которой проходит железная дорога, соединяющая Манчестер с Лидсом, принадлежат к самым красивым местам Англии и густо усеяны фабриками, деревнями и городами. Дома, построенные из серого дикого камня, выглядят так красиво и чисто в сравнении с почерневшими кирпичными зданиями Ланкашира, что на них приятно смотреть. Но когда попадаешь в самый город, то находишь мало приятного. Как сообщает в другом месте тот же журнал «Artizan», — и я сам убедился в правильности этого описания, — Лидс расположен

«на отлогом склоне, спускающемся в долину реки Эр. Река эта, изви­ваясь, перерезает город на протяжении приблизительно полутора миль[6] и во время оттепели или сильных ливней широко разливается. Западные, более высокие части города, довольно чисты для такого большого города, но кварталы, расположенные в низинах вдоль реки к впадающих в неё ручьёв (becks), грязны, тесны и уже сами по себе способствуют сокращению жизни их обитателей, в особенности маленьких детей. Добавим к этому отвратительное состояние рабочих районов около Киркгейт, Марш-Лейн, Кросс-стрит и Ричмонд-род, в которых большинство улиц не имеют ни мостовой, ни сточных канав, беспорядочно застроены, со множеством дворов и тупиков и полностью лишены даже самых обычных средств для поддержания чистоты. Всё это вместе взятое является вполне достаточным для объяснения слишком высокой смертности в этих обездоленных очагах грязи и нищеты. — Во время разлива реки Эр» (которая, кстати сказать, подобно всем рекам, омывающим фабричные города, втекает в город чистой и прозрачной, а вытекает из него на противоположном конце чёрной и вонючей, загрязнённой всевозможными нечистотами) «жилые дома и подвалы часто так заливает водой, что её приходится откачи­вать и выливать на улицу; в такое время даже там, где имеются клоаки для отвода нечистот, вода поднимается из этих клоак в подвалы[7], образуя испарения, насыщенные сероводородом и полные миазмов, и оставляет отвратительный осадок, в высшей степени вредный для здоровья. Во время весеннего разлива 1839 г. последствия такого переполнения клоак были настолько гибельны, что, по отчёту регистратора гражданского состояния, в этой части города за данную четверть года приходилось два рождения на три случая смерти, между тем как в остальных частях города за ту же четверть года соотношение было обратное, т. е. три рождения приходилось на два случая смерти».

В других густо населённых частях города совсем нет сточных канав, или же есть настолько плохо устроенные, что они не приносят никакой пользы. На некоторых улицах подвалы в домах редко просыхают; в других кварталах многие улицы покрыты толстым слоем липкой грязи. Население тщетно пытается время от времени ремонтировать улицы, засыпая ямы золой; несмотря на это, везде высятся кучи мусора, а помои, выплёски­ваемые из домов, застаиваются в лужах, пока их не высушат ветер и солнце (ср. отчёт городского совета в «Statistical Journal», том 2, стр. 404). — Обычный коттедж в Лидсе занимает пло­щадь не более двадцати пяти квадратных ярдов и состоит обычно из подвала, жилой комнаты и спальни. Теснота в этих помещениях, днём и ночью наполненных людьми, является дополнительной угрозой не только для здоровья, но и для нравственности жителей. Насколько скучено население в этих коттеджах, видно из цитированного выше отчёта о санитарных условиях жизни рабочего класса:

«В Лидсе нам пришлось видеть комнаты, в которых братья, сёстры и посторонние жильцы обоего пола ночуют вместе с отцом и матерью семейства; отсюда возникают последствия, перед мыслью о которых душа человеческая содрогается».

То же самое в Брадфорде, расположенном лишь в семи милях от Лидса у скрещения нескольких ложбин на берегу чёрной как дёготь, вонючей речонки. В воскресный день, в хорошую погоду, — ибо в рабочие дни он окутан серым облаком дыма, — город представляет очень красивое зрелище с вы­соты окружающих холмов; но в нём царит та же грязь, там те же невозможные условия жизни, как и в Лидсе. Старые кварталы расположены на крутых склонах, и улицы их узкие и кривые. В переулках, тупиках и дворах кучи мусора и грязи; дома ветхие, грязные и мало пригодные для жилья, а в непосредственной близости реки и в глубине долины я встречал также дома, у которых нижний этаж, наполовину врытый в склон горы, был совершенно непригоден для жилья. Вообще местность в глубине долины, в той части, где рабочие жилища теснятся между высокими зданиями фабрик, представляет из себя самую гряз­ную и скверно застроенную часть города. В более современных частях Брадфорда, как во всяком другом фабричном городе, коттеджи расположены аккуратнее, правильными рядами, но и в них наблюдается то же неблагоустройство, неразрывно связанное с общепринятым способом обеспечивать рабочих жилищами, на котором мы остановимся подробнее, когда коснёмся Манчестера. — То же самое можно сказать и об остальных городах Западного округа Йоркшира, именно Барнсли, Галифаксе и Хаддерсфилде. Последний, хотя и является благодаря своему очаровательному местоположению и новейшей архитектуре наиболее красивым из всех фабричных городов Йоркшира и Ланкашира, всё же имеет и свои плохие кварталы. Избранный собранием горожан для обследования города комитет в своём отчёте от 5 августа 1844 г. пишет:

«Известно, что в Хаддерсфилде целые улицы и многие переулки и дворы не замощены и не имеют ни клоак, ни каких-либо других стоков; в этих местах скапливаются грязь, мусор и всякие отбросы, которые постепенно разлагаются и гниют; почти всюду стоят лужи грязной воды, вследствие чего находящиеся здесь жилища плохи и грязны и делаются очагами болезней, угрожающих потом всему городу».

Если мы перейдём или переедем на поезде через Блэкстон-Эдж, то вступим на ту классическую почву, на которой английская промышленность создала своё совершеннейшее произведение и откуда берут начало все движения английских рабочих, — Южный Ланкашир с его центром Манчестером. Перед нами снова красивая холмистая местность, спускающаяся к западу от водораздела отлогими уступами к Ирландскому морю, с восхитительными, покрытыми зелёным ковром долинами рек Рибл, Эруэлл и Мерсей и их притоков; эта местность ещё лет сто тому назад представляла собой в значительной своей части сплошное болото с редким населением, а в настоящее время усеяна городами и деревнями и является наиболее густо населённой частью Англии. Ланкашир и в особенности Манчестер являются и местом зарождения английской промышленности, и её центром. Биржа Манчестера — это термометр всех колебаний промышленной жизни; в Манчестере современное производство достигло своего совершенства. В хлопчатобумажной промышленности Южного Ланкашира использование сил природы, вытеснение ручного труда машиной (главным образом в виде механического ткацкого станка и мюль-машины) и разделение труда достигли высшей степени развития и, если мы усмотрели в этих трёх моментах характерные признаки современной промышленности, то должны согласиться и с тем, что в этом отношении обработка хлопка шла с самого начала и идёт до сих пор впереди всех остальных отраслей промышленности. Но и последствия современной промышленности для рабочего класса должны были здесь развиться всего полнее и в наиболее чистом виде, и промышленный пролетариат должен был появиться здесь в своей классической форме; и то униженное положение, в которое ввергает рабочего применение силы пара, машин и разделение труда, а также попытки пролетариата покончить с этим угнетением тоже должны были достигнуть здесь высшей степени напряжения и сознательности. И поскольку Манчестер представляет собой классический тип современного промышленного города, а также потому что я знаю его как свой родной город, и лучше, чем знают его большинство его жителей, — мы остановимся на нём несколько дольше.

Города, расположенные вокруг Манчестера, в отношении рабочих кварталов мало чем отличаются от центрального города, — только рабочие в них составляют, пожалуй, ещё более значительную часть населения чем в последнем. Это чисто промышленные города, и все их торговые дела совершаются в Манчестере и через Манчестер; они во всех отношениях зависят от Манчестера и поэтому населены только рабочими, фабрикантами и мелкими торговцами, между тем как в Манчестере всё же имеется очень значительное торговое население, много комиссионных контор и больших розничных магазинов. Вот почему, хотя города Болтон, Престон, Уиган, Бери, Рочдейл, Мидлтон, Хейвуд, Олдем, Аштон, Стейлибридж, Стокпорт и другие и насчитывают по тридцать, пятьдесят, семьдесят и даже до девяноста тысяч жителей, почти все они представляют собой попросту большие рабочие посёлки, прерываемые лишь фабриками, несколькими главными улицами, вдоль которых тянутся магазины, и несколькими загородными дорогами, вдоль которых расположены — наподобие вилл — окружённые садами дома фабрикантов. Сами города плохо и неправильно застроены, с грязными дворами, улицами и закоулками, полны угольного дыма и производят особенно мрач­ное впечатление своими зданиями, сложенными из когда-то яркокрасного, но от времени почерневшего кирпича, который здесь является универсальным строительным материалом. Подвальные квартиры представляют здесь обычное явление; эти вырытые в земле норы устраиваются, где только возможно, и в них живёт очень значительная часть населения.

Самым худшим из этих городов, после Престона и Олдема, считается Болтон, расположенный в одиннадцати милях к северо-западу от Манчестера. Насколько я смог заметить во время своих неоднократных посещений города, в нём имеется только одна, притом довольно грязная, главная улица, Динсгейт, которая служит одновременно и рынком; она и в самую лучшую погоду представляет собой мрачную, отталкивающую дыру, хотя её обрамляют кроме фабрик только низенькие дома в один, два этажа. Здесь, как и повсюду, более старая часть города осо­бенно запущена и неприглядна. Через город протекает какая-то чёрная жижа, о которой трудно сказать, ручей это или сплошной ряд вонючих луж, и которая посильно способствует отравлению воздуха, и без того далеко не чистого.

Далее идёт Стокпорт, который, хотя и расположен на Чеширском берегу Мерсея, всё же принадлежит к промышленному округу Манчестера. Он зажат в узкой долине Мерсея так, что улицы, круто спускаясь вниз на одном берегу, образуют столь же крутой подъём на другом, а железнодорожная линия из Манчестера в Бирмингем проходит над городом и над всей долиной по высокому виадуку. Стокпорт славится во всём округе как одно из наиболее мрачных и закопчённых местечек и на самом деле производит чрезвычайно мрачное впечатление, в особенности если смотреть на него с виадука. Но ещё более мрачное впечатление производят расположенные длинными рядами по всему городу, от глубины долины и до гребня холмов, коттеджи и подвалы пролетариев. Я не помню, чтобы мне пришлось видеть в каком-нибудь городе этого округа такое относительно большое число заселённых подвалов.

В нескольких милях к северо-востоку от Стокпорта лежит Аштон-андер-Лайн, один из новейших фабричных центров этой местности. Расположен он по склону холма, у подножья которого протекают канал и река Тейм, и в общем построен по новой, более правильной системе. Пять или шесть длинных параллельных улиц тянутся вдоль холма, их перерезают под прямым углом другие улицы, спускающиеся в долину, При такой системе расположения улиц фабрики вытесняются из центра города, тем более, что ради близости к воде и речному сообщению они и без того сконцентрировались бы внизу в долине; здесь они все и скучились, выбрасывая из своих труб густой дым. Благодаря такому расположению Аштон производит гораз­до более приветливое впечатление, чем большинство других фабричных городов: улицы шире и чище, яркокрасные коттеджи выглядят более свежо и уютно. Зато эта новая система постройки коттеджей для рабочих имеет свои дурные стороны, так как за каждой такой улицей скрывается гораздо более грязная задняя улица, в которую ведёт узенький боковой проход. Я не видел и в Аштоне ни одного здания, которому могло бы быть больше пятидесяти лет, если не считать нескольких домов на окраине, однако и здесь есть улицы, где стоят скверные, обветшалые коттеджи с расшатанными, вываливающимися кирпичами, с потрескавшимися стенами и обвалившейся внутри штукатуркой; эти улицы, грязные и чёрные от копоти, своим видом ни в чём не уступают улицам остальных городов округа, разве только, что здесь они составляют не правило, а исключение.

Одной милей дальше на восток лежит Стейлибридж, тоже у реки Тейм. Если от Аштона подняться на гору, то на вершине её увидишь справа и слева большие красивые сады с роскошными особняками, похожими на виллы, большей частью построенными в елизаветинском стиле, который так же относится к готическому стилю, как протестантско-англиканская религия к апостолической римско-католической. Ещё сотня шагов — и перед глазами появляется в долине Стейлибридж. Но какой резкий контраст с роскошными виллами и даже со скромными коттеджами Аштона! Стейлибридж расположен в извилистой и ещё более узкой чем долина Стокпорта ложбине, оба склона которой покрыты коттеджами, домами и фабриками, разбросанными в полном беспорядке. Приближаясь к городу, замечаешь, что уже первые коттеджи тесны, закопчены, стары, ветхи, а каковы первые дома, таков и весь город. Лишь немногие улицы тянутся по дну узкой долины; большинство, переплетаясь, вьются вверх и вниз по её склонам, и, вследствие такого наклонного расположения улиц, нижний этаж почти во всех домах наполовину врыт в землю. Какая масса дворов, задних улиц и закоулков образуется при такой хаотической системе застройки видно с горы, откуда город раскрывается местами почти как с высоты птичьего полёта. Если к этому прибавить ещё ужасную грязь, то станет понятным, почему этот город, при всей красоте своих окрестностей, производит такое отврати­тельное впечатление.

Но довольно об этих менее значительных городах. Каждый из них имеет свои особенности, но в общем рабочие живут в них так же, как в Манчестере. Вот почему я обрисовал только особенности застройки каждого из них; прибавлю лишь, что все замечания общего характера о состоянии рабочих жилищ в Манчестере целиком применимы и к окружающим его городам. Перейдём же теперь к главному городу.

Манчестер лежит у подножья южного склона цепи холмов, которая тянется от Олдема между долинами реки Эруэлл и реки Медлок и заканчивается холмом Керсолл-Мур, являющимся одновременно ипподромом и «Священной горой» Манчестера. Собственно Манчестер расположен на левом берегу Эруэлла, между этой рекой и её двумя притоками — Эрком и Медлоком, впадающими здесь в Эруэлл. На правом берегу Эруэлла, стиснутый в крутом изгибе этой реки, лежит Солфорд, а далее к западу — Пендлтон; к северу от Эруэлла находятся Верхний я Нижний Бротон; к северу от Эрка — Читем-Хилл, к югу от Медлока лежит Хъюлм, далее к востоку — Чорлтон-он-Медлок, а ещё далее, немного на восток от Манчестера, — Ардуик. Всё это нагромождение домов в обиходе называется Манчестером и насчитывает население в 400 тыс. человек, никак не меньше, а скорее больше. Сам город расположен так своеобразно, что человек может прожить в нём много лет, выходить на улицу ежедневно и ни разу не побывать в рабочем квартале и даже не прийти в соприкосновение с рабочими, если вообще будет выходить только по своим делам или на прогулку. Объясняется это главным образом тем, что, вследствие неосознанного молчаливого соглашения, а также вполне определённого осознанного расчёта, рабочие районы самым строгим образом отделены от тех частей города, которые предоставлены буржуазии, и там, где этого нельзя сделать открыто, это делается под прикрытием милосердия. В центре Манчестера находится довольно обширный торговый район, охватывающий пространство в полмили в длину и столько же в ширину и почти весь состоящий из контор и товарных складов (warehouses). Почти весь этот район нежилой, ночью становится совершенно пустынным и безлюдным, и только дежурные полицейские проходят по узким и тёмным улицам со своими потайными фонарями. Местность эта прорезана несколькими главными улицами, на которых сосредоточено огромное движение и где нижние этажи домов заняты нарядными магазинами; на этих улицах верхние этажи кое-где заселены, и здесь уличная жизнь не прекращается до поздней ночи. За исключением этой торговой части весь Манчестер, в узком смысле, весь Солфорд и Хьюлм, значительная часть Пендлтона и Чорлтона, две трети Ардуика и отдельные участки в Читем-Хилле и Бротоне — всё это составляет один сплошной рабочий район, охватывающий торговую часть поясом шириной в среднем в полторы мили. За этим поясом живёт высшая и средняя буржуазия, средняя — на прямых улицах недалеко от рабочих кварталов, именно в Чорлтоне и в расположенных дальше частях Читем-Хилла, а высшая — ещё дальше, в загородных домах и виллах Чорлтона и Ардуика или на хорошо проветриваемых возвышенностях Читем-Хилла, Бротона и Пендлтона — на чистом, здоровом деревенском воздухе, в роскошных удобных жилищах, мимо которых каждые четверть или полчаса проходят идущие в город омнибусы. И самое интересное во всём этом то, что эта богатая денежная аристократия может проехать через все эти рабочие кварталы, чтобы кратчайшим путём попасть в свои конторы в центре города, даже не заметив, что вблизи, справа и слева, в грязи гнездится нищета. Дело в том, что главные улицы, расходящиеся от биржи по всем направлениям к окраинам города, состоят из двух почти непрерывных рядов магазинов и населены, следовательно, средней и мелкой буржуазией, которая уже ради своей собственной выгоды хочет и может заботиться о приличном и чистом их виде. Правда, эти магазины всегда имеют нечто родственное с теми районами, которые лежат позади них, и потому в торговых кварталах и вблизи тех районов, где живёт буржуазия, они более элегантны, чем там, где за ними скрываются грязные коттеджи рабочих. И всё же они достаточно чисты для того, чтобы скрыть от глаз богатых дам и господ со здоровыми желудками и слабыми нер­вами нищету и грязь, составляющие дополнение к их богатству и роскоши. Так, например, улица Динсгейт тянется от старой церкви прямо на юг, представляя собой сначала двойной ряд товарных складов и фабрик, которые затем сменяются магазинами второго ранга и несколькими пивными, а далее к югу, где торговый квартал кончается, более невзрачными магазинами, становящимися чем дальше, тем грязнее, и всё чаще уступающими место кабакам и трактирам, пока, наконец, на южном конце улицы самый вид лавочек не оставляет никакого сомнения в том, что их клиентами являются рабочие и только рабочие. Так же выглядит Маркет-стрит, которая тянется от биржи на юго-восток: сначала идут нарядные магазины первого ранга, а в верхних этажах — конторы и товарные склады; далее (на Пиккадилли) тянутся колоссальные отели и товарные склады; ещё дальше (на Лондон-род), возле реки Медлок, расположены фабрики, трактиры и магазины для низших слоёв буржуазии и для рабочих; затем у Ардуик-Грина тянутся дома для высшей и средней буржуазии и за ними большие сады и виллы наиболее богатых фабрикантов и купцов. Таким образом, можно, зная Манчестер по главным улицам, умозаключить о состоянии при­легающих к ним кварталов, но очень редко удаётся отсюда разглядеть подлинный вид самих рабочих районов. — Я прекрасно знаю, что эта лицемерная система застройки более или менее свойственна всем большим городам; я знаю также, что розничный торговец уже по самому характеру своей торговли должен располагаться на главных улицах с большим движением; я знаю, что на таких улицах всегда бывает больше хороших домов, чем плохих, и что вблизи их стоимость земли выше, чем в более отдалённых местах. И всё же я нигде не видел, чтобы рабочий класс так систематически не допускался на главные улицы, чтобы всё то, что может оскорбить глаза и нервы буржуазии, так заботливо прикрывалось, как это делается здесь, в Манчестере. Между тем Манчестер менее чем какой-либо другой город строился по полицейским предписаниям или определённому плану, а в гораздо большей мере складывался случайно. Если при этом принять во внимание страстные заверения буржуазии о том, что рабочим прекрасно живётся, начинает казаться, что такая постыдная планировка города произошла не без участия либеральных фабрикантов, манчестерских «big wigs»[8].

Добавлю ещё, что почти все фабричные здания расположены вдоль трёх рек и различных каналов, пересекающих город, и перехожу к описанию самих рабочих кварталов. Это прежде всего манчестерский Старый город, расположенный между северной границей торгового квартала и рекой Эрк. Здесь улицы, даже лучшие из них, как Тодд-стрит, Лонг-Миллгейт, Уити-Гров и Шед-Хилл, узкие и кривые, дома грязные, старые и ветхие, а постройки в переулках и совсем отвратительны. Если пойти от старой церкви вдоль улицы Лонг-Миллгейт, то справа сейчас же начинается ряд старомодных домов, в котором не сохранилось ни одного не покривившегося фасада, — это остатки старого Манчестера, Манчестера допромышленной эпохи, былые обитатели которого вместе со своими потомками переселились в лучше застроенные части горо­да и предоставили эти дома, ставшие для них слишком неудобными, населению из рабочих, среди которых много ирландцев. Здесь нам представляется рабочий квартал в почти неприкрытом виде, ибо даже магазинам и трактирам на главной улице никто не пытается придать сколько-нибудь опрятный вид. Но это всё ещё ничто в сравнении с переулками и дворами, которые расположены во втором ряду и куда можно попасть только через узкие крытые проходы, в которых даже два человека не могут разминуться. Такого беспорядочного, наперекор всем правилам разумной архитектуры, нагромождения домов, такой тесноты, вследствие которой дома буквально прилеплены один к другому, просто нельзя себе представить. И дело здесь не только в постройках, сохранившихся со времён старого Манчестера. Беспорядок был доведён до апогея лишь в самое последнее время, когда повсюду, где способ застройки, свойственный более ранним эпохам, сохранил хотя бы вершок незастроенного пространства, стали достраивать и пристраивать, пока, наконец, между домами не осталось ни одного кусочка, на котором ещё можно было бы что-нибудь построить. Для подтверждения своих слов я даю здесь рисунок небольшой части плана Манчестера. Это — далеко не худший участок и он составляет менее десятой части всего Старого города.

Рисунок этот в достаточной мере даёт представление о неразумном способе застройки всего района, особенно вблизи реки Эрк. Берег реки здесь, на южной стороне, очень крут и достигает от 15 до 30 футов вышины; по этому крутому склону лепятся большей частью три ряда домов, причём нижний ряд поднимается из самой воды, тогда как фасад верхнего находится уже на уровне гребня холма и обращён на улицу Лонг-Миллгейт. Кроме того на берегу реки стоят ещё фабрики — одним словом, и здесь постройки расположены так же тесно и беспорядочно, как и в нижней части улицы Лонг-Миллгейт. Справа и слева множество крытых проходов ведут с главной улицы в мно­гочисленные внутренние дворы; когда заходишь туда, сталкиваешься с такой грязью, с такой отвратительной неопрятностью, с которой ничто не сравнится; особенно это относится к дворам, спускающимся к Эрку; здесь находятся, бесспорно, самые ужасные жилища, которые мне когда-либо приходилось видеть. В одном из этих дворов у самого входа, там где кончается крытый ход, находится отхожее место, лишённое дверей и столь грязное, что обитатели двора могут попасть домой или выйти на улицу только через стоячую лужу гниющей мочи и испражнений. Это первый двор у реки Эрк выше моста Дюси-бридж, — сообщаю это на случай, если кому-нибудь захочется убедиться в справедливости моих слов; ниже, у самой реки, находится несколько кожевенных предприятий, заполняющих всю окрестность запахом разлагающихся животных отбросов. Во дворы, находящиеся ниже моста, спускаются большей частью по узким, грязным лестницам, и попасть в дома можно только через кучи мусора и грязи. Первый двор ниже моста называется Алленс-корт; во время холеры он был в таком состоянии, что санитарная полиция приказала его очистить и окурить хлором; доктор Кей даёт в одной брошюре[9] вызывающее ужас описание тогдашнего состояния этого двора. С тех пор он, повидимому, был частично снесён и заново отстроен; по крайней мере, если смотреть с моста, то и сейчас можно увидеть остатки развалившихся стен и высокие кучи мусора рядом с несколькими домами более новой постройки. Открывающийся с этого моста ландшафт — каменная стена в человеческий рост заботливо скрывает его от взоров не очень высоких прохожих — вообще характерен для всего района. Глубоко внизу течёт или, вернее, застаивается Эрк, узкая, чёрная, вонючая речка, полная грязи и отбросов, которые она откладывает на правый, низменный, берег. В сухую погоду на этом берегу остаётся целый ряд отвратительнейших, зеленоваточёрных, гниющих луж, из глубины которых постоянно поднимаются пузыри гнилостных газов, распространяя запах, невыносимый даже наверху, на мосту, на высоте 40 или 50 футов над уровнем реки. Сама река к тому же на каждом шагу перегорожена высокими запрудами, у которых ил и отбросы скапливаются толстым слоем и гниют. Выше моста расположены кожевенные заводы; далее, ещё выше, расположены красильни, костомольни и газовые заводы, жидкие и твёрдые отходы которых сплавляются в ту же речку Эрк, которая кроме того принимает содержимое всех окрестных клоак и отхожих мест. Легко себе представить, какого рода осадки оставляет эта река. Ниже, за мостом, открывается вид на мусорные кучи, нечистоты, грязь и развалины во дворах па левом, высоком, берегу; дома высятся один над другим и вследствие крутизны склона видно по кусочку от каждого из них; все они закопчённые, ветхие, старые, с разбитыми стёклами и расшатанными оконными рамами; на заднем плане стоят старые казарменного вида фабричные здания. — На правом, низком, берегу виден длинный ряд домов и фабрик. Второй дом с краю — развалина без крыши — заполнен мусором, а третий построен так низко, что нижний этаж необитаем и поэтому не имеет ни окон, ни дверей. На заднем плане здесь находятся кладбище для бедных, вокзалы Ливерпульской и Лидсской железных дорог, а позади них работный дом, манчестерская «бастилия для бедных», которая, подобно цитадели, грозно смотрит с холма из-за высоких зубчатых стен на расположенные на другом берегу рабочие кварталы.

Вверх по реке за Дюси-бридж левый берег становится более отлогим, а правый, наоборот, более крутым, но состояние жи­лищ на обоих берегах ничуть не лучше, а скорее хуже. Свер­нуть здесь с главной улицы, всё той же Лонг-Миллгейт, влево — значит заблудиться; попадаешь из одного двора в другой, идёшь какими-то закоулками, узкими, грязными переулками и проходами, пока через несколько минут окончательно не запутаешься, уже не зная, куда повернуть. Везде наполовину или совсем разрушенные здания, в некоторых действительно никто уже не живёт, а здесь это очень много значит; в домах редко встретишь дощатый или каменный пол, но зато почти везде сло­манные, плохо прилаженные окна и двери, и какая грязь! Везде кучи мусора, нечистот и отбросов, стоячие лужи вместо канав и запах, которого достаточно, чтобы сделать жизнь здесь невозможной для человека хоть сколько-нибудь культурного. Недавно, при продлении Лидсской железной дороги, пересекающей здесь Эрк, некоторые из этих дворов и пере­улков были снесены, но зато другие впервые открылись взору наблюдателя. Так, возле самого железнодорожного моста распо­ложен двор, далеко превосходящий все другие своим грязным, отвратительным видом именно потому, что он раньше был так застроен со всех сторон, что с трудом можно было в него попасть; не будь бреши, пробитой постройкой железнодорожного моста, я сам никогда не нашёл бы этого двора, хотя мне и казалось, что я прекрасно знаю всю эту местность. По изрытому берегу, мимо кольев и протянутых на них верёвок для сушки белья, попа­даешь в этот хаос маленьких одноэтажных домиков, большин­ство которых не имеет иного пола, кроме самой земли, и где одна-единственная комната является и кухней, и жилой комнатой, и спальней — решительно всем. В одной такой дыре, имевшей не более шести футов в длину и пяти в ширину, я видел две кровати — и что за кровати и постели! — которые, помещаясь между лестницей и очагом, как раз заполняли всю комнату. Во многих других лачугах я не увидел ровно ничего, хотя дверь была широко открыта и обитатели стояли у входа. У порога везде грязь и мусор; что под этой грязью есть нечто вроде мостовой, нельзя увидеть, она только ощущается то здесь, то там под ногами. Всё это нагромождение населён­ных людьми хлевов с двух сторон окружено домами и фабрикой, а с третьей — рекой. Кроме узкой тропинки вдоль берега от­туда ведёт наружу только один узкий крытый проход, выходя­щий в другой, почти так же скверно застроенный и такой же неопрятный лабиринт домов.

Но довольно! Так застроен весь берег реки Эрк. Это — нагромождённый без всякого плана хаос домов, более или менее близких к разрушению; запущенность внутри домов целиком соответствует окружающей грязи. Как могут живущие здесь люди быть чистоплотными? Ведь даже для удовлетворения самых естественных и повседневных потребностей нет необходимых условий. Отхожих мест здесь так мало, что они каждый день переполняются; или же они расположены слишком далеко, чтобы большинство обитателей могло ими пользоваться. Как этим людям мыться, когда поблизости имеется только гряз­ная вода реки Эрк, а водопровод и колонки есть лишь в «при­личных» частях города! Поистине нельзя винить этих илотов современного общества, если их жилища не чище свинарников, расположенных кое-где между их хижинами! Не стыдно же домовладельцам сдавать в наём такие жилища, как шесть или семь подвалов на набережной ниже Скотланд-бридж, пол которых находится по меньшей мере на два фута ниже уровня воды — при низкой воде — реки Эрк, протекающей в каких-нибудь шести футах отсюда, или как верхний этаж в стоящем на противоположном берегу, немного выше моста, угловом доме, нижний этаж которого необитаем и не имеет ни окон, ни дверей! А ведь подобные случаи нередки во всех этих местах, причём нужно заметить, что этот открытый нижний этаж за неимением лучшего постоянно служит отхожим местом для всего околотка!

Оставим Эрк, чтобы снова проникнуть в гущу рабочих жи­лищ на другой стороне улицы Лонг-Миллгейт, и мы попадаем в более новый квартал, который тянется от церкви Сент-Майклс до Уити-Гров и Шед-Хилл. Здесь, по крайней мере, больше по­рядка. Вместо хаотической застройки мы находим здесь хоть длинные прямые улицы и тупики или построенные по определённому плану обычно четырёхугольные дворы. Но если там по произволу строился каждый дом, то здесь тот же произвол сказывается в застройке целых улиц и дворов, которые строятся без всякого учёта расположения остальных. Улица идёт то в одну, то в другую сторону, на каждом шагу попадаешь в тупик или в закоулок, который выводит тебя опять туда, откуда ты пришёл, и тот, кто не прожил некоторое время в этом лабиринте, никак в нём не разберётся. Эти улицы и дворы проветриваются, если вообще здесь применимо это слово, так же плохо, как и в районе реки Эрк, и если всё же этот район имеет перед тем какие-то преимущества, — здесь и дома новее, и на некоторых улицах имеются, хоть изредка, сточные канавы, — то зато здесь почти в каждом доме есть заселённый подвал, что на берегу реки Эрк встречается редко именно вследствие того, что там дома более старые и небрежно построенные. В остальном же грязь, кучи мусора и золы, стоячие лужи на улицах встречаются и тут и там, а в квартале, о котором мы говорим теперь, кроме того имеется ещё одно обстоятельство, очень вредно сказывающееся на опрятности населения, — это масса свиней, которые здесь повсюду бродят по улицам, роются в грязи или сидят взаперти в устроенных во дворах маленьких хлевах. Здесь, как и в большинстве других рабочих кварталов Манчестера, колбасники снимают дворы и устраивают в них свинарники; почти в каждом дворе имеется один или несколько таких отгороженных углов, куда обитатели двора бросают все отбросы и нечистоты; свиньи от этого жиреют, а воздух, и без того спёртый в этих застроенных со всех сторон дворах, окончательно портится от гниющих растительных и животных веществ. Через этот квартал проложили широкую, довольно приличную улицу — Миллер-стрит — и таким образом задний план оказался более или менее успешно прикрытым, но стоит только любопытства ради войти в один из многочисленных проходов, ведущих во дворы, чтобы через каждые двадцать шагов наталкиваться на это, в буквальном смысле слова, свинство.

Таков манчестерский Старый город. Перечитывая своё описание, я должен признаться, что не только ничего не преувеличил, но, напротив, ещё недостаточно ярко показал грязь, ветхость, мрачность и противоречащий всем требованиям чистоты, вентиляции и гигиены характер застройки этого района, в котором проживают по меньшей мере двадцать или тридцать, тысяч жителей. И такой квартал находится в центре второго города Англии, первого фабричного города мира! Для того чтобы узнать, каким малым пространством человек может довольствоваться для движения в случае необходимости, каким малым количеством воздуха — и какого воздуха! — для дыхания он в крайнем случае может обойтись, при каком минимуме благоустройства он может существовать, достаточно побывать в Манчестере. Правда, это Старый город, — и на это ссылаются местные жители, когда им говорят об отвратительном состоянии этого ада на земле, — но что же из этого? Ведь то, что более всего вызывает наше отвращение и негодование, всё это здесь — новейшего происхождения, порождение промышленной эпохи. Те несколько сот домов, которые принадлежали к старому Манчестеру, давным-давно оставлены своими первоначальными обитателями; только промышленность загнала в них те полчища рабочих, которые в них теперь ютятся, только промышленность застроила каждый закоулок между этими старыми домами, чтобы разместить массы, которые она привлекала из земледельческих областей и из Ирландии; только промышленность позволяет владельцам этих хлевов сдавать их людям в качестве жилья за высокую плату, эксплуатировать нищету рабочих, разрушать здоровье тысяч людей, чтобы лишь самим обогатиться; только промышленность сделала возможным, чтобы едва освобождённый от крепостной зависимости работник снова стал рассматриваться как неодушевлённый предмет, как вещь, чтобы он загонялся в жилище, которое для всякого другого слишком плохо и которое предоставляется ему за его трудовые деньги до тех пор, пока оно окончательно не развалится; всё это сделала только промышленность, которая без этих рабочих, без их нищеты и рабства не могла бы существовать. Правда, перво­начальная планировка этих кварталов была плохая, из них трудно было сделать что-нибудь хорошее. Но что предприняли землевладельцы, что предприняли местные власти, чтобы их улучшить при перестройке? Ничего; наоборот, где только был свободный уголок, они поставили дом, где был лишний выход, они его застроили. С развитием промышленности стоимость земли возросла, и чем больше она росла, тем неразумнее и беспорядочнее застраивался каждый клочок земли, без всякого внимания к здоровью и удобствам жителей, с одной только мыслью о возможно большей прибыли, ибо как ни плоха лачуга, всегда найдется бедняк, который не может заплатить за лучшую. Но ведь это Старый город, и на этом буржуазия успокаивается; посмотрим же, как выглядит Новый город (the New town).

Новый город, называемый также Ирландским городом (the Irish town), расположен по ту сторону Старого города на глинистом холме между рекой Эрк и Сент-Джордж-род. Здесь всякий признак города исчезает. На голой глинистой почве, на которой не растёт даже трава, разбросаны в беспорядке от­дельные ряды домов или лабиринты улиц наподобие маленьких деревень. Дома, или, вернее, коттеджи, в скверном состоянии, никогда не ремонтируются, грязны, с сырыми и неопрятными жилыми подвалами. Улицы немощёные, без сточных канав, но зато здесь имеются многочисленные колонии свиней, запертых в маленьких дворах и хлевах или свободно разгуливающих по склону холма. Грязи на улицах здесь так много, что только в очень сухую погоду можно надеяться пройти по ним, не увязнув по щиколотку. Возле Сент-Джордж-род отдельные застроенные места смыкаются плотнее, начинается сплошной ряд улиц, переулков, тупиков и дворов, становящихся всё теснее и беспорядочнее по мере того, как приближаешься к центру города. Правда, здесь чаще встречаются мостовые или, по крайней мере, мощеные тротуары с водосточными канавами, но грязь, скверное состояние домов и особенности подвалов остаются те же.

Здесь будет уместно сделать несколько общих замечаний о принятой в Манчестере планировке рабочего квартала. Мы уже видели, что в Старом городе группировка домов зависит большей частью от чистой случайности. Каждый дом строится без учёта остальных, и пространство неправильной формы, ограниченное несколькими домами, называют, за отсутствием другого слова, двором (court). В некоторых более новых частях того же района и в других рабочих районах, возникших в первые годы расцвета промышленности, мы встречаем более планомерное расположение домов. Пространство между двумя улицами разделено на более правильные, большей частью четырёхугольные дворы, которые закладываются с самого начала приблизительно так, как это изображено на прилагаемом рисунке; в них ведут с улицы крытые проходы. Если совсем бесплановое расположение домов очень вредно отзывается на здоровье их обитателей, значительно затрудняя вентиляцию, то эта система, при которой ра­бочих запирают во дворы, окружённые со всех сторон зданиями, оказывается ещё во много раз более вредной. Никакого движения воздуха здесь быть не может: дымоходы самих домов во время топки печей являются единственными отверстиями, через которые вытягивается спёртый воздух двора[10]. К тому же в таких дворах дома большей частью построены в два ряда, так что задняя стена общая у двух домов, и этого уже достаточно, чтобы сделать всякую хорошую, сквозную вентиляцию невозможной. А так как полиция, осуществляющая надзор над улицами, совершенно не интересуется состоянием этих дворов, так как всё, что выбрасывается из домов, остаётся тут же, то не следует удивляться грязи и кучам золы и нечистот, которые здесь находишь. Мне приходилось посещать дворы, — они расположены вдоль Миллер-стрит, — которые находятся по меньшей мере на полфута ниже главной улицы и не имеют никакого стока для воды, скопляющейся в них в дождливую погоду!

При таком расположении домов и улиц в первом ряду коттеджей получается довольно сносная вентиляция, а в третьем ряду вентиляция по меньшей мере не хуже, чем в подобных же коттеджах прежнего устройства; зато в среднем ряду вентиля­ция во всяком случае так же плоха, как в коттеджах, расположенных во дворах, а внутренний переулок не менее грязен и непригляден чем двор. Предприниматели предпочитают такой способ застройки потому, что он даёт экономию места и позволяет им посредством более высоких цен на коттеджи первого и третьего ряда успешнее обирать лучше оплачиваемых рабочих.

Эти три системы расположения коттеджей можно встретить во всём Манчестере, и даже во всём Ланкашире и Йоркшире, часто вперемежку, по большей частью достаточно обособленно, чтобы по одному этому признаку можно было определить относительный возраст той или другой части города. Третья система, система внутренних переулков, решительно преобладает в большом рабочем районе к востоку от Сент-Джордж-род, по обе стороны Олдем-род и Грейт-Анкотс-стрит и чаще всего встречается также и в остальных рабочих районах Манчестера и его предместий.

В вышеупомянутом обширном районе, известном под названием Анкотс, вдоль каналов, расположена большая часть наиболее крупных манчестерских фабрик, колоссальные шести-семиэтажные здания, высоко возвышающиеся своими строй­ными трубами над низенькими коттеджами рабочих. Население этого района состоит поэтому главным образом из фабричных рабочих, а на худших улицах — из ручных ткачей. Улицы, рас­положенные ближе к центру города, самые старые и потому самые плохие, но зато они замощены и снабжены сточными канавами; я отношу к их числу те улицы, которые лежат параллельно Олдем-род и Грейт-Анкотс-стрит и ближе всего к ним расположены. Дальше, к северо-востоку, можно встретить несколько недавно застроенных улиц; здесь коттеджи выглядят при­влекательно и чисто, двери и окна новые, свежевыкрашенные, помещения внутри чисто выбелены; на улицах больше воздуха, и незастроенные участки между ними обширнее и встречаются чаще. Но всё это относится лишь к небольшому числу жилищ. К этому ещё следует прибавить, что почти в каждом коттедже имеется жилой подвал, что на многих улицах нет мостовых и водосточных канав и, главное, что эта парадная внешность — только видимость, видимость, от которой через десять лет уже ничего не останется. Дело в том, что кладка самих коттеджей не лучше, чем расположение улиц. На первый взгляд все эти коттеджи выглядят очень приятно и солидно, массивные кир­пичные стены подкупают глаз, и если пройтись по недавно от­строенным рабочим кварталам, не заглядывая во внутренние переулки и не присматриваясь внимательно к кладке домов, то можно было бы согласиться с утверждением либеральных фабрикантов, что нигде рабочие не имеют таких хороших жилищ, как в Англии. Но если присмотреться поближе, то окажется, что стены этих коттеджей донельзя тонки. Наружные стены под­вального этажа, которые выдерживают тяжесть основного этажа и крыши, в лучшем случае бывают сложены в один кирпич, т. е. в каждом горизонтальном ряду кирпичи примыкают друг к другу своей длинной стороной ; но мне приходилось видеть немало коттеджей такой же высоты — некоторые из них я видел ещё во время постройки, — в которых наружные стены были толщиной только в полкирпича, так как кирпичи в них клались не поперёк, а вдоль и примыкали друг к другу не длинной, а торцовой стороной . Делается это отчасти для экономии материала, но отчасти и потому, что предприниматель, строящий дом, никогда не является собственником участка, а, согласно английскому обычаю, лишь арендует его на двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят или девяносто девять лет; по истечении этого срока участок со всеми постройками возвращается к первоначальному собственнику без всякого вознагра­ждения за произведённые затраты. Вот почему арендатор рас­считывает свои постройки так, чтобы они по истечении арендного срока были по возможности обесценены; а так как такие коттеджи часто строятся всего за двадцать или тридцать лет до истечения арендного срока, то ясно, что предприниматели-застройщики много на них тратить не желают. Кроме того эти предприниматели, большей частью владельцы строительных контор или фабриканты, мало или ничего не тратят на ремонт — отчасти из-за нежелания снизить свой доход, отчасти вследствие краткости срока аренды; во время торговых кризисов, когда множество рабочих лишается заработка, часто пустуют целые улицы, вследствие чего коттеджи очень быстро разрушаются и делаются негодными для жилья. Принято обыкновенно считать, что рабочие жилища в среднем служат лишь сорок лет. Это кажется довольно странным, когда смотришь на красивые массивные стены новых коттеджей, обещающие просущество­вать несколько столетий, но тем не менее оно так: крохоборство при самой постройке коттеджа, отсутствие всякого ремонта, то обстоятельство, что дома часто пустуют и жильцы быстро сменяются; наконец, разрушения, которые квартиранты, большей частью ирландцы, производят в течение последних десяти лет до окончания срока аренды, нередко ломая деревянные части, чтобы топить ими печи, — всё это по истечении сорока лет превращает эти коттеджи в развалины. Этим объясняется тот факт, что район Анкотса, застроенный лишь со времени расцвета промышленности, главным образом уже в текущем столетии, всё же насчитывает множество старых, развалив­шихся зданий, а большая часть домов даже теперь находится уже в последней стадии пригодности для жилья. Я уж не говорю о том, сколько капитала здесь таким образом тратится понапрасну, как много лет весь этот квартал мог бы оставаться чистым, приличным и обитаемым при несколько больших затратах на постройку и дальнейший ремонт. Меня здесь интересует только состояние домов и условия жизни их обитателей, и в этом отношении я должен сказать, что нет более вредной, более деморализующей системы селить рабочих, чем именно эта. Рабочий вынужден жить в таком скверном коттедже потому, что он не может заплатить за лучший, или потому, что лучшего нет вблизи той фабрики, где он работает, а иногда и потому, что коттеджи принадлежат фабриканту, и последний лишь тогда даёт рабочему работу, когда тот снимает у него коттедж.

Разумеется, этот сорокалетний срок не безусловное правило; если дома расположены в оживлённой части города и даже при высокой арендной плате на землю всегда можно рассчитывать найти жильцов, то домовладельцы кое-что делают для того, чтобы хоть до некоторой степени сохранить пригодность домов для жилья и на более долгий срок; но делают они, конечно, лишь самое необходимое, и эти отремонтированные квартиры принадлежат к числу наихудших. Временами, при угрозе эпидемии, пробуждается обычно спящая крепким сном совесть санитарной полиции, которая совершает рейд в рабочие кварталы, объявляет негодными для жилья целые ряды подвалов и коттеджей, как это, например, имело место во многих переулках возле Олдем-род; но всё это ненадолго, квартиры, на которые наложен был запрет, скоро снова заселяются; домовладельцы, подыскивая новых жильцов, при этом даже выгадывают: ведь известно, что санитарная полиция не так скоро снова сюда явится!

Эта восточная и северо-восточная окраина Манчестера является единственной из окраин, где буржуазия не выстроила домов для себя. Объясняется это тем, что дующие здесь в течение 10—11 месяцев в году западные и юго-западные ветры всегда гонят в эту сторону дым из всех фабричных труб (а его ведь немало!). Вдыхать этот дым предоставляется одним рабочим!

К югу от Грейт-Анкотс-стрит лежит большой наполовину застроенный рабочий район — холмистый, голый участок земли с отдельными, беспорядочно расположенными рядами или прямоугольниками домов. Между ними пустыри, неровные, глинистые, без травы и в дождливую погоду едва проходимые. Все коттеджи здесь грязные и ветхие, часто бывают построены в глубоких ямах и вообще напоминают Новый город. Та часть, которую прорезывает Бирмингемская железная дорога, наиболее густо застроена и потому хуже остальных. Здесь река Медлок протекает бесчисленными извилинами по долине, которая местами не лучше долины реки Эрк. По обе стороны этой, тоже чёрной, застоявшейся и зловонной речонки, с того места, где она втекает в город, до её соединения с рекой Эруэлл, тянется широкая полоса фабрик и рабочих жилищ; последние находятся в самом скверном состоянии. Берег здесь большей частью крутой и застроен до самой воды, в точности как мы это видели на берегу реки Эрк; расположение домов и улиц одинаково скверно как со стороны Манчестера, так и со стороны Ардуика, Чорлтона и Хьюлма. Но самое ужасное место — если бы я хотел подробно описать каждое место в отдельности, то этому не было бы конца — находится на манчестерской стороне к юго-западу от Оксфорд-род и называется Малой Ирландией (Little Ireland). В довольно глубокой котловине, опоясанной излучиной реки Медлок и окружённой со всех четырёх сторон высокими фабриками, высокими насыпями и застроенными берегами, скучены в две группы около 200 коттеджей, большей частью по два под одной крышей; здесь живёт в общей сложности около 4 тыс. человек, почти исключительно ирландцев. Коттеджи старые, грязные и самых маленьких размеров, улицы в рытвинах и ухабах, большей частью немощёные и без сточных канав. Кучи нечистот, отбросов и отвратительной грязи возвышаются между стоячими повсюду лужами и заражают отвратительными испарениями атмосферу, которая и без того темна и тяжела от дыма целой дюжины фабричных труб. Повсюду снуют дети и женщины, оборванные и такие же грязные, как свиньи, которые тут же валяются в кучах мусора и лужах. Одним словом, всё это место производит такое отвратительное, такое отталкивающее впечатление, какого не производят самые худшие дворы на берегу реки Эрк. Люди, которые живут в этих полуразрушенных коттеджах, за разбитыми окнами, затянутыми промасленным холстом, за растрескавшимися дверями с полусгнившими косяками или в тёмных сырых подвалах, среди этой невообразимой грязи и вони, в этой как будто нарочно отравленной атмосфере, — эти люди действительно не могут не опуститься до низшей ступени человечества, — таково впечатление, таково заключение, к которому придёт всякий, кто познакомится даже с внешним видом этого района. Но что же он скажет, когда услышит, что в каждой из этих лачуг, состоящей самое большее из двух комнат и мансарды, а иногда и подвала, живёт в среднем человек по двадцать, что в этом районе примерно на 120 человек приходится одно отхожее место, которым почти никогда, разумеется, нельзя пользоваться, и что, несмотря на все проповеди врачей, несмотря на тревогу, которую забила санитарная полиция во время холеры по поводу состояния Малой Ирландии, теперь, в 1844 г., она всё в том же состоянии, как и в 1831 году? — Д-р Кей рассказывает [Д-р Кей, цитированное произведение.], что не только подвалы, но даже нижние этажи во всех домах этого района сырые, что когда-то многие подвалы пришлось засыпать землёй, но теперь их постепенно снова разрыли и заселили ирландцами, что в одном подвале, пол которого находился ниже уровня реки, вода постоянно просачивалась из замазанного глиной отверстия, и жилец, ручной ткач, должен был каждое утро вычерпывать эту воду и выплёскивать её на улицу!

Несколько ниже, на левой стороне реки Медлок, лежит Хьюлм, который представляет собой, собственно говоря, сплошной рабочий квартал и по состоянию своему почти ничем не отличается от Анкотса. В более густо застроенной части дома хуже и близки к разрушению, в менее населённой — постройки новее и лучше проветриваются, но большей частью утопают в грязи. И гам и тут дома расположены в сырой местности, и там и тут — заселённые подвалы и внутренние переулки. — На противоположном берегу реки Медлок, в самом Манчестере, находится второй большой рабочий район, который тянется по обе стороны Динсгейт до торгового квартала и во многих местах ни в чём не уступает Старому городу, В частности в непосредственной близости от торгового квартала, между Бридж-стрит и Кей-стрит, Принцесс-стрит и Питер-стрит, скученность построек во многих местах превосходит самые тесные дворы Старого города. Здесь длинные узкие переулки и тесные, со множеством закоулков дворы и проходы, входы и выхо­ды которых так беспорядочно расположены, что, если не знаешь хорошо каждого прохода и каждого двора в этом лабиринте, ежеминутно рискуешь попасть в тупик или выйти совсем не туда, куда предполагал. В этом тесном, запущенном и грязном районе проживает, по словам д-ра Кея, наиболее опустившаяся часть манчестерского населения, для которой воровство или проституция — профессия; похоже на то, что это утверждение остаётся справедливым и по сей день. В 1831 г., когда и в этот район явилась санитарная полиция, обнаружилось, что грязь здесь такая же, как на реке Эрк или в Малой Ирландии (могу засвидетельствовать, что и в настоящее время дело обстоит не многим лучше) и что, между прочим, в Парламент-стрит одно отхожее место приходится на 380 человек, а в Парламент-пэссидж — на 30 густо населённых домов.

Переправившись через реку Эруэлл, мы обнаруживаем на образованном этой рекой полуострове город Солфорд, в 80 тыс. жителей, который представляет собой в сущности сплошной рабочий район, прорезанный одной-единственной широкой улицей. Когда-то Солфорд имел большее значение чем Манчестер, являлся центром всей окружающей местности (Salford Hundred), которая и до сих пор носит это название. Поэтому и здесь имеется довольно старый и, следовательно, теперь весьма нездоровый, грязный и запущенный участок; он расположен против манчестерской старой церкви и находится в таком же скверном состоянии, как Старый город на другом берегу реки Эруэлл. Дальше от реки находится участок более новый, но также существующий уже больше 40 лет и потому тоже достаточно разрушенный. Весь город состоит из дворов и тесных переулков, настолько узких, что они мне напомнили самые узкие улицы, когда-либо мною виданные, — тесные генуэзские улочки. В отношении способа застройки, так же как и в отношении чистоты, Солфорд в общем ещё значительно хуже Манчестера. Если в Манчестере полиция хоть изредка — раз в 6—10 лет — появляется в рабочих районах, опечатывает самые скверные жилища, заставляет почистить самые грязные места этих авгиевых конюшен, то в Солфорде она этого, повидимому, никогда не делает. Узенькие боковые переулки и дворы на Чапел-стрит, Грингейт и Гравел-Лейн, наверное, ни разу не чистились с самого момента их постройки. В настоящее время над этими улицами по высокому виадуку проходит Ливерпульская железная дорога и некоторые из наиболее грязных закоулков уничтожены, но стало ли от этого лучше? Когда проезжаешь по этому виадуку и смотришь оттуда вниз, всё ещё видишь достаточно грязи и нищеты, а если задать себе труд пройтись по этим переулкам, заглядывая через открытые окна и двери в дома и подвалы, то легко можно убедиться в том, что рабочие Солфорда живут в помещениях, где не может быть и речи о чистоте и удобствах. То же самое мы находим и в более отдалённых участках Солфорда, в Ислингтоне, на Риджент-род и за Болтонской железной дорогой. Рабочие жилища между Олдфилд-род и Кросс-Лейн, где по обеим сторонам Хоуп-стрит множество дворов и переулков находится в самом скверном состоянии, могут соперничать по грязи и скученности с манчестерским Старым городом. В этой местности я встретил человека, по виду лет шестидесяти, который жил в коровьем стойле; в этом четырёхугольном ящике без окон, без пола и даже не замощённом он устроил нечто вроде дымохода, поставил койку и жил в нём, хотя дождь свободно проникал через плохую полусгнившую крышу. Человек этот был слишком стар и слишком слаб для регулярной работы; он добывал себе пропитание перевозкой навоза и т. п. в своей тачке; у самого его стойла находилась навозная лужа.

Таковы различные рабочие районы Манчестера, которые я сам имел возможность наблюдать в течение 20 месяцев. Обобщая результаты наших странствований по этим местам, мы должны сказать, что почти все 350 тыс. рабочих Манчестера и его предместий живут в плохих, сырых и грязных коттеджах, а улицы, на которых расположены эти коттеджи, большей частью находятся в самом скверном, в самом запущенном состоянии, построены без всякой заботы о вентиляции, с одной только заботой — о большей прибыли застройщику; короче говоря, в рабочих коттеджах Манчестера невозможно ни поддерживать чистоту, ни соблюдать удобства, а потому нет места и домашнему уюту; в этих жилищах могут чувствовать себя хорошо и уютно только люди вырождающиеся, физически опустившиеся, потерявшие человеческий облик, интеллектуально и морально дошедшие до состояния животного. И не я один это утверждаю: мы видели, что такое же описание даёт д-р Кей, а в дополнение я приведу ещё слова либерала, общепризнанного и высокочтимого авторитета фабрикантов и фанатического противника всякого самостоятельного рабочего движения — г-на Сениора[11]:

«Осматривая жилища фабричных рабочих в Ирландском городе, Анкотсе и Малой Ирландии, я только изумлялся тому, что можно сохранить сносное здоровье в таких жилищах. Эти города, ибо по площади, занимаемой ими, и числу жителей это настоящие города, были построены без всяких соображений о чём бы то ни было, кроме непосредственной выгоды спекулянта-застройщика. Владелец плотничьей и владелец строительной конторы объединяются, чтобы купить» (т. е. арендовать на известное число лет) «ряд земельных участков и покрыть их так называемыми домами. В одном месте мы видели целую улицу, построенную вдоль извилистого рва, который был использован для того, чтобы без лишних затрат на земляные работы получить более глубокие подвалы, причём подвалы предназначались не под кладовые и склады, а в качестве жилья для людей. Холера не пощадила ни одного дома на этой улице. Улицы в этих предместьях обычно немощёные, посредине навалены кучи навоза, стоят лужи, дома построены так, что два дома имеют одну общую заднюю стену, лишены вентиляции и дренажа, и целые семьи ютятся в углу какого-нибудь подвала или мансарды».

Я уже говорил выше о небывалой активности, проявленной санитарной полицией во время холеры в Манчестере. Когда эта эпидемия стала надвигаться, ужас охватил всю буржуазию города. Сразу вспомнили о нездоровых жилищах бедноты и задрожали при мысли, что каждая из этих трущоб станет очагом заразы, откуда болезнь может распространить своё опустошающее действие по всем направлениям, проникая в жилища имущего класса. Была тотчас же назначена санитарная комиссия для обследования этих районов и составления точного отчёта о их состоянии для городского совета. Д-р Кей, который сам был членом этой комиссии и специально обследовал каждый полицейский участок, кроме 11-го, приводит некоторые извлечения из этого отчёта. Было осмотрено всего 6951 дом — и, конечно, только в самом Манчестере, без Солфорда и других предместий; в 2565 из них настоятельно требовалась внутренняя побелка, в 960 не был своевременно произведён необходимый ремонт (were out of repair), при 939 не было достаточно хороших сточных канав, 1435 были сырые, 452 — с плохой вентиляцией и 2 221 — без отхожих мест. Из обследованных 687 улиц 248 были не замощены, 53 — замощены частично, 112 — плохо вентилировались, на 352 улицах были стоячие лужи, кучи нечистот, отбросов и т. п. — Разумеется, очистить такие авгиевы конюшни до появления холеры было просто невозможно. Поэтому удовлетворились чисткой нескольких наиболее запущенных закоулков и оставили другие по-старому, и само собой понятно, что в тех местах, где была произведена уборка, как, например, в Малой Ирландии, через один-два месяца появилась прежняя грязь. Что касается внутреннего состояния этих жилищ, то о них та же комиссия сообщает то же, что мы уже слышали о Лондоне, Эдинбурге и других городах:

«Нередко целая ирландская семья спит вповалку на одной кровати; нередко куча грязной соломы и покрывало из старой мешковины служат общим ложем для всей семьи, все члены которой одинаково деморализованы нищетой, отупением и распущенностью. Инспектора часто находили две семьи в доме, состоящем из двух комнат; в одной все спали, а вторая служила общей столовой и кухней; и часто даже несколько семейств занимали одну сырую подвальную комнату, в отравленной атмосфере которой теснилось 12—16 человек; к этим и прочим источникам заразы присоеди­нялось ещё и то, что тут же держали свиней и иным образом разводили отвратительнейшую грязь»[12].

Необходимо добавить, что многие семьи, занимающие лишь одну комнату, принимают ещё к себе за известную плату нахлебников и ночлежников, что такие жильцы обоего пола нередко даже спят вместе со всей семьёй на одной постели и что, например, «Отчёт о санитарных условиях жизни рабочего класса» констатировал в Манчестере не менее шести раз такие случаи, когда муж спал на одной постели со своей женой и взрослой свояченицей. Обычные ночлежные дома здесь тоже очень многочисленны. Д-р Кей насчитывал в 1831 г. 267 таких ночлежных домов в самом Манчестере, а с тех пор число их должно было значительно возрасти. В каждом из них находят себе убежище от 20 до 30 человек, так что всего в них размещается каждую ночь от 5 тыс. до 7 тыс. человек. Характер этих домов и их постоянных посетителей тот же, что и в других городах. В каждой комнате без всяких кроватей, прямо на земле постлано от пяти до семи постелей и на них укладывается столько людей, сколько есть желающих, и все вповалку. Нет необходимости рассказывать, какая физическая и моральная атмосфера господствует в этих гнёздах порока. Каждый из этих домов является очагом преступности и ареной возмутительных деяний, которые без этой насильственной централизации порока никогда, может быть, не были бы совершены. — Гаскелл[13] только в самом Манчестере насчитывает до 20 тыс. человек, живущих в подвалах. Как сообщает журнал «Weekly Dispatch», в подвалах, «согласно официальным отчётам», живёт 12% всех рабочих, что в общем совпадает с числом, указанным Гаскеллом: при общем числе рабочих в 175 тыс. 12% составят 21 тысячу. В предместьях Манчестера населённых подвалов по меньшей мере столько же, так что всего лиц, живущих в подвалах, насчитывается во всём Манчестере с его предместьями от 40 тыс. до 50 тысяч. Таковы жилища рабочих в больших городах. То, как удовлетворяется потребность в жилье, может служить мерилом того, как удовлетворяются все остальные потребности рабочих. Что в этих грязных дырах может жить лишь оборванное и плохо питающееся население, легко можно предположить. И так оно и есть. Одежда у огром­ного большинства рабочих находится в самом скверном состоянии. Самый материал, из которого она делается, далеко не подходящий; полотно и шерсть почти совершенно исчезли из гардероба как женщин, так и мужчин, и их место заняли хлопчатобумажные ткани. Рубашки шьют из белёного или пёстрого ситца, женские платья большей частью также из набивного ситца, а шерстяные юбки редко можно увидеть на верёв­ках для сушки белья. Мужчины носят большей частью брюки из плиса или другой тяжёлой хлопчатобумажной ткани и такой же сюртук или куртку. Плис (fustian) стал даже синонимом для обозначения одежды рабочего: рабочих называют и сами они себя называют fustian-jackets [плисовые куртки. Ред.] в отличие от господ, щеголяющих в сукне (broad-cloth); последнее в свою очередь служит для обозначения буржуа. Когда Фергюс О'Коннор, вождь чартистов, прибыл во время восстания 1842 г. в Манчестер, он, к бурному восторгу рабочих, явился перед ними в плисовом костюме. — Шляпы являются в Англии обычной принадлежностью костюма и для рабочих; шляпы самых различных форм: круглые, конусообразные или цилиндрические, широкополые, с маленькими полями или совсем без полей, и только молодые люди в фабричных городах носят кепки. Кто не имеет шляпы, делает себе из бумаги невысокий четырёхугольный колпак. — Вся одежда рабочих — даже если допустить, что она в хорошем состоянии, — мало соответствует климату. Сырой климат Англии с его частыми переменами погоды более чем всякий другой вызывает простуды, что заставляет почти весь имущий класс носить фланелевое нижнее бельё; фланелевые нагрудники, фуфайки и набрюшники имеют широкое распространение. Рабочему не только недоступны эти меры предосторожности, но он вообще почти никогда не в состоянии сшить себе шерстяное платье. А тяжёлые бумажные ткани, хотя они толще, жёстче и тяжелее шерстяных, всё же гораздо меньше защищают от холода и сырости, а вследствие своей толщины и свойств самого материала дольше удерживают влагу и вообще по плотности уступают валяному шерстяному сукну. А если рабочий когда-нибудь может себе позволить покупку воскресного сюртука из шерсти, он вынужден приобрести его в «дешёвом магазине», где получит скверную ткань, так называемую «devil's dust» [буквально: "чёртова пыль"; ткань, изготовляемая из старых шерстяных тканей, переработанных трепальной машиной (по-английски - devil). Ред.], сделанную «только для продажи, но не для носки», которая через две недели разваливается или протирается до дыр; или же он должен купить у старьёвщика уже поношенный старый сюртук, лучшие времена которого давно прошли и который прослужит ему всего несколько недель. Но у большинства гардероб в плохом состоянии, к тому же время от времени приходится относить лучшую одежду в ломбард. Одежда очень, очень многих рабочих, в особенности ирландцев, представляет собой сплошные лохмотья, на которых часто даже негде поставить заплату, или же эта одежда состоит из одних заплат, так что уже совершенно нельзя узнать её первоначального цвета. Англичане или англо-ирландцы всё же умудряются чинить такую одежду и удивительно наловчились в этом искусстве: для них ничего не значит посадить заплату из сукна или мешковины на плис или наоборот; но настоящие, недавно прибывшие ирландцы никогда почти не чинят своего платья, разве в самом крайнем случае, когда оно грозит развалиться на части. Обычно лохмотья рубашки свисают через дыры куртки или брюк. Ирландцы носят, как говорит Томас Карлейл[14].

«наряд из лохмотьев, снять и надеть который является труднейшей операцией, предпринимаемой только по праздникам или в особо торжественных случаях».

Ирландцы также ввели ранее не известный в Англии обычай ходить босиком. В настоящее время можно встретить во всех фабричных городах множество людей, в особенности женщин и детей, которые ходят босиком, и мало-помалу это начинает распространяться также среди беднейших англичан.

С питанием обстоит так же, как и с одеждой: рабочим достаётся то, что слишком плохо для имущего класса. В больших городах Англии можно достать первосортные товары, но за большие деньги, а рабочий, весь бюджет которого исчисляется грошами, не может столько тратить. К тому же он чаще всего получает свою заработную плату лишь в субботу вечером; правда, кое-где её уже выплачивают по пятницам, но этот очень хороший порядок далеко ещё не стал общим явлением. Таким образом, рабочий является на базар только в субботу вечером, часа в четыре, в пять или в семь, а буржуазия ещё до полудня успела отобрать себе всё лучшее. С утра базар изобилует первосортными продуктами, но когда туда приходит рабочий, всё лучшее уже раскуплено, а если бы что хорошее и осталось, то он, вероятно, не смог бы этого купить. Картофель, который покупает рабочий, бывает большей частью плохого качества, зелень несвежая, сыр старый и низкого качества, сало прогорклое, мясо без жира, залежавшееся, жёсткое, от старых, часто от больных или околевших животных, нередко уже наполовину испорченное. Снабжают рабочих большей частью мелкие торговцы, которые скупают плохой товар и именно из-за его дурного качества могут сбывать его так дёшево. Беднейшие рабочие вынуждены ещё прибегать к особому приёму, чтобы за свои небольшие деньги приобрести необходимые продукты, даже плохого качества: так как в субботу в 12 часов ночи все магазины должны быть закрыты, а в воскресенье никакой торговли нет, то между десятью и двенадцатью часами идёт распродажа за баснословно дешёвую цену тех товаров, которые нельзя хранить до понедельника. Но из того, что осталось в десять часов вечера, девять десятых в воскресенье утром уже никуда не годится, и именно эти-то продукты украшают воскресный стол беднейшего класса. Мясо, которое достаётся рабочим, очень часто несъедобно, но раз уж его купили, его надо съесть. 6 января (если я не очень ошибаюсь) 1844 г. одиннадцать мясников в Манчестере предстали перед местным судом (court leet) и были оштрафованы за то, что продавали негодное для еды мясо. У одного из них обнаружили целую воловью тушу, у другого — свиную, у третьего — несколько бараньих, у четвёртого — фунтов 50 или 60 говядины; всё это было в совершенно негодном для еды состоянии и подверглось конфискации. У одного из этих мясников конфисковали 64 фаршированных рождественских гуся, которые не были во-время проданы в Ливерпуле и потому попали в Манчестер, где они поступили на рынок протухшими и распространявшими сильное зловоние. Вся эта история была тогда описана в газете «Manchester Guardian» с упоминанием имён и размера штрафов. В течение шести недель, с 1 июля по 14 августа, в той же газете отмечены ещё три подобных случая: в номере от 3 июля сообщается, что в Хейвуде конфисковали свинью в 200 фунтов, которую мясник нашёл уже околевшей и даже протухшей, разделал на части и пустил в продажу; в номере от 31 июля сообщается, что два мясника в Уигане, из которых один не впервые совершал такой проступок, были приговорены к штрафу в 2 и 4 ф. ст. за то, что выставили для продажи негод­ное мясо; наконец, из номера от 10 августа видно, что у одного лавочника в Болтоне были конфискованы и публично сожжены 26 негодных окороков, а лавочник был приговорён к штрафу в 20 шиллингов. Но здесь приведены далеко не все имевшие место случаи, и эти случаи нельзя рассматривать как нечто среднее для периода в шесть недель, по которому можно было бы вычислить годовое среднее число. Бывают периоды, когда в каждом номере «Guardian», выходящем два раза в неделю, сообщается о подобных случаях, происшедших в Манчестере или в соседних фабричных городах. При этом надо помнить, что много случаев ускользает от внимания рыночных инспекторов при растянутости рынков, которые расположены вдоль всех главных улиц, и при небрежности надзора, — как же иначе объяснить наглость, с которой выносятся на продажу целые туши испорченного мяса? И если принять во внимание, как велико должно быть искушение для лавочников при непостижимо ничтожных штрафах, приведённых нами выше, если представить себе, в каком состоянии должен уже быть кусок мяса, чтобы инспектор конфисковал его целиком как совершенно негодный, то вряд ли кто-нибудь поверит, что рабочие в среднем получают доброкачественное и питательное мясо. Но они ещё и в других отношениях страдают от алчности буржуазии. Торговцы и фабриканты фальсифицируют все съестные продукты самым бессовестным образом, совершенно не считаясь со здоровьем тех, кому придётся эти продукты потреблять. Выше мы приводили свидетельство газеты «Manchester Guardian», послушаем теперь другую буржуазную газету, — люблю приводить в свидетели своих противников, — послушаем «Liver­pool Mercury».

«Солёное масло продают под видом свежего, для чего обмазывают куски солёного масла слоем свежего, или предлагают попробовать от фунта свежего масла, который лежит сверху, и после пробы отпускают солёное, или вымывают соль и продают масло как свежее. — К сахару подмешивают толчёный рис или другие дешёвые продукты и продают по цене чистого сахара. Отбросы производства, получаемые при мыловарении, также смешивают с другими веществами и продают под видом сахара. К молотому кофе прибавляют цикорий и другие дешёвые продукты; бывают примеси даже и к немолотому кофе, причём подделке придаётся форма кофейных зёрен. — В какао очень часто подмешивают мелко истолчённую бурую глину, которую растирают с бараньим салом, чтобы она лучше смешивалась с настоящим какао. — В чай часто подмешивают терновый лист и тому подобный сор, или же спитой чай высушивают, поджаривают на раскалённых медных листах, чтобы вернуть ему окраску, и продают как свежий. К перцу подмешивают стручковую пыль и т. п. Портвейн попросту фабрикуют (из красящих веществ, спирта и т. д.), потому что общеизвестно, что в одной Англии выпивается больше портвейна, чем могут дать все виноградники Португалии, а к табаку во всех формах, в которых он встре­чается в продаже, подмешивают разные тошнотворные вещества».

(К этому я могу ещё прибавить, что ввиду общераспространённой фальсификации табака, некоторые из наиболее видных табачных торговцев Манчестера прошлым летом открыто заявили, что без фальсификации их дело вестись не может и что ни одна сигара, стоящая менее 3 пенсов, не состоит из чистого табака.) Разумеется, дело не ограничивается одной фальсифика­цией съестных припасов, примеры которой я мог бы ещё при­вести дюжинами, в том числе и подлый обычай подмешивать к муке гипс или мел. Обман практикуется повсюду: фланель, чулки и т. п. растягивают, чтобы они казались длиннее, и после первой же стирки они опять садятся; сукно, которое на полтора или три дюйма уже чем полагается, продаётся под видом широкого; на посуде глазурь такая тонкая, что тотчас же лопается, и тысячи подобных мошенничеств. — Tout comme chez nous [Совсем как у нас. Ред.].

Но кто более всего страдает от всех этих надувательств, как не рабочий? Богача не надувают: он может платить высокие цены в больших магазинах, владельцы которых дорожат своим добрым именем и больше всего повредили бы самим себе, если бы стали продавать скверные, фальсифицированные товары; кроме того богач более разборчив в пище и потому легче обнаруживает обман своим изощрённым вкусом. Но бедняк, рабочий, у которого каждый грош на счету, который должен получить за небольшие деньги много товара, который не может слишком присматриваться к качеству, да и не умеет этого делать, так как у него не было случая развить свой вкус, именно он получает все эти фальсифицированные, часто отравленные продукты; он вынужден покупать у мелкого лавочника, нередко даже в кредит, а лавочнику, — который при своём маленьком капитале и больших издержках на ведение дела не может, при равном качестве товаров, продавать их так же дёшево, как крупные розничные торговцы, — уже приходится, поскольку от него требуют низких цен и ввиду конкуренции других, умышленно или неумышленно поставлять фальсифицированные товары. Кроме того, если крупный розничный торговец, вложивший в дело большой капитал, когда обнаруживается обман, теряет свой кредит и терпит разорение, то что может потерять мелкий лавочник, снабжающий товарами одну какую-нибудь улицу, если он и будет уличён в обмане? Если ему перестали доверять в Анкотсе, он переезжает в Чорлтон или Хьюлм, где его ещё никто не знает и где он возобновляет свои мошенничества. А преследуются законом лишь очень немногие фальсификации, за исключением разве того случая, когда они связаны с нарушением акцизных правил. — Но английских рабочих надувают не только на качестве, их надувают и на количестве товаров. У мелких торговцев большей частью неправильные меры и весы, и в полицейских отчётах можно ежедневно прочесть о невероятном количестве штрафов за такого рода нарушения. Насколько этот род надувательства повсеместно встречается в фабричных округах, будет видно из нескольких выдержек из газеты «Manchester Guardian»; они охватывают лишь короткий промежуток времени, да и за этот срок у меня не все номера под рукой.

«Guardian», 16 июня 1844 года. Сессия суда в Рочдейле. 4 лавочника приговорены к штрафу от 5 до 10 шилл. за употребление гирь уменьшенного веса. — Сессия суда в Стокпорте. Два лавочника приговорены к штрафу в 1 шилл.: у одного из них обнаружено семь гирь уменьшенного веса и неправильные весы; оба уже раньше получали предостережение.

«Guardian», 19 июня. Сессия суда в Рочдейле. Один лавочник оштрафован на 5 шилл. и два крестьянина — на 10 шиллингов.

«Guardian», 22 июня. Манчестерский мировой судья приговорил 19 лавочников к штрафам от 2½ шилл. до 2 фунтов стерлингов.

«Guardian», 26 июня. Сессия суда в Аштоне. 14 лавочников и крестьян приговорены к штрафам от 2½ шилл. до 1 фунта стерлингов. — Малая сессия суда в Хайде. 9 крестьян и лавочников приговорены к штрафу в 5 шилл. и уплате судебных издержек.

«Guardian», 9 июля. Манчестер, 16 лавочников приговорены к уплате судебных издержек и к штрафам до 10 шиллингов.

«Guardian», 13 июля. Манчестер, 9 лавочников приговорены к штрафам от 2½ до 20 шиллингов.

«Guardian», 24 июля. Рочдейл, 4 лавочника оштрафованы в размере от 10 до 20 шиллингов.

«Guardian», 27 июля. Болтон, 12 лавочников и трактирщиков приговорены к уплате судебных издержек.

«Guardian», 3 августа. Болтон, 3 лавочника оштрафованы в размере от 2½ до 5 шиллингов.

«Guardian», 10 августа. Болтон, один лавочник оштрафован на 5 шиллингов.

По тем же причинам, по которым на качестве продуктов обманывают главным образом рабочих, их обманывают также и на количестве.

Обычное питание каждого рабочего, разумеется, меняется в зависимости от заработной платы. Лучше оплачиваемые рабочие, в особенности те из фабричных рабочих, у которых каждый член семьи в состоянии что-нибудь заработать, питаются, пока у всех есть работа, хорошо; на столе ежедневно мясо, а вечером сало и сыр. Там, где заработок меньше, мясо едят только по воскресеньям, или два-три раза в неделю, зато едят больше хлеба и картофеля. Там, где заработок ещё меньше, мясная пища сводится к кусочку сала, нарезанному в картофель; дальше исчезает и сало, и остаются только сыр, хлеб, овсянка (porridge) и картофель, и, наконец, у рабочих, заработок которых всего ниже, у ирландцев, картофель является единственной пищей. При этом везде пьют жидкий чай, в который иногда кладут сахар или подливают немного молока или вина; чай считается в Англии и даже в Ирландии питьём, столь же существенным и необходимым, как у нас, в Германии, кофе, и чаю не пьют только там, где царит самая жестокая нужда. — Но всё это бывает при условии, если рабочий имеет работу; когда же у него работы нет, всё зависит от случая, и он питается тем, что ему дали, что он выпросил или украл; если же ему ничего не досталось, то он попросту умирает с голоду, как это было показано выше. Само собой понятно, что качество, как и количество пищи, зависит от заработной платы и что низкооплачиваемые рабочие голодают даже тогда, когда у них есть работа, в особенности, если у них ещё большая семья; число же этих низкооплачиваемых рабочих очень велико. В частности в Лондоне, где конкуренция рабочих растёт в такой же мере, как и население, эта группа рабочих очень многочисленна, но их можно встретить и во всех других городах. Здесь изворачиваются как могут и за неимением другой пищи едят картофельную шелуху, овощные очистки, гнилые фрукты [15] и с жадностью набрасываются на всё, что содержит хоть самую малость питательного вещества. Если же недельный заработок израсходован до конца недели, нередко бывает, что семья последние дни недели вовсе не ест или ест ровно столько, сколько совершенно необходимо, чтобы совсем не умереть с голоду. Такой образ жизни, естественно, вызывает множество заболеваний, и лишь только они начинаются, в особенности если заболевает отец, — главный кормилец семьи, напряжённая деятельность которого требует всего больше пищи, вследствие чего он первый падает жертвой болезни, — то нужда становится особенно велика и особенно ярко вырисовывается жестокость, с которой общество бросает своих членов на произвол судьбы именно тогда, когда они всего более нуждаются в его поддержке.

Резюмируем в заключение в кратких словах факты, приведённые в этой главе. Большие города населены главным образом рабочими, ибо в лучшем случае приходится один буржуа на двух, часто же на трёх и кое-где на четырёх рабочих; эти рабочие не имеют решительно никакой собственности и живут только своей заработной платой, почти всегда еле достаточной для пропитания; общество, состоящее из разрозненных атомов, совершенно о них не заботится, предоставляет им самим обеспечивать пропитание себе и своей семье, но не предоставляет им средств для того, чтобы сделать это как следует и надолго; поэтому каждый, даже самый лучший рабочий, всегда может остаться без работы, а следовательно и без хлеба, что со многими и случается; жилища рабочих повсюду плохо распланированы, плохо построены, плохо содержатся, плохо вентилируются, они — сырые и нездоровые; обитатели их живут в страшной тесноте и в большинстве случаев в одной комнате спит по меньшей мере целая семья; обстановка соответствует различной степени нищеты, вплоть до полного отсутствия самой необходимой мебели; одежда рабочих тоже в среднем очень жалкая, а в очень многих случаях состоит из одних отрепьев; пища в общем плоха, часто почти несъедобна, во многих случаях, по крайней мере временами, имеется в недостаточном количестве, а в худших случаях дело доходит до голодной смерти. — Таким образом, положение рабочего класса в больших городах можно представить в виде ряда последовательных ступеней: в лучшем случае — временное сносное существование, хорошая заработная плата за напряжённую работу, хорошая квартира и в общем неплохая пища — всё это хорошо и сносно, разумеется, с точки зрения рабочего; в худшем случае — жестокая нужда вплоть до положения бездомного бродяги и до голодной смерти; средняя же норма лежит гораздо ближе к худшему случаю, чем к лучшему. И эти различные ступени не являются чем-то твёрдо установленным для различных, строго определённых категорий рабочих, так, чтобы можно было сказать, что этой категории ра­бочих живётся хорошо, а той плохо, и что так оно было, есть и будет. Нет, если кое-где дело так и обстоит, если в общем неко­торые отрасли работы находятся в привилегированном положении сравнительно с другими, то всё же в каждой отрасли положение рабочих крайне неустойчиво и с каждым рабочим может случиться, что ему придётся пройти через весь этот ряд ступеней от относительного комфорта до самой крайней нужды и даже до голодной смерти, и почти каждый английский пролетарий может многое рассказать о пережитых им превратностях судьбы. Рассмотрим же подробнее причины этого явления.

 

Примечания

3 (1892 г) Это писалось почти 50 лет назад, в эпоху живописных парусных судов. В настоящее время такие суда, если они и появляются в Лондоне, остаются в доках, а Темза покрыта закоптелыми, уродливыми пароходами. (Примечание Энгельса к немецкому изданию 1892 г)

4 Когда это описание было уже составлено, мне попалась статья о рабочих кварталах Лондона в «Illuminated Magazine» (октябрь 1844), которая во многих местах почти дословно совпадает с моим описанием и по существу везде вполне с ним сходится. Заглавие статьи; «Жилища бедных. Из записной книжки врача».

5 «Arts and Artisans at Home and Abroad». By J. C. Symons. Edinburgh, 1839 [Дж. К. Саймонс. «Ремёсла и ремесленники у нас и за границей». Эдинбург, 1839].— Автор сам, повидимому, шотландец, принадлежит к либеральной партии и, следовательно, с фанатическим предубеждением относится ко всякому самостоятельному рабочему движению. Цитированные выше места находятся на стр. 116 и сл.

6 Везде, где в тексте говорится о милях, имеются в виду английские мили; 69½ английских миль приходится на 1 градус экватора и, следовательно, примерно пять на одну немецкую милю.

7 Надо помнить, что эти «подвалы» служат не кладовыми, а жилищем для людей.

8 Игра слов: «big wigs» означает «важные особы», а также «великие виги». Ред.

9 «The Moral and Physical Condition of the Working Classes, employed in the Cot­ton Manufacture in Manchester». By James Ph. Kay, Dr. Med. 2nd edit, 1832 [Дж. Ф. Кей, д-р медицины. «Моральное и физическое положение рабочих, занятых в хлопчато­бумажной промышленности в Манчестере», 2-е изд., 1832]. — Автор не делает различия между рабочим классом вообще и фабричными рабочими, но в остальном — это превосходная книга.

10 И тем не менее некий мудрый английский либерал утверждает, — в «Отчёте комиссии по обследованию детского труда», — что дворы эти являются образцом городского благоустройства, ибо, представляя собой как бы ряд маленьких открытых площадей, они якобы улучшают вентиляцию и содействуют движению воздуха! Оно, пожалуй, так и было бы, если бы каждый двор имел два или четыре широких, откры­тых сверху и расположенных друг против друга выхода, через которые воздух мог бы свободно циркулировать, но они никогда не имеют даже двух таких открытых сверху выходов, очень редко бывает один, а почти все имеют только узенькие крытые проходы.

11 Nassau W. Senior. «Letters on the Factory Act to the Rt. Hon. the President of the Board of Trade (Chas. Poulett Thomson Esq.)». London, 1837, p. 24 [Haccay У. Ceниор. «Письма о фабричном вагоне, адресованные министру торговли (Чарлзу Полетту Томсону, эсквайру)». Лондон, 1837, стр. 24].

12 Д-р Кей, цитированное произведение, стр. 32.

13 P. Gaskell. «The Manufacturing Population of England, Its Moral, Social and Physical Condition, and the Changes, which have arisen from the Use of Steam-Machi­nery. With an Examination of Infant Labour». «Fiat Justitia».— 1833 [П. Гаснелл. «Промышленное население Англии, его моральное, социальное и физическое положе­ние и изменения, обусловленные применением паровых машин; с обследованием дет­ского труда». «Fiat Justitia». — 1833]. — В этой работе описывается главным образом положение рабочих в Ланкашире. Автор её — либерал, но писал в такое время, когда ещё не считалось обязательным для либерала превозносить «благополучие» рабочих. Он поэтому ещё беспристрастен и ясно видит недостатки теперешнего положения дел и в особенности фабричной системы. Но зато он и писал ещё до комиссии по обследованию фабрик и заимствовал из ненадёжных источников некоторые утверждения, впоследствии опровергнутые отчётом комиссии. По этой причине, а также потому, что автор, подобно Кею, смешивает рабочий класс вообще с фабричными рабочими в частности, работой этой, хотя она в целом хороша, всё же следует пользоваться с некоторой осторожностью там, где речь идёт об отдельных подробностях. — История развития пролетариата изложена нами во «Введении» главным образом на основания данных, взятых из этой работы.

14 Thomas Carlyle. "Chartism". London, 1840, p. 28 [Томас Карлейль. "Чартизм". Лондон, 1840, стр. 28]. - О Томасе Карлейле см. ниже.

15 "Weekly Dispatch", апрель или май 1844 г., по отчёту д-ра Саутвуда Смита о положении бедных в Лондоне.