Вы здесь

Конституционалисты в эпоху 1881 года.

От автора

Первое издание настоящей брошюры полностью разошлось в течение двух недель. Этот факт достаточно показывает, как сильна потребность общества знать важную переломную эпоху с 70-х на 80-е годы. Выпуская ныне второе издание своей брошюры, я, однако, должен также ответить на некоторые недоразумения читателей, мне по поводу ее выражавшиеся.

Некоторые сожалеют, что я обрисовываю эпоху 1881 года недостаточно подробно. Об этом никто не может сожалеть более, чем сам автор. Но эпоха 1881 года слишком близка от нас; множество людей, участвовавших в событиях того времени, до сих пор живы. Это одно делает невозможным касаться в публичном обсуждении многого под страхом совершить недопустимую нескромность. Та же близость эпохи многие ее события делает пока достоянием не столько истории, сколько политической сплетни; разобраться во всем этом иногда трудно даже для человека, близко наблюдавшего события. Цель же моей работы состояла не в том, чтобы рассказывать более или менее спорные анекдоты, а в том, чтобы дать, насколько возможно, действительно исторический очерк. Итак — ряд подробностей, за точность которых внутренне нельзя поручиться, непременно должны были быть мною отброшены. Наконец, моя книжка не составляет сборника личных воспоминаний, а по самому плану должна быть основана на документах, вследствие чего отпадают и еще подробности, иногда мне вполне точно известные, но которые я не публикую именно потому, что не хочу переходить в область личного мемуара.

Другое замечание, которое мне пришлось слышать в слоях консервативных, совершенно противоположно первому. Есть люди, которые считают вредным будить воспоминания столь смутной эпохи. Эта точка зрения, признаюсь, производит на меня весьма тягостное впечатление. Я ее считаю совершенно ошибочной. Русский самодержавный строй не есть какая-нибудь завоевательная деспотия, а строй глубоко национальный, он держится не на рабском подчинении ничего не знающих и ничего не сознающих людей, а есть сознательное достояние русского народа, свято им хранимое и благополучно пронесенное сквозь долгие и тяжкие испытания истории. Не одно правительство поэтому, но и русский народ должен знать историю страны. Мы, как выражался М. Н. Катков, имеем больше чем политические права — мы имеем политические обязанности. Но как же мы можем исполнять их, как можем отражать покушения на наш национальный строй, не зная истории своей? Знание ее нужно для деятельности полезной и патриотической гораздо более, чем для деятельности вредной и разрушительной, ибо вредная деятельность может основываться и действительно основывается на фикциях, обманах и заблуждениях, тогда как деятельность полезная возможна лишь при ясном сознании действительности. Точка зрения, которая видит основу общественного спокойствия в общественной бессознательности, мною поэтому нисколько не разделяется. Впрочем, с удовольствием могу сказать, что не один я так смотрю. За издание своей брошюры я получаю выражение одобрения от лучших представителей русского национального направления, и словом, и делом охранявших в наше время самодержавно-православный строй. Надеюсь, что ссылка на их авторитет успокоит несколько тех чересчур боязливых консерваторов, для которых я пишу эти строки.

Третье замечание идет уже из лагеря либерального. Там, как я слышу, меня упрекают в разглашении имен конституционалистов 1881 года. Этот упрек основан всецело на незнакомстве с литературой предмета. Я даю не воспоминания. Я даю исторический очерк. Ни одного имени, которое не было бы печатно опубликовано раньше, я не называю. Иногда это очень вредит полноте моего очерка и очень стесняет меня, ибо, случается, я знаю больше, нежели пишу. Часто мне было бы легче говорить по личному воспоминанию, чем рыться в документах, гораздо менее полных. Но я веду рассказ, преднамеренно подкрепляя его не своим личным свидетельством, а документами, опубликованными в разных местах и разными лицами. Я, конечно, объясняю эпоху так, как сам ее понимаю; но факты, а в том числе и имена, привожу лишь те, которые уже опубликованы другими лицами, по большей части даже участниками и сторонниками тогдашних стремлений. Упрек в каких-либо разоблачениях является, таким образом, совершенно неосновательным. Не понимаю даже, как мог он явиться, когда я прямо указываю источники. Как бы то ни было, повторяю, ни одного имени, которое не было бы раньше печатно опубликовано и, стало быть, известно всякому, следящему за литературой предмета, у меня в брошюре нет.

Засим не могу не выразить своей благодарности лицам, указавшим мне на эти замечания и тем давшим возможность мне сделать на них свои объяснения.

10 марта 1895 г.

 

Несколько объяснений по поводу цитируемых материалов

Пользуюсь новым изданием моей брошюры, чтоб ответить еще на некоторые недоумения читателей, на этот раз по вопросу о цитируемых мною материалах.

Можно ли полагаться на те материалы, некоторые из которых публикованы изданиями или лицами в высшей степени партийными, тенденциозными? Так говорят некоторые, а другие прибавляют, что, цитируя антиправительственные издания, я как бы свидетельствую достоверность их сведений вообще...

В ответ я бы попросил таких читателей не относиться к материалам об эпохе 1878-1882 годов иначе, чем они относятся к историческим материалам ко всякой другой эпохе. От всякой эпохи остаются записки, воспоминания, документы подлинные, документы фальшивые, правда и ложь, заблуждение и точное знание. Дело писателя, задавшегося целью исторического очерка, состоит в том, чтобы подвергнуть имеющийся материал критике и проверке. Это, понятно, требует известной подготовки, знаний, и если они имеются в достаточной мере, то писатель справляется с материалом, сумеет разобраться среди того сплетения правды и лжи, которое представляет сырой материал всякой эпохи борьбы и смут.

Само собою разумеется, что на эту критическую работу оценки материалов я обратил внимание гораздо раньше, чем начал писать свой очерк. Как современник, довольно разнообразно наблюдавший людей и дела той эпохи, издавна следивший и за литературой ее, я даже имел, быть может, более, чем многие, возможности разобраться в вопросе о точности или неточности разных опубликованных данных. Ведь эти материалы весьма часто даже не составляют для меня источник сведений, а лишь дают подтверждение их.

Но если я цитирую из заграничной печати то, что, по критической проверке, мне кажется несомненно точным, то это не значит, чтобы я вообще доверял заграничным известиям о той эпохе. Где же больше и врут о России, как не за границей! Я и не советую читателям, не имеющим подготовки разобраться в таком мутном материале, обращаться за сведениями к тенденциозным изданиям. Но собственно меня они не легко обманут. Думаю, что впоследствии, когда явится история движения 70-80-х годов, к моему рассказу многое добавится, но едва ли его изменит в чем-либо мало-мальски существенном.

2 июня 1895 г.

I

Несмотря на близость к нам эпохи 1881 года, события того времени уже начинают довольно сильно изглаживаться из памяти общества. Борьба партий захватывает у нас лишь верхние слои общества, не проникая далеко в его глубину. Поэтому устное предание о фактах политической борьбы не может отличаться ни широтой, ни прочностью.

Между тем литературных источников для ознакомления с эпохой — еще слишком свежей, — понятно, пока еще очень немного, да и те большей частью недоступны для публики. Таким образом, пережитый тогда и очень, очень дорого стоивший опыт во многом, к сожалению, забывается.

Особенно плохо знают ныне конституционные стремления того времени. Нынче уже приходится слышать со стороны либералов жалобы, будто они в эпоху 1881 года были, так сказать, “оклеветаны”, будто им были приписаны замыслы, которых они в действительности не имели. Так ли это? Можно допустить, что многие из них тогда не сознавали внутренней логики своих стремлений. Но ведь и большая часть революционеров точно так же сначала не сознавала, к чему они придут в конце концов. Эта бессознательность может служить оправдывающим или смягчающим обстоятельством для лиц, но никак не для программ, идей и стремлений. Можно примириться с человеком, который не ведал, что творил. Но это личное прощение снимает ли осуждение с идей? Дозволяет ли оно воскрешение ложных или вредных программ? Между тем, оставляя в стороне всякие вопросы о личностях, о том, чего они думали достигнуть, мы должны признать несомненным историческим фактом, что либеральные стремления эпохи 1881 года вели к ограничению самодержавия и к созданию строя конституционного. В этом отношении либералы того времени не только не “оклеветаны”, но скорее недостаточно осуждены общественным мнением глубоко монархической страны. Ибо эти люди (не касаюсь степени их сознательности) подготовляли во всяком случае такую же узурпацию, как и революционеры, в формах хотя и более приличных, но, пожалуй, еще более неисправимо вредных.

Едва ли даже нужно доказывать, что самодержавие как принцип отвергалось либеральной частью образованного класса еще задолго до царствования Императора Александра II. Но никаких практических стремлений к ограничению самодержавия со времени попытки 14 декабря 1825 года не предпринималось. Напротив, с 1856 года, теоретически осуждаемое, оно долго еще допускалось либеральной мыслью практически, как орудие совершения либеральных реформ, подготовляющих возможность его упразднения. “Увенчание здания”, то есть дарование конституции, рассматривалось тогда как нечто представляющееся все-таки в будущем, хотя и очень близком.

Практических действий для достижения этого “увенчания” не предпринималось. Но когда правительство Императора Александра II стало находить страну достаточно устроенной и приостановилось в дальнейших “реформах”, мысль об увенчании здания явилась уже в попытках к осуществлению.

Война за освобождение славян дала, как известно, особенный толчок нашим внутренним политическим движениям. Смутность политических идей того времени смешивала национальную независимость с народоправством.

У нас повторилось нечто подобное тому настроению, которое охватило Францию прошлого столетия после участия в войне за независимость Соединенных Штатов. Притом же либеральная мысль могла тогда особенно ясно убедиться, какой силы достигла она в самих правящих сферах, ибо, давая устройство освобожденной нами Болгарии, русское правительство не усомнилось воздвигнуть государственное устройство нового княжества именно на конституционных началах, тем самым молчаливо признавая их превосходство для устроения страны. Но в таком случае естественно рождалась мысль: почему же парламентарных учреждений не имеется у нас? Практические стремления к осуществлению конституции могли сдерживаться страхом перед силой правительства. Но и в этом отношении престиж правительства был заметно подорван Берлинским конгрессом. Обаяние силы чрезвычайно уменьшилось, что и почувствовалось немедленно в быстром развитии самых дерзких революционных попыток.

Эти революционные попытки были возможны только потому, что горячие головы считали правительство совершенно бессильным, себя же, основываясь на настроении либералов, представляли застрельщиками общего революционного движения. Во всем этом они жестоко ошиблись. Однако, не вызвав общего движения, обострение яростных революционных попыток не осталось без влияния на более активное проявление конституционного движения.

Литература вопроса не дает еще возможности ясно представить себе общую картину этого движения, руководители которого действовали с понятной тайной. Их деятельность осталась и поныне окруженной этой таинственностью несравненно более, чем революционные заговоры, много раз разоблаченные политическими процессами, тогда как деятельность “мирная” ни разу до суда не доводилась. Не подлежит, однако, никакому сомнению, что в личном составе, как и в идейном отношении, между чисто революционным и конституционным движениями нельзя провести резкой границы*.


* Идейное отношение нашего либерализма к революции я раньше подробно рассматривал в брошюре “Начала и концы”. М.: Университетская типография, 1890.

Многие из террористов были и заявляли себя чистыми конституционалистами, многие из либералов были и заявляли себя социалистами. Заметная разница обоих слоев обозначается лишь при подведении их идеям средних выводов, а затем по преимуществу сводится к способам действия, причем способы действий обоих движений не исключали практически один другого, но дополняли друг друга. Для революционеров конституционное движение служило постоянным нравственным ободрением, укрепляя их в мысли, что они составляют только передовой отряд; сверх того, и ряды их пополнялись не столько благодаря собственной пропаганде, сколько наиболее горячими головами, выработанными пропагандой либеральной. Активным же конституционалистам обостренное революционное движение давало почву и повод выдвинуть ограничение самодержавия как средство умиротворения страны и даже будто бы как способ защиты личности Монарха.

II

Известный Д. Кеннан [1], который во время путешествия по Сибири лично познакомился со многими участниками обоих движений, а по своему сочувствию им и дружеским отношениям очень хорошо и откровенно осведомленный ими, довольно подробно описывает начало активного конституционного движения (The Century illustr. Monthly Magazine. 1887. November.). He нужно при этом забывать, что Кеннан является постоянно адвокатом “освободительного движения” и всегда старается выставить как революционеров, так и конституционалистов с возможно лучшей стороны, обвиняя во всем только правительство и “реакционеров”.

Итак, говорит он, в первое время революционного движения, до 1878 года, “русские либералы, не принадлежавшие к революционерам, употребляли, с одной стороны, все усилия, чтоб отвратить последних от насилий, а с другой — чтобы помогать им укрывательством или помощью при судебных процессах”. Эта двойственная роль не приводила, однако, ни к чему. Наконец, в 1878 году революционная партия приняла политику террора. “Либералы, предвидя, что такая политика рано или поздно приведет непременно к цареубийству, и сознавая, что последующая за таким преступлением реакция может быть не только ужасной, но и роковой для дела свободы, решились сделать новое усилие, чтобы добиться от правительства обещания вернуться на путь либеральных принципов 1861 — 1866 годов”. Но для этого требовалось хотя на некоторое время остановить угрозы и насилия революционеров, раздражавших и тревоживших правительство. “Вследствие этого некоторые из выдающихся черниговских и харьковских либералов, в том числе профессор Гордеенко [2] (городской голова Харькова) и г-н Петрункевич [3] (председатель мирового съезда и гласный черниговского земства), решились вступить в сношения с террористами, указать им скользкость пути, на который они вступили, и бедствия, могущие последовать для России от их отчаянной и необдуманной политики убийств, и узнать от них, на каких условиях согласятся они прекратить свои насильственные действия. Преследуя такую цель, "либеральный комитет", составленный из представителей многих земств центральной южной России, предпринял несколько поездок в разные части империи и имел личные переговоры со многими вожаками крайней революционной партии”.

Не забудем, что это рассказывает адвокат “дела свободы”, старающийся выставить своих клиентов в самом лучшем виде перед общественным мнением Америки и Европы. В 1883 году в женевском журнале “Общее дело” (№ 54) опубликованы весьма важные документы, из которых видно, что существование “Земского союза” (или, точнее — сообщества, давшего начало ему) “известно полиции с 1878 года. В конце 70-х годов, — как объясняют эти документы, — несколько человек земских деятелей различных губерний задумали установить некоторую солидарность между деятельностью отдельных земств, с какою целью они учредили небольшие съезды наиболее выдающихся земцев, встречавшихся каждую осень в Москве, Киеве или Харькове”. В конце декабря 1878 года съезд собрался в Киеве, и тут-то произошла история, описываемая Кеннаном. По документам “Общего дела”, на съезде “в качестве делегатов от южнорусских социально-революционных партий были приглашены некоторые из наиболее закоснелых украинофилов”. Итак, делегаты чистых революционеров были даже на съезде. Притом нельзя не вспомнить, что в то время “террористы” существовали только в Киеве и там же возник “исполнительный комитет социально-революционной партии”. Земцам не нужно было, стало быть, далеко ходить за террористами. Как бы то ни было, в 1878 году образовался “либеральный комитет” и вступил в переговоры с революционерами. “Комитет, — говорит Кеннан, — обратился к ним со следующими словами: "Мы думаем достигнуть реформ мирным и легальным путем. Мы нарочно приехали к вам просить приостановить на время вашу деятельность и предоставить нам возможность действовать". Если это не удастся — "тогда действуйте на ваш собственный страх, мы будем и тогда не одобрять вашу насильственную деятельность, но потеряем право восставать против нее; дайте нам сначала без помехи испытать наши средства"”.

Террористы отвечали, что они согласны прекратить свою деятельность на таких условиях: 1) устранение стеснений свободы слова и печати; 2) обеспечение прав личности; 3) призвание тем или иным способом населения к участию в управлении. “Вот те требования, по словам террористов, за которые они борются”.

“Либеральный комитет, — продолжает Кеннан, — согласился с основательностью требований террористов. Затем члены либерального комитета возвратились в свои местности и открыли совещания со своими единомышленниками о способах привести в исполнение свой план. Решено было начать подачу Государю одновременных петиций от земств с указанием на бедственное положение населения и с просьбой о введении конституционной формы правления. Как мы видели раньше, либеральный комитет признал, что в случае неисполнения этой просьбы правительством либералы потеряют право восставать против террористической деятельности. Таким образом, в лице комитета вожаки тогдашних конституционалистов признали, что террористическая "деятельность" должна вызывать противодействие граждан только в конституционной стране. Я останавливаюсь на этих характеристических понятиях конституционализма той эпохи, потому что они бросают свет на содержание последовавших за совещаниями "земских" петиций”.

Оставим теперь рассказ Кеннана и вспомним реальное положение либеральных вожаков в их земствах. Несмотря на то что в земствах все должностные роли были естественно захвачены по преимуществу либеральными элементами, во всех отношениях интересовавшимися ими более, нежели элементы консервативные, тем не менее все-таки масса населения губерний в лице всех своих сословий нимало не была либеральной. Не говоря уже о крестьянах, в дворянстве, в промышленных сословиях прямая мысль об ограничении самодержавия могла встретить только противодействие. С этим монархическим настроением “избирателей” нельзя было не считаться. Поэтому исполнение плана, установленного либеральным комитетом, было очень щекотливо и потребовало множество экивоков, всяческих сторонних подходов к “земству”, от имени которого предстояло подавать “петиции”. Не всегда и не везде эти подходы были одинаково удачны. Иногда приходилось довольствоваться самыми темными намеками на конституцию. Иногда, несомненно, земцы подписывались, не только не сознавая, что делают, но полные самой горячей преданности Государю. В этом отношении террористы в высшей степени облегчили задачу либеральных агитаторов, давая им возможность призывать земцев к конституции под предлогом защиты Государя.

Но каким же образом террористы не прекратили своей “деятельности”? Это объясняется Кеннаном тем, что петиции, поданные земцами, были встречены очень сурово, что правительство задушило конституционную агитацию и главные вожаки ее были сосланы. Объяснений этих нельзя принять уже потому, что ни на одну секунду с 1878 года по 1881 год террористы своей “деятельности” не останавливали, никаких результатов действий “либерального комитета” не ожидали ни одного дня. “Деятельность” террористов шла своим путем, не останавливаясь, а деятельность конституционалистов шла своим путем, одна другой не ожидая и не задерживая. Точно так же и с высылками некоторых либеральных агитаторов, о чем упоминает Кеннан, деятельность их единомышленников нимало не была прекращена, и агитация в пользу конституционных петиций шла без перерыва не только до 1881 года, но и после него, а в 1882 году, как ниже будет сказано, мы видим даже некоторый “Земский союз”, издающий за границей свой орган — “Вольное слово”. Что касается самих петиций, по истории их есть источник более документальный, чем рассказы Кеннана. Это именно берлинская книжка “Мнения земских собраний о современном положении России” (Berlin: В. Behr's Verlag, 1883). Как сказано в ее предисловии, очерк был первоначально напечатан в сентябрьской книжке “Русской мысли” за 1882 год, но не был пропущен цензурой; в отдельном издании он лишь несколько дополнен. Итак, редакция “Русской мысли” служит нам порукой за точность сообщаемых брошюрой сведений.

III

Во весь период 1856-1881 годов господствующим умственным направлением был либерализм. Он издавна принес к нам веру в революцию как некоторый закон развития народов. Эти остатки наивных исторических концепций Европы XVIII века особенно прививаются у нас в сороковых годах, в шестидесятых годах вера в революцию как нечто неизбежное доходит до фанатизма. Внизу, в среде наиболее горячих голов, она порождает решимость начинать. Силы так называемых террористов 70-х годов были ничтожны, но, слепо веря в мистическую неизбежность революции, они решились употребить все усилия на то, чтобы, рискуя и жертвуя всем, вызвать общее движение. Еще во время нечаевского процесса прочитана была на суде любопытная записка, в которой излагалось, что революция есть огромная потенциальная сила, которую можно вызвать приложением даже и небольшой активной силы, подобно тому как зажженная спичка, брошенная в пороховой погреб, может взорвать целую крепость. Несколько лет позднее появились даже искатели бунтов, “вспышкопускатели”, старавшиеся найти, куда именно нужно приложить горящую спичку своих сил, чтобы наконец вызвать взрыв “потенциальной” революции. В 1878 году стали для этого на путь терроризма.

Та же вера в революцию, совершенно отвлеченная ото всяких условий действительности, заносилась либералами и в правящие сферы, выражаясь в них самой крайней преувеличенностью опасений ее. В действительности никакой революции у нас не было, то есть не было в стране. Все большие социальные слои лежали твердо, а над ними столь же твердо высилась самодержавная власть. В опасном состоянии социальной непрочности был лишь небольшой средний слой образованного класса, откуда выходили ничтожными прослойками конституционалисты и фанатические революционеры.

В 1878 году революционеры начали ряд вооруженных сопротивлений и политических убийств. Это, конечно, требовало немедленных мер подавления. Но каких? Если правительство имеет пред собою бунтующее население, тогда понятны и целесообразны чрезвычайные меры и призыв к содействию всех благоразумных элементов. Чрезвычайные меры стесняют действие масс и производят на них устрашающее впечатление. Призыв к содействию отчасти ободряет тех, кто остался верен власти, отчасти сам по себе действует устрашающе на бунтующих. В нашем положении не было ничего, что делало бы целесообразной такую систему водворения порядка. У нас бунтовали не целые слои, а отдельные личности, поэтому надобности стеснять население не было. Устрашать же можно только целые слои средних людей, а никак не фанатиков. Чрезвычайные меры были поэтому совершенно бесполезны, являлись даже вредной рекламой революции, объясняя официально о существовании большой опасности, то есть делали то самое, что старались сделать сами революционеры. Терроризм и был именно системой самой отчаянной революционной рекламы, при которой ставилось все на карту, лишь бы только распубликовать себя как грозную силу в надежде, что все среднее, колеблющееся пристанет туда, где ему покажется сила. В таких условиях прямой расчет власти был, наоборот, в том, чтобы никак не раздувать значения бунтовских попыток, но, имея в виду ничтожную численность крамолы и ее строго заговорщицкие способы действия, выставить против нее умную и сильную полицию. Хороший надзор и безусловное устранение от действия всех активных революционеров — ничего больше не требовалось для того, чтобы в год или два уничтожить террористическое движение. Но меры власти пошли в совершенно ином направлении, внося в население беспокойство, совершенно бесполезно стесняя его и, наконец, давая людям неблагонамеренным повод возбуждать агитацию. А между тем полиция пребывала в настолько неудовлетворительном состоянии, что даже сама попадала в руки революционеров, как это особенно стало известным из дела чиновника III Отделения Клеточникова, передававшего своим революционным сообщникам все тайны государственной полиции. Вообще, дело борьбы поставлено было на путь совершенно ошибочный, не соответствовавший действительному характеру обнаружившегося зла.

В объяснение ошибки власти должно, однако, вспомнить, что в 1878 году революционное движение проявило себя так отчаянно, как будто у него были в запасе целые армии. 24 января 1878 года эру политических убийств начала Вера Засулич выстрелом в генерала Трепова. 1 февраля убит в Ростове-на-Дону полицейский агент Никонов. 23 февраля в Киеве Осинский с товарищами покушались на жизнь товарища прокурора Котляровского. 25 мая в Киеве убит жандармский капитан Гейкинг. 4 августа в Петербурге убит шеф жандармов генерал Мезенцев [4]. В то же время оказан был ряд вооруженных сопротивлений полиции, из них защита квартиры Ковальского 3 января в Одессе имела вид маленького сражения. Сопротивлялись с оружием в руках Избицкие в Киеве (28 марта), Коленкина и Малиновская в Петербурге (14 октября), Чубаров в Одессе, Дубровин в Старой Руссе, Сентянин в Харькове... Революционные прокламации призывали к восстанию. Сверх того, в разных местах был ряд уличных демонстраций. Либеральные элементы общества неоднократно участвовали в них, а оправдание Веры Засулич, при рукоплесканиях публики, само по себе составляло демонстрацию, которая по агитирующему значению превышала всякие выходки революционеров.

IV

Вот при каких обстоятельствах Император Александр II счел нужным сделать русскому обществу указания на необходимость противодействовать злу. 20 ноября 1878 года он обратился в Москве к представителям сословий со следующими словами.

“Я надеюсь на ваше содействие, — сказал Государь, — чтоб остановить заблуждающуюся молодежь на том пагубном пути, на который люди неблагонамеренные стараются ее завлечь. Да поможет Нам в этом Бог, и да дарует Он Нам утешение видеть дорогое наше отечество постепенно развивающееся мирным и законным путем. Только этим путем может быть обеспечено будущее могущество России, столь же дорогое вам, как и Мне”.

К содействию же общества призывало еще раньше и правительственное сообщение в № 168 “Правительственного вестника” 1878 года.

Без сомнения, Государь Император, говоря о содействии общества, разумел содействие чисто нравственное. Но нельзя не сознаться, что в такие минуты в самодержавной монархии скорее само общество ждет нравственного ободрения со стороны власти. Когда власть, имеющая всю безграничность полномочий, ищет содействия общества, люди неблагонамеренные легко могут истолковать это в самом превратном смысле. Так и случилось. Обращение правительства к содействию общества послужило “либеральному комитету” поводом к конституционной агитации. Появление же ее, в свою очередь, еще более утвердило правительство в ошибочной системе борьбы, им усвоенной. В этом отношении на организаторах конституционной агитации лежит очень серьезная нравственная ответственность за пережитое Россией смутное время.


* В кн.: Мнения земских собраний о современном положении России. Берлин, 1883.

В черниговском земстве (где действовал г-н Петрункевич) земской комиссией был проектирован ответный адрес такого содержания*:

“В № 186 "Правительственного вестника" за 1878 год напечатано правительственное сообщение, приглашающее всех граждан и все сословия России помочь правительству в деле борьбы против возмутительных злодеяний, имевших место в недавнее время. Правительство признает, что только помощь русского народа даст ему силу, способную уничтожить зло. Такой призыв не может не найти ответа среди земства Черниговской губернии”.

Далее доклад распространяется о “глубоких верноподданнических чувствах к Государю” и читает правительству нотации, блещущие всею глубиной первокурсного либерализма. “Думать, что идеи, а в том числе и анархизм, можно остановить мерами строгости, --поучают Петрункевич с К°, — значит игнорировать историю развития и распространения идей. Положение русского общества, по нашему глубокому убеждению, представляет в настоящую минуту все условия для процветания идей, противных государственному строю”. Эти условия, порождающие анархические идеи, состоят якобы главным образом в трех пунктах:

  1. организация средних и высших учебных заведений;
  2. отсутствие свободы слова и печати;
  3. отсутствие среди русского общества чувства законности.

Раскритиковав эти условия, создаваемые самим правительством, доклад заключает: “Не имея гарантии в законе, не имея собственного мнения, лишенное свободы критики возникающих среди его идей, русское общество представляет разобщенную инертную массу, способную поглощать все, но неспособную к борьбе. Земство Черниговской губернии с невыразимым огорчением констатирует свое полное бессилие принять какие-либо практические меры в борьбе со злом и считает своим гражданским долгом довести об этом до сведения правительства”.

Другими словами, это был отказ в помощи с указанием на некоторые условия, при принятии которых правительством земство только и согласится ему помочь.

Тверское заявление*, появившееся в 1879 году, еще более ясно. Упомянув о словах Государя Императора, господа либеральные гласные продолжают: “Новое преступление в Харькове, убийство князя Кропоткина [5], обязывает земство Тверской губернии восстать, согласно призыву Монарха, на борьбу с постоянно возрастающим злом”. Затем, излагая, понятно, те же самые жалобы, что и черниговские наследники “либерального комитета”, тверитяне заключают: “Государь Император в своих заботах о благе освобожденного от турецкого ига болгарского народа признал необходимым даровать ему истинное самоуправление, неприкосновенность прав личности, независимость суда, свободу печати. Земство Тверской губернии смеет надеяться, что русский народ, с такою полною готовностью, с такою беззаветною любовию к своему Царю-Освободителю несший все тяжести войны, воспользуется теми же благами, которые одни могут дать ему возможность выйти, по слову Государеву, на путь постепенного, мирного и законного развития”.


* Там же. (“Правительственный вестник”. — Ред.)

Здесь, стало быть, уже прямо заявляется, что к борьбе с терроризмом общество приступит, лишь когда получит конституцию.

У меня не сохранилось выписок из харьковской петиции. По свидетельству Кеннана, “первая поданная петиция принадлежала харьковскому земству, которое, сумев ранее других прийти к соглашению, стало поэтому во главе. Хотя адрес этот, — говорит Кеннан, — и не представлял желательной ясности в формулировке, он тем не менее произвел сильное впечатление”. Не мудрено, разумеется. Когда на призыв правительства по поводу системы убийств люди общества отвечают выторговыванием себе конституции, не мудрено было прийти в изумление и спросить себя: что же это, однако, делается в России? У нас тогда еще плохо знали, как легко горсть политиканов способна фальсифицировать якобы “общественное” мнение целой страны.

Впрочем, должно заметить, что возбуждение агитации было все-таки делом нелегким, так что больших размеров она, до самого появления графа Лорис-Меликова [6], принять не могла. Вышеприведенный проект черниговского адреса окончательного хода не получил, оставшись лишь в области либеральных мечтаний. Он был, впрочем, и составлен на частном заседании, подав лишь повод к публичному скандалу*.

Г-н Петрункевич, получивший поручение провести затем адрес на земском собрании, предварительно навел справки, допустит ли председатель его чтение. Председатель отвечал категорически, что не допустит. Г-н Петрункевич столь же категорически ответил, что он не послушает председателя. Но вместо того чтобы сразу арестовать человека, явно заявляющего намерение подбивать земство отвечать на призыв власти подобной дерзостью, администрация почему-то предпочла введение жандармов в залу земского собрания. Последовала, разумеется, “бурная сцена”. Присутствие жандармов не могло не казаться обидным для всех. В зале происходила какая-то комедия с заранее известными ролями. Г-н Петрункевич требует чтения адреса. Г-н председатель не позволяет. Г-н Петрункевич разыгрывает из себя Мирабо и пытается нарушить запрещение. Тогда г-н председатель закрывает собрание и зала очищается от публики жандармами. В результате г-н Петрункевич высылается административно, но политический скандал был сделан как по-писаному. Что касается самого “адреса”, он, по рассказу Кеннана, был в копиях разослан по всем земствам для возбуждения, где возможно, дальнейшей агитации.


* Дальнейшие подробности по Кеннану.

Эти расчеты оказались до времени ошибочными. Агитация, не выразившись в том ряде протестов, на которые рассчитывал “либеральный комитет”, получила лишь то значение, что, с одной стороны, утверждала террористов в их взгляде на себя как на передовой отряд революции, а с другой — пугала правительство призраком некоторого общего, широкого движения. Так прошел 1879 год, весь полный самых дерзких покушений уже против жизни самого Государя. Со стороны власти вместо призыва к содействию выдвигаются генерал-губернаторы, чрезвычайные полномочия и репрессивные меры. Но когда власть предполагает перед собой действительно революционное движение самой страны, то от широкой репрессии до уступок только один шаг, и этот шаг был сделан с призывом графа Лорис-Меликова. Тут конституционные стремления получают опору, о которой до тех пор не могли и мечтать.

V

Собственно говоря, с призывом графа Лорис-Меликова (в феврале 1880 года) первоначально вовсе не соединялось стремление к каким-либо уступкам. Предполагалось, напротив, лишь создать новый чрезвычайный орган для подавления террористического движения. В Высочайшем указе совершенно ясно выражена единственная цель верховной комиссии — “положить предел беспрерывно повторяющимся в последнее время покушениям дерзких злоумышленников поколебать в России государственный и общественный порядок”. Поручение такой миссии именно М. Т. Лорис-Меликову объясняется репутацией генерала как энергического и умного администратора. Назначение генерала Лорис-Меликова приветствовал даже М. Н. Катков, бывший, как известно, против всяких поблажек и уступок. Он прямо указывал, что верховная комиссия, “в сущности, есть не что иное, как высшее политическое учреждение, имеющее своею ближайшею целью преследование и искоренение крамолы”. Необходимость такого учреждения Катков объяснял тем, что у нас полиция “до сих пор не была сосредоточена в одной руке и не имеет общей самостоятельной организации”. Современные читатели, вероятно, уже и не представляют себе, что эпоха реформ, перестроившая всю Россию, только одну полицию оставила в самом первобытном состоянии раздробленности не только между различными начальствами, но и между различными ведомствами, не всегда даже находившимися в добром между собою согласии.

Итак, верховная комиссия имела своей задачей собственно и прежде всего цели полицейские, в отношении которых она и не осталась бесплодной, ибо с этого момента действительно ведет начало преобразование полиции на общеевропейских основаниях. Но граф Лорис-Меликов дал своей миссии совершенно иное значение и поставленный во главе правительства, воспользовался этим для того, чтобы совершенно изменить характер внутренней политики.

Вышло это совершенно естественно. Убеждения графа Лорис-Меликова достаточно известны. При многих талантах, энергии и особенно большой хитрости генерал ничуть не обладал тем государственным умом, который, ставя общественного деятеля в нравственную связь с глубокими родниками исторической жизни, делает его независимым от поверхностных течений мелкой “популярности”. В идейном отношении это был средний образованный человек своего времени, либерал и умеренный конституционалист. Такой же мелкий средний либерал А. И. Кошелев [7], хорошо его знавший, постоянно характеризует его как своего единомышленника. Самое знакомство их в этом отношении характеристично.

В 1875 году Кошелев пил воды в Эмсе.

“Выпивши стакан Кесселя, — рассказывает он*, — я прогуливался. Подходит ко мне незнакомый русский, называет себя и говорит:

— Я прочел вашу книжку "Наше положение", вполне сочувствую вашим взглядам и желаниям и непременно пожелал с вами познакомиться”.

Это и был М. Т. Лорис-Меликов. Они с Кошелевым быстро подружились, вместе гуляли, вместе обедали и так прожили целые три недели. Кошелев читал генералу свою готовившуюся брошюру “Общая земская дума”. “Беседы были столь же интересны, сколько дружественны”, и Лорис-Меликов, по аттестации своего приятеля, смотрел на вещи “как человек современно развитый”.

Известно, что понимает А. И. Кошелев под словами “современно развитый”. Никогда в жизни он не понимал ни одного крупного человека, будь это М. Н. Катков, или Н. Милютин, или князь Черкасский [8]. Даже и И. С. Аксакова [9] он крайне порицает за “нападки на правовой порядок”, себя же совершенно ясно причисляет к либералам. “Все мы, разных сортов либералы, — говорит он, — до крайности недовольны” и, с ненавистью браня Каткова, поясняет, что “либералы проповедуют в том или ином виде предоставление народу, то есть всем гражданам империи, участия в законодательстве и администрации”.

Таким же “современно развитым” человеком был и эмский приятель А. И. Кошелева. В различных заметках своих граф Лорис-Меликов прямо называет “наше бедное отечество” “абсолютно деспотическим государством”, вздыхает о “счастливом будущем”, а политику с 1881 года, после его отставки, негодующе определяет как “тяжелую эпоху самодурства правительства и холопства подданных”**.


* Записки А. И. Кошелева. Берлин, 1881. Издание г-жи Кошелевой.
** Конституция графа Лорис-Меликова, 1893. Неизвестный автор, большой либерал, цитирует много любопытных документов, в копиях оставленных графом Лорис-Меликовым.

Впрочем, крайнее либеральничанье М. Т. Лорис-Меликова было давно общеизвестно.

VI

Совершенно сообразно “современно развитому” состоянию своих политических понятий граф Лорис-Меликов не постеснялся по-своему употребить дарованные ему Государем полномочия. Немедленно по своем назначении он издал прокламацию, в которой заявлял: “На поддержку общества смотрю как на главную силу, могущую содействовать власти в возобновлении правильного течения государственной жизни”. То же самое он повторял всем направо и налево. Положение России он понимал в таком смысле, что власть находится в разобщении со страной, отчего происходят все неурядицы, а также и террористическое движение. Кошелев, немедленно отправившийся к “диктатору сердца” в Петербург, свидетельствует, что он “пребывал в тех же убеждениях, как и прежде”. Лорис-Меликов действительно сказал ему прямо, что “главные надежды возлагает на сближение власти с населением (?!), на непосредственное узнание от него общих нужд и на его содействие усилиям правительства” — точка зрения чисто “современно развитого” либерала, не заключающая ни искры понимания смысла самодержавного строя и действительного положения России. Терроризм тут оказывается последствием якобы разобщения власти с народом. Для подавления терроризма нужно сблизить власть с населением непосредственно. А непосредственность граф Лорис-Меликов видел именно в том, что совершенно отрезывает Государя от народа, ставя между ними посредничество так называемого “представительства”.

Понятно, какой восторг возбудило во всех конституционалистах присутствие их человека на самом верху власти. Он выражал те же идеи и стремления, как и они, также находившие разницу между собою и террористами лишь в способах действия. Архилиберальнейшая газета “Порядок”, основанная тогда г-ном Стасюлевичем, редактором “Вестника Европы”, прямо объясняет эту точку зрения в полемике против Каткова. Катков обвинял либералов в солидарности с террористами. “Что бы сказали "Московские ведомости" — возражает “Порядок”, — при встрече с двумя голодными, из которых один под влиянием голода совершает грабеж, а другой только умоляет о пище?” Можно ли “каждого, кто только заговорил бы о необходимости питания, приравнивать к преступникам, покушающимся на чужую собственность? Такое отношение было бы по меньшей мере нелогичным и привело бы только к тому, что число голодающих и покушающихся на преступления все более увеличивалось бы”.

Не нужно забывать, что программа террористов (так называемой “Народной воли”) точно так же ставила целью “политический переворот с целью передачи власти народу” и собственно от правительства террористы требовали именно “созыва Учредительного собрания”, как сказано в программе, или “созыва представителей от всего русского народа”, как сказано в их прокламации*.

“И те и другие, — совершенно основательно замечал Катков, — стало быть, хотят одного, но одни чинят динамитные взрывы, а другие в тех же самых видах протягивают руку за благостыней... И те и другие мучимы голодом и нуждаются в хлебе, а хлеб этот есть правовой порядок, иначе — конституция, и этого насущного хлеба требует-де русский народ”**.

Граф Лорис-Меликов в своих понятиях о подавлении крамолы так и смотрел, что нужно удовлетворить “голод” скромно просящих “пищи”, и тогда число выходящих “на грабеж” уменьшится или даже они совсем исчезнут. Как “либеральный комитет”, как все конституционалисты, он смешивал политиканствующую интеллигенцию с населением. Недовольство политиканствующей интеллигенции он отождествлял с недовольством “населения”. Сближение правительства с политиканствующей интеллигенцией он представлял сближением с населением. Точка зрения столь же ошибочная, сколько, при наших условиях, гибельная. Она на всех пунктах диаметрально противоположна идее самодержавия. То, что конституционализм называет “непосредственным” общением Царя с народом, есть именно замена “непосредственного” общения — посредственным. Вместо общения с народом верховная власть обрекается на общение с его якобы “представителями”, то есть с тем слоем политиканов, который неизбежно специализируется на функции представительства. Волю и желания этого слоя верховная власть обрекается принимать за волю и желания населения. Раз допущена такая подмена, дальнейшее падение самодержавия может уже быть высчитано с математической точностью. Раз интеллигенция вместо роли служилого класса при Государе захватила бы роль представительства якобы народной воли — дело монархии и народа было бы кончено. Государь может держать в руках своих “служилых” и не допускать их до чрезмерных захватов. Но народ не имеет никаких способов, как мы видим это на примере всей конституционной Европы, Держать в своих руках выбранных им представителей и всегда делается игрушкой их интриг. Политиканствующий слой, в совокупности своих партий, делается владыкой страны, и ослабление власти Монарха, а в идеале и полное ее уничтожение, становится Целью усилий этого слоя, ибо пока есть хоть тень монархии, она остается вечной угрозой его столь для него выгодному господству над страной.

Граф Лорис-Меликов принес с собою на самую вершину государственной власти такое направление уже не одних понятий, а действий, которое клало первые начала перевороту, строило основы для замены самодержавия парламентаризмом. Вопрос о том, насколько ясно понимал граф, что он делает, не имеет в этом случае никакого значения. Можно только с уверенностью сказать, что если он не понимал ясно смысла парламентаризма, то уже окончательно не понимал и идеи монархии. В этом он оставался лишь верен тому типу среднего либерала, каким был.


* См.: Календарь “Народной воли”.
** Московские ведомости. 1881. № 104.

Заключая из террористического движения и оппозиции либералов, будто бы в России население недовольно правительством, а из противоречия, в каком находилась самодержавная монархия с конституционными идеями, делая вывод, будто бы власть разобщена с народом, граф Лорис-Меликов соответственно такому либеральному диагнозу поставил и свое лечение русских политических недугов. Он задумал “непосредственно” “сблизить” Царя с народом созданием какой-либо формы представительства. Но для этого нужно было сначала получить согласие Государя, который, при всей мягкости характера и при всей любви к свободе, понимал, однако, свою идею бесконечно глубже своего министра, а потому с крайним отвращением останавливался пред мыслию о конституции. В ожидании, пока можно будет вырвать у Государя какие-нибудь существенные конституционные уступки, графу Лорис-Меликову предстояло как-нибудь “успокоить” общество фактическим удовлетворением его, как казалось графу, законных желаний, то есть системой поблажек, уступок, либеральничанья и популярничанья. По этим двум линиям он, призванный Царем для уничтожения крамолы, и повел свою политику. Занятый этим, как казалось ему, “главным” делом, граф гораздо менее сил уделил исполнению своего прямого долга, то есть наблюдению за безопасностью Государя, что в конце концов не могло остаться без влияния на возможность 1 марта 1881 года.

VII

Ответственность за страшное дело 1 марта, разумеется, лишь косвенно падает на тогдашнего министра внутренних дел, которым был граф Лорис-Меликов с осени 1880 года. Возможность успеха этого преступления обусловлена была рядом роковых случайностей, отчасти даже вне всякого человеческого предвидения. Но то, что было сознательным предметом забот графа Лорис-Меликова, его политика “сближения” власти с народом, — всецело лежит ответственностью на нем. А эту политику нельзя назвать иначе как рядом гибельных ошибок, в один год расшатавших Россию, как и в сотую долю не могли бы расшатать ее соединенные усилия всех революционеров и либералов.

Огромное большинство либеральничающих людей у нас и тогда прекрасно понимало, что власть Царя безмерно глубоко вкоренена в душе народа и что сделать переворот насильно у нас невозможно. Они понимали, что если бы Царь захотел, то он мог бы искоренять своих “супостатов” даже по примеру Ивана Грозного, и ничего бы с ним нельзя было сделать. Обезопасенный лично в какой-нибудь Александровской слободе, он мог бы сделать все, и народ поддержал бы его во всем с беспрекословным послушанием и с полным сочувствием. Понимая это очень хорошо и, сверх того, в большинстве только из либерального “баловства” занимаясь оппозицией, наш слой жаждущих “политических вольностей” крамольничал лишь потихоньку, с оглядкой, в меру, терпимую властью. Никакими силами невозможно было вовлечь их в явно безнадежную и серьезно никому не нужную революцию. Для того чтоб они зашевелились, нужно было, чтобы сама власть отдалась в их руки, делая их политическую деятельность возможной и безопасной. Это они и получили с назначением графа Лорис-Меликова. Они увидели своего человека на верху власти, ближайшим советником Государя. Этот человек объявлял им громогласно, что самодержавие “разобщено с населением”, что власть бессильна справиться с терроризмом без “содействия общества”. В частных беседах, до которых граф был большой охотник, он постоянно только упрашивал всех быть спокойными, не торопиться, уверял, что все будет “улажено” к удовольствию “современно развитых” умов. “Не торопите нас, не будьте слишком взыскательны, — говорил он Кошелеву, — дайте нам время осмотреться, и тогда без вашего (то есть “земского”. — Л. Т.) совета и содействия мы не обойдемся”. Такой же тон, дружески фамильярный, как со своими людьми, усвоил он в отношении печати. Общий смысл разговоров был ясен: дайте мне, дескать, время уговорить Государя, придумать комбинацию, на которую бы он мог согласиться, но, так или иначе, мы найдем средства с ним поладить. В ожидании граф давал фактическую свободу действия всем “мирным” деятелям государственного переворота. Террористов, конечно, преследовали, но на все остальное зажмуривали глаза. Власть стала заискивать пред либералами, которых вообразила “населением” России.

Даже меры умные и необходимые, как объединение полиции, производились под либеральным соусом “уничтожения III Отделения”. Даже среди революционеров множество “не столь вредных” разными путями получали прощение и, входя “легальными” в ряды общества, ободряли либералов. Ненавистный либеральному слою граф Д. А. Толстой был уволен и заменен Сабуровым [10], который немедленно отправился в поездку по России, повсюду объясняя, что хотя законы еще не изменены, но фактически можно действовать так, как если б они уже были изменены. Студенты в разных местах получили целую конституцию, с выборами, представителями, “правой” и “левой” печатью. С печатью граф был особливо любезен, начал пересмотр законов о печати с участием ее представителей, а главное — фактически дал ей волю говорить что угодно, только убеждал не злоупотреблять этим слишком. О земцах, которые в это время совсем вообразили себя какими-то “представителями” нации, нечего и говорить. Любезность с ними, уверения, что без их совета и содействия не обойдутся, расточались на все стороны.

Такое положение столь же ободрило все оппозиционные элементы, сколько обескуражило людей, искренно преданных самодержавию. Сама власть становилась во главе “преобразования”. Как, во имя чего люди, чтущие волю Царя, могли ей противодействовать?

VIII

Началось небывалое “оживление”. Органы либеральной печати появляются один за другим. Агитировать и организовываться стало легко. Из упомянутых документов “Общего дела” видно, что съезды, весьма затруднившиеся в 1879 году, теперь, с 1880-го, проводились очень широко. Различные фракции конституционалистов объединились. Так, “либеральная лига”, которая “не отказывала” сообществу “Народной воли” (то есть террористам) в некоторой поддержке денежными взносами и укрывательством, собралась с земским “либеральным комитетом” в 1880 году на общий съезд. На этом съезде была решена “необходимость добиться центрального народного представительства при непременном условии одной палаты и всеобщего голосования”. Мечта “либерального комитета” о системе “петиций” впервые находит для себя благоприятную почву. Уверенные в графе Лорис-Меликове, земские конституционалисты стремятся поддержать его усилия, повсюду возбуждая требования “представительства” — или хотя бы видимость таких требований — со стороны земств. Нет, кажется, ни одного вопроса земского хозяйства, к которому бы они не придирались для заявлений о необходимости созыва народных представителей. Политику приплели даже к поднятому тогда вопросу о народном продовольствии.

Так, г-н Нечаев вносит в продовольственную комиссию новгородского земства целое рассуждение о правах человека*.

“Правительству, — пишет он, — необходимо выслушать голос народа и дать ему возможность и средства свободно высказаться”. Земству необходимо даровать широкие права и сделать его действительным представителем общества и выразителем его интересов. Далее: необходимы “свобода мысли и слова, немыслимые без личной неприкосновенности”... И все это вносится в продовольственную комиссию, которая хотя отклонила обсуждение этой записки, однако собрание решило, что и продовольственных мер обсуждать не стоит, ибо решение вопроса “может последовать только на почве общегосударственных мероприятий, относительно которых земство не имеет возможности высказаться при настоящих условиях”.


* Мнения земских собраний о современном положении России. Берлин, 1883.

В самарском земстве комиссия поставила вопрос еще радикальнее:

“Что значит образцовая и идеально справедливая раскладка десятков или сотен тысяч земских сборов перед миллионами государственного налога?” Ясно, что пока земство не допущено к государственным миллионам, не стоит толковать о разумной раскладке местных средств... Не стоит, говорит комиссия, заниматься даже изучением вопросов, пока, “в силу полной разобщенности земских учреждений, их исследования не могут получить государственного обобщения, а следовательно, и настоящей силы в глазах правительства”.

В новгородском земском собрании гласный Н. Румянцев для решения вопроса о развитии народного благосостояния потребовал “ходатайствовать перед правительством, чтоб оно признало неприкосновенность личности; без этого, — уверяет он, — мы будем бессильны и немы во всяком серьезном вопросе”!

Господа земцы все более начинали играть в политику. В Черниговской губернии устроили чисто парижскую демонстрацию. Как мы говорили, в апреле 1879 года оттуда был выслан административным порядком г-н Петрункевич. В 1880 году его снова выбирают в гласные, и 37 человек гласных внесли в собрание предложение “ходатайствовать перед правительством о предоставлении г-ну Петрункевичу возможности исполнять его обязанности гласного”, то есть вернуть из ссылки. “Недоверие, выраженное администрацией Петрункевичу, — говорит между прочим это любопытное заявление, — не разделяется местными жителями”.

В том же черниговском собрании и тогда же (в январе 1881 года) гласный А — Карпинский вносит предложение ходатайствовать вообще об “ограничении действия административной высылки в применении к общественному представительству”. Это предложение не было пропущено председателем, но ходатайство о г-не Петрункевиче принято собранием...

Господа земцы решительно заводили парламентские порядки. В Чернигове администрации выражено, как мы видели, недоверие; из Твери послали графу Лорис-Меликову адрес, составляющий настоящее “выражение доверия”: “В короткое время ваше сиятельство сумели оправдать и доверие Государя, и многие из надежд общества. Вы внесли прямоту и доброжелательность в отношения между властью и народом. Вы мудро признали законные нужды и желания общества”. Выражая графу свою “искреннюю и глубокую благодарность”, тверское земство заявляло уверенность, “что прискорбное прошлое не воротится и для дорогого нам всем отечества открывается счастливое будущее”.

Впрочем, граф Лорис-Меликов всяких одобрений и поздравлений получил немало, а печать раструбила его на всю Россию спасителем и гением, так что действительно создала ему некоторую популярность, придавая ему роль представителя “общественного мнения” около Государя. Конечно, передовые либеральные органы — “Порядок”, “Страна”, “Голос” — шли дальше графа, как бы тянули его, а граф увещевал печать не “волновать общество несбыточными иллюзиями”. Но все это были лишь оттенки одного направления, и либеральная партия шумно торжествовала, чувствуя себя у власти, и с каждым днем все более отрешалась от здравого смысла, дотоле говорившего ей, как ничтожна ее действительная сила в стране.

С этим оживлением и сплочением либеральной партии, понятно, шло рядом такое же оживление и партии революционной. Террористы не покинули своих цареубийственных замыслов, но воспользовались общими вольностями для расширения своей деятельности. Из процессов известно, что именно к этой эпохе относятся агитационные поездки Желябова в Кронштадт и старания его с товарищами организовать революционные “подгруппы” среди либеральных офицеров. Что эти усилия не остались бесплодны, достаточно показывают последовавшие процессы лейтенантов Суханова и Штромберга и поручика артиллерии Рогачева, которые все были, по тяжести совершенных преступлений, преданы смертной казни. Об усилении деятельности революционеров среди молодежи достаточно свидетельствуют скоро возникшие беспорядки среди студентов. В цитированном “Календаре "Народной воли"” (1883 года) помещен важный документ “Подготовительная работа партии”. Из этого документа (первоначально секретного) и объяснений к нему видно, что в 1880 году революционеры сочли своевременным выработать план широкой организационной работы, которая покрывала Россию сетью различных “местных” и “специальных” подгрупп, сосредоточенных под властью “исполнительного комитета”. Как видно из примечаний издателей, эти группы уже и существовали. В статье эмигранта П. Лаврова объяснено, что “в 1880 году под руководством исполнительного комитета действовало не менее двенадцати местных групп и несколько специальных”. Общая численность их определяется в 500 человек. Среди молодежи партия действовала посредством “студенческих подгрупп”. В С.-Петербурге с того же злополучного 1880 года революционерами “организована особая Центральная студенческая группа, заявившая себя деятельным участием во всех студенческих волнениях”. (Календарь “Народной воли”. С. 134). Как известно, самому Сабурову пришлось стать жертвой грубого и бессмысленного оскорбления на акте С.-Петербургского университета при одном из этих волнений. Рабочая группа в С.-Петербурге в 1880 году, по свидетельству П. Лаврова, также “увеличилась в четыре раза” и сгруппировала “сотни рабочих”. Вообще, силы собирались поспешно. Революционная партия торопилась пользоваться свободой действия для того, чтобы возможно более укрепиться.

Как объясняет инструкция, там же публикованная, организация готовилась именно к восстанию. “Может быть, — говорится в ней, — правительство, не сдаваясь вполне, даст, однако, настолько свободную конституцию, что для партии будет выгоднее отсрочить восстание с тем, чтобы, пользуясь свободой действий, возможно лучше организоваться и укрепиться”. Но в ожидании должно готовиться именно к восстанию, так как “всякие уступки, мелкие или крупные, могут быть только вынуждены”. Сверх того, “никаких существенных уступок может легко не быть и — гораздо вероятнеене будет”.

Планы политических убийств при этом не покидались. Напротив, в инструкции намечалась “система террористических предприятий, одновременно уничтожающих 10-15 человек, столпов современного правительства”. Затем, фантазирует инструкция, пользуясь моментом беспорядка, “заранее собранные боевые силы начинают восстание и пытаются овладеть главнейшими правительственными учреждениями” и т. д.

Во всем этом, конечно, очень много обычной фантастичности заговорщиков, но, во всяком случае, политика оживления населения и “сближения” его с властью, как видим, отразилась очень недурно на делах террористов. Дотоле ограниченные ролью революционных bravi, бивших из-за угла, они начинают мечтать о pronunciamento и быстро развивают целую сеть групп, в том числе “боевых”, “военных” и “местных”, которые, между прочим, имели задачей “по возможности сходиться с местными либералами и конституционалистами” .

Из этих планов легко видеть, как высоко поднят был дух революционеров. Только этим поднятием их самоуверенности до окончательного безрассудства может быть объяснено преступление 1 марта 1881 года, нарушавшее их собственные соображения о выгодности “отсрочки” насильственных действий для подготовки средств к восстанию.

IX

Итак, с одной стороны, политика графа Лорис-Меликова быстро расшевелила все оппозиционные элементы, всем им внушила самоуверенность и облегчила возможность организации и действия. В то же время господство графа Лорис-Меликова дезорганизовало правительство.

Император Александр II не хотел ограничения самодержавия. Поэтому граф предпринял ряд мер, чтобы всецело овладеть доверием Государя и окружить его сетью личных влияний, благоприятствовавших его планам. Для этого нужно было вытеснить одних, возвысить других, сойтись с теми, кто имел шансы повлиять на Государя. В настоящее время невозможно еще говорить о сложной интриге, которую пришлось вести в этих видах. Но в результате ее

наверху правящих сфер возник такой рад недоразумений и разногласий, каких Россия не видывала со смутнейших моментов XVIII века. В этой мутной воде никакое решительное действие было невозможно. М. Н. Катков в своих энергических статьях 1881 года имел все основания жестоко обвинять эту эпоху.

“Регулирующее действие власти, — говорил он, — которое твердый государственный порядок оказывает на умы, дисциплинируя их, нигде не чувствуется. Люди в разброде и обращаются в стадо... Нас предостерегают от революции, но надо же сказать правду: мы уже в революции, искусственной и поддельной, но тем не менее в революции. Еще несколько месяцев прежнего (то есть лорис-меликовского. — Л. Т.) режима — и крушение было бы неизбежно”*.

“Обман революционного движения идет не снизу, не изнутри страны. Он свил себе гнездо в преддвериях власти и идет из бюрократических сфер” **.

Это очень горячо, очень резко, но по существу выражает, несомненно, истинное положение вещей...

Есть книжка “Alexandre II, Details intimes sur sa vie et sa mort”*** par Victor Laferte. Книжка эта очень партийная и именно посвящена апологии того кружка, который всецело обступил Императора Александра II при графе Лорис-Меликове. Но сведения автора идут из самых компетентных источников.

По рассказам его видно, между прочим, что Император Александр II не был осведомлен с точностью об истинном характере терроризма.

“Александр II, — повествует автор, — знал, что хотя его царствование было плодовито во всякого рода реформах, революционная партия была недовольна и ожесточенно усиливалась его погубить. Это было показано многими покушениями. В домашних разговорах Император беседовал об этом и громко себя спрашивал: "Но чего же они хотят от меня?" При этих словах лицо Императора становилось озабоченным. Он погружался в размышление и, казалось, искал ключа проблемы, разрешение которой могло бы обезоружить и удовлетворить эту партию”.

Нельзя без глубокой грусти читать такие строки. Увы, Государь искал решения, которого не было и быть не могло. Он, очевидно, не был осведомлен, что против него восставали люди, отрицающие самый принцип, им представляемый. Этих людей было немного, их легко было победить, но удовлетворить их нельзя было ничем, ибо они хотели не тех или иных мер Государя, а самого уничтожения его власти. К несчастию, Государь искал решения проблемы, и это создавало психологическую почву для воздействия на него в более или менее скрытом конституционном смысле.


* Московские ведомости. 1881. № 139.
** Московские ведомости. 1881. № 104.
*** “Александр II, интимные подробности жизни и смерти”

Не более как через полгода по назначении верховной комиссии она, по представлению графа Лорис-Меликова, была упразднена. В Высочайшем рескрипте на имя графа от 30 августа 1880 года сказано по этому поводу: “Вы достигли таких у спешных результатов, что оказалось возможным если не вовсе отменить, то значительно смягчить действие принятых чрезвычайных мер”. Таким образом, Государь склонялся уже к убеждению, что политика графа Лорис-Меликова оказалась целесообразной и достигла чего-то важного в смысле уничтожения крамолы. На самом деле ничего подобного не было, и даже было, к сожалению, совершенно наоборот. Но такая точка зрения Государя, понятно, вполне соответствовала уверениям графа Лорис-Меликова, что подавлять крамолу нужно посредством уступок либералам. Хотя граф, несмотря ни на что, не мог добиться у Императора более значительных уступок, однако он уже достиг, по крайней мере, первого шага. Когда Кошелев снова посетил графа, то “узнал от него много интересного”.

“На созвание земской думы, по словам графа, он никак не надеялся получить соизволение Государя. Но он имел в виду собрать общую, довольно многочисленную, комиссию из выборных от земств, а где таковые не образованы — из лиц, приглашенных правительством”.

Эти минимальные надежды графа осуществились в феврале 1881 года. В помянутой выше брошюре “Конституция графа Лорис-Меликова” приводится доклад его, из коего видно, что решено было образовать особую комиссию, составленную частию из выборных от земств и городов, частию назначенных Государем, для обсуждения ряда государственных вопросов предварительно внесения их на обсуждение Государственного совета (с. 36-41). Комиссия имела голос совещательный и, как видим, была поставлена ниже Государственного совета. Тем не менее ею все-таки создавался первый шаг ко введению выборного представительства в систему законодательных учреждений. В конце февраля мера была окончательно решена. По рассказу Victor'a Laferte, утром 1 марта 1881 года Государь передал графу Лорис-Меликову некоторую бумагу и сказал при этом одному близкому лицу, стоявшему вполне au courant планов и стараний графа: “Я подписал ту бумагу (le papier en question). Надеюсь, что она произведет хорошее впечатление и будет для России новым свидетельством, что я ей даю все, что только возможно”.

Расточая совершенно справедливые проклятия убийцам великодушного Монарха, автор книги “Alexandre II” говорит по этому поводу: “В своем фанатическом ослеплении гнусные цареубийцы забыли, в бешеном сумасшествии своем, что если б Александр II процарствовал еще несколько лет, то России уже не в чем было бы завидовать государствам наиболее явно (franchement) конституционным. И такая трансформация произошла бы без всяких насильственных потрясений, тогда как в других странах Европы эта цивилизаторская реформа стоила рек крови”.

Итак, кружок графа вполне сознавал, что делал лишь первый шаг к цивилизаторской реформе. Точно также “сам граф Лорис-Меликов, — поясняет автор брошюры “Конституция графа Лорис-Меликова”, — не заблуждался насчет недостаточности тех уступок, какие в этом акте правительство делало общественному мнению. Он не смотрел на предложенную им реформу как на нечто окончательное и видел в ней только первый шаг ко сближению высшей администрации с представителями от земства” (с. 20).

Х

Нетрудно понять, что действительно дальнейшие шаги неизбежно и быстро должны были последовать по созвании этих выборных земцев. Они явились бы поголовно из того слоя политиканов, который вел в это время земскую агитацию. Они выставили бы себя представителями “воли народа” и, имея графа Лорис-Меликова около Государя, стали бы фактически выше Государственного совета, завоевывая себе значение настоящего парламента. Мы, очевидно, готовились войти в такую полосу внутренней смуты, исход которой, при данных условиях, трудно даже было предсказать.

Но нельзя поистине не удивляться беспечности графа, столь плохо оберегавшего Государя, с жизнью которого он связывал столько планов. Может быть, он не хотел пугать Государя и разочаровывать его во мнении об умиротворяющем действии либеральной политики, боясь, что тогда Государь примет иное направление? Как бы то ни было, обстоятельства, среди которых на заре задуманных реформ совершилось преступление 1 марта, изумительны.

За два месяца пред тем террористы под фальшивыми паспортами мещан Кобозевых наняли погреб на Малой Садовой якобы для производства сырной торговли. В действительности они вели мину под улицу, составлявшую путь обычного проезда Государя по воскресеньям в Манеж. Работа была трудная и произведена очень искусно. Нужно было пробить толстый фундамент огромного дома и вести затем далеко галерею. Для этого к Кобозевым приходили по ночам их товарищи и работали. Вынутые камни и землю не выносили, а ссыпали за деревянную обшивку стен, завалили ею заднюю комнату и даже набили пустые бочки якобы с сыром. Можно бы и вообще удивляться, как такая сложная работа посреди столицы осталась незамеченной, особенно после того, как уже был раньше подкоп и взрыв в Москве, на Курской дороге. Но беспечность высшей власти еще более поразительна. Victor Laferte сам рассказывает, что “по городу был слух, что Малая Садовая минирована”, и ввиду такого слуха одно близкое Государю лицо (но не граф Лорис-Меликов) убедило его не ездить более в Манеж через Малую Садовую.

Забота о Государе не пошла далее этого. Участковая полиция нашла подозрительными именно Кобозевых и сделала о них донесение. Но и это осталось бесплодным. Уважение к правам человека и гражданина дошло уже в Петербурге до того, что вместо обыска, вместо надзора за Кобозевыми приказано было свыше лишь послать техника от санитарного комитета, чтобы “под предлогом сырости” помещения посмотреть, нет ли чего подозрительного. Техник слегка взглянул и ничего не заметил... Он не заглянул даже в заднюю комнату, заваленную кучами земли... Это было за два дня до преступления.

Понятно, что надзор за Кобозевыми и арест их могли бы открыть всех злоумышленников с их бомбами, как они были открыты после 1 марта на Тележной улице и в других местах. Покушение стало бы невозможно. Но граф Лорис-Меликов, видно, очень крепко верил в свою фантазию: будто бы стоит угодить либералам, и террористы сами исчезнут. Его оптимизм был беспределен. За два дня до 1 марта, почти случайно, на квартире поднадзорного Тригони был арестован сам Желябов, известный полиции как глава террористов и как виновник подготовлявшегося в Александровске взрыва царского поезда. По рассказу Victor'a Laferte, “Желябов отказался отвечать на вопросы прокурора, но прибавил, что, несмотря на его арест, покушение на жизнь Его Величества будет произведено непременно”.

Но даже и в такой момент церемонились с Кобозевыми, пока они сами не сбежали с квартиры после 1 марта...

Граф Лорис-Меликов доложил Государю об угрозах Желябова. Это было в субботу. В воскресенье Государь предполагал ехать в Манеж, куда уже три воскресенья не ездил по настояниям вышеупомянутого близкого лица. “Ввиду такой формальной и смелой угрозы (Желябова. — Л. Т.) Лорис-Меликов пригласил Государя не отправляться на парад завтра, но прибавил, что если бы Государь непременно настаивал быть на параде, то он ему советует быть осторожным”.

Этот совет, прибавляет Victor Laferte, скорее ободрял Государя ехать, чем убеждал остаться. Собственно, Государь не имел никаких причин настаивать на поездке в Манеж и не настаивал, по словам Victor'a Laferte. Ho слова графа, что нужно только “быть осторожным”, заставили Государя “предполагать, что явной опасности не было, тем более что Император получил уверение, что все человечески возможные (humainement possibles) предосторожности были Приняты для охраны его особы на улицах, которые он должен был завтра проезжать по пути в Манеж”. Вообще, свидание с графом Лорис-Меликовым подействовало на Государя успокоительно. Его лицо было столь спокойно, рассказывает тот же автор, что самые близкие люди не догадывались о новости, только что ему сообщенной. Столь же весел и спокоен был он вечером и на следующее утро и только торопился непременно передать графу Лорис-Меликову “le papier en question”, то есть относительно созыва выборных. Не нужно забывать, что все это рассказывает апологет графа, старающийся его “выгородить” и свалить ответственность за роковую небрежность на градоначальника. Из рассказа, однако, совершенно ясно, что граф успокаивал Государя. Весьма возможно, что он представлял арест Желябова как ручательство в том, что покушения не будет. Замечательно также, что тревожной новости своей граф Лорис-Меликов не сообщил даже тому близкому лицу*, которое особенно заботилось о безопасности Государя**.

Ясно, что он не хотел поднимать тревоги, которая могла бы изменить взгляд Государя на благодетельность либеральной политики.

Что касается “всех человечески возможных мер предосторожности”, то мы уже видели, каковы они были в отношении мины Кобозевых. Не лучше обстояло дело на Екатерининском канале, где, по свидетельству Victor'a Laferte, не оказалось даже полицейских на постах. Понятно, что если б они были, то не могли бы не заметить приготовлений заговорщиков, которые расставляли целый ряд “метальщиков” бомб на условленные места по совершенно пустынной набережной.

“Не министру же расставлять городовых на посты”, — говорит Victor Laferte в оправдание графу. Конечно. Но министр внутренних дел, как начальник полиции, без сомнения, должен был сделать обыск у Кобозевых, да и полицию иметь такую, которая не забывала бы выставлять охрану, особенно в минуту прямой угрозы готовящегося покушения. Министр внутренних дел должен был употребить все усилия, чтоб удержать Государя от ненужных поездок, пока не будет выяснено дело Желябова и Кобозевых. К сожалению, он, очевидно, весь был поглощен мыслью о будущем процветании преобразованной России и думал больше о подписи Государя на “papier en question”, чем о мерах к его безопасности.

И вот настало роковое воскресенье. Государь поехал в Манеж, но во дворец возвратился уже лишь для того, чтоб испустить последний вздох.


* Молчание Лорис-Меликова тем страннее, что это лицо ему очень близкое, вполне единомышленное и даже служившее главной опорой его влияния.
** По всей вероятности, намек на военного министра.

 

XI

Плоды политики графа Лорис-Меликова сказались немедленно после 1 марта 1881 года. Всего два года тому назад конституционалисты трепетали пред мыслью, что цареубийство вызовет страшную “реакцию” и окажется пагубным “для дела свободы” (Кеннан). Они тогда еще понимали, стало быть, какова сила монархии в России. В 1881 году они уже настолько прониклись уверенностью в бессилии правительства, что заговорили языком каких-то победителей.

“Толпы народные, — писал М. Н. Катков, — идут нескончаемою вереницей к месту, ознаменованному мученическою смертью русского Царя, павшего от изменнической руки... В толпе перед часовней слышатся слова молитвы и рыдания... А в это самое время поодаль воины либерализма об одежде его мечут жребий”*.

Действительно, в первых же номерах либеральных газет раздаются клики свободолюбивых рабов, распущенных многотерпеливым хозяином. Не часто приходится читать что-либо столь непристойное даже по тону, как статья “Порядка”.

“Воля Всевышнего совершилась, — развязно толкует благочестивый либерал. — Теперь остается только смириться перед несокрушимою волей Провидения и, не вступая с нею в тщетную борьбу, посвятить все заботы, чтобы положить прочное основание для будущего. Не о реакции пагубной надо говорить теперь... Государь! Суровые меры стеснения доказали свою непригодность... Спросите вашу землю в лице излюбленных людей!”

Нельзя не сказать, что вышедшая в это же время прокламация террористов без сравнения приличнее этих речей либерала.

Требование представительства высказывается с разных сторон открыто. Для “Голоса” (№ 36) из событий “выяснилась необходимость в устройстве общественной организации для служения вместе с правительством на благо столь дорогой нам всем русской земли. Необходимо, — говорит он, — приступить к продолжению остановленных крамолой реформ, призвав к содействию общественные силы”. “Страна” (№ 36) еще откровеннее. Она прямо объясняет факт 1 марта как проявление ответственности за плохую политику. “Почему, — говорит газета, — ответственность за все, что делается на Руси — за ошибки экономические, меры реакции, за ссылки в Восточную Сибирь, — должна ложиться лично на одного Вождя русского народа?” Исходя из такой трогательной заботливости, “Страна” говорит: “Надо, чтоб основные черты внутренних политических мер внушались представителями русской земли и потому лежали на их ответственности. А личность русского Царя пусть служит впредь только вполне симпатичным символом нашего национального единства”.

Тут уже, стало быть, требовали не какого-либо “совещания”, а прямого упразднения самодержавия как силы правящей, приведения Монарха к значению простого “символа”.

Вот какими голосами заговорили пред окровавленным трупом благодушнейшего из царей.

Граф Лорис-Меликов мог легко предвидеть, что такие же речи раздадутся и из лагеря его земских единомышленников. Он, вероятно, ожидал даже более энергических голосов, ибо впоследствии обвинял русских за это время в “холопстве”. Однако и то, что было выражено, весьма достаточно показывает, какую смелость приобрели конституционалисты за годовое господство графа. Я говорю “смелость”, а не “силу”, потому что силы в агитации вовсе не заметно. Из года в год все это одни и те же имена, одни и те же местности. Если бы подсчитать этих “представителей населения”, то, думаю, их набралось бы еще гораздо меньше, нежели террористов. Но, как выразился Катков, “регулирующее действие власти исчезло; люди превращаются в стадо”; их стало легко подбивать на многое, особенно под благовидным предлогом защиты личности Государя. Это и был любимый прием либеральной агитации в земстве.


* Московские ведомости. 1881. № 72.

В марте месяце собралось чрезвычайное новгородское земское собрание. Г-н Нечаев, раньше требовавший созыва представителей по поводу продовольственного вопроса, теперь произнес речь, в которой предлагал “умолять Государя выслушать свободный голос русской земли чрез посредство ее истинных представителей”*.

Это предложение господин Нечаев весьма красноречиво мотивировал тем, что “общественная мысль поражена беспримерным злодеянием” и “народ жаждет поставить свою грудь для защиты возлюбленного Царя”. К сожалению, собрание стало на эту точку зрения и в соответственном смысле составило свой адрес.

В Таврической губернии деятелем выступил господин Винберг, тоже давно уже известный. Он тоже красно обрисовывал “решительную для государства минуту” и обращался к чувству “долга” собрания, чтобы подбить его подать адрес о созыве представителей:

“Только весь народ, в лице его истинных представителей, в состоянии указать средства спасения России от бедствий, грозящих расшатать ее крепкий организм”. Однако господину Винбергу не удалось “сорвать” конституционный адрес. Гласный Гофман ответил, что “не берется говорить о предметах, на рассуждение о которых избиратели его не уполномочивали”, а гласный Щербань окончательно “провалил” конституционное предложение.

Само собою, не отстали от людей и тверичи с черниговцами. Только в Чернигове почему-то провели адрес на этот раз в дворянстве, и притом несколько позднее. Тверское же земство выразилось лишь обиняком: “Когда беда поражала отечество, в непосредственном единении земских людей и верховной власти Русский Царь и народ всегда приобретали могучую, неодолимую силу”. Под такими неопределенностями, конечно, легко было собрать подписи.

Рязанцы А. И. Кошелева вставили в адрес фразу: “Соберите нас вокруг Себя, а мы всегда готовы по Вашему велению делить с Вами и труды, и опасности”.


* Мнения земских собраний о современном положении России. Берлин, 1883. С. 41.

Несколько иной демонстрацией пришлось удовольствоваться в самарском чрезвычайном земском собрании, открытом 5 марта. Председатель предложил отправить адрес с выражениями соболезнования. Но господа Жданов, Наумов и Нудатов горячо возражали. Господин Наумов объявил: “Слов нет, достойных выразить все, что у нас на душе. Мы не знаем, что нас ждет. К чему пустая формальность? Лучше молчать”. Господин Жданов находил “отправление адреса неудобным из опасения умалить торжественность минуты (?!)”. Господин Нудатов, вспоминая о прежних адресах, сказал: “Разве мы говорили что-нибудь о тяжести налогов на крестьян, о подавлении труда капиталом, об отсутствии гарантий личной неприкосновенности? Нет! Ну, в таком случае лучше ничего не говорить, а просто молчать”. Но, восставая против адреса, господа Жданов и Нудатов старались побудить собрание ходатайствовать о “расширении прав народа и участии его, в лице своих представителей, в самоуправлении всей страны”. Вероятно, они находили, что такое ходатайство не умаляло “торжественности минуты”. Собрание так далеко не пошло, но, как это бывало постоянно, запрашивая побольше, либеральные гласные выторговывали себе меньшую уступку. Конституционное ходатайство отправлено не было, но зато не было выражено и соболезнования. Вышла во всяком случае демонстрация.

Более действительны оказались старания господина Нудатова в самарском дворянском собрании 8 марта. Наши политиканы обнаружили тут уже значительное уменье обращаться с собраниями. Собственно дворянство было настроено вполне монархически и, выразив Государю свои чувства, ходатайствовало даже о разрешении постройки храма. Тогда выступает господин Тенняков. “Все это, — сказал он, — хорошо и вполне свойственно дворянству, верному Престолу и Отечеству. Но необходимо подумать о будущем. Сегодня они убили одного монарха, а завтра станут покушаться на жизнь другого. Необходимо обсудить меры, которые должны быть приняты для предупреждения подобных ужасных событий”. Таким образом, дворянство затрагивалось с самой чувствительной стороны — со стороны личной преданности Государю. Замечание, очевидно, подействовало. Тогда выступает господин Нудатов. Соглашаясь вообще с господином Тенняковым, он возражает ему, что эти необходимые меры не могут быть целесообразно обсуждены в собрании одних дворян. “Эту в высшей степени трудную задачу, — доказывал он, — могут разрешить только свободно набранные представители всех сословий”. При беспокойстве дворян о Государе собрание было тронуто и окончательно сдалось, когда со стороны господина Нудатова последовала патетическая сцена верноподданнического отчаяния. “Я уже стар, и на склоне дней моих, — говорил он, — я люблю мою родину и желаю ей счастья и славы. Никто не заподозрит и не скажет, что я революционер. Но ради блага Отечества, ради счастья детей наших говорю вам, что смута, вот уже два года терзающая русскую землю, может быть устроена только общими усилиями всех свободно избранных представителей народа. Только они могут обсудить меры, которые дали бы мир и спокойствие нашей несчастной родине...” Оратор упал в волнении на стул, “слезы душили его”... Собрание было наэлектризовано. “Кому же, как не народу защищать своего Государя”, — произнес граф Толстой. Речь господина Нудатова была покрыта восторженными рукоплесканиями и криками “Верно!”, “Правда!”, и собрание постановило “подать адрес с ходатайством о созыве избранных представителей народа”*.

Таким-то образом собрания из чистейшей любви к Царю давали подписи для демонстрации против его власти!

XII

В то время, когда в стране так смело действовала конституционная агитация, в Петербурге положение было смутно до последней степени. Событие 1 марта и последовавшие открытия мин на Малой Садовой, на Канале, в динамитной мастерской на Тележной улице, неуловимость тайных типографий, рассеивавших прокламации, — все это достаточно показывало, что полиция графа Лорис-Меликова ничего не знала и не видела. Естественно являлся вопрос: что же еще остается ей неизвестного, какие еще опасности угрожают Государю? Никто бы не мог ответить с уверенностью, в какой мере обеспечена личная безопасность Монарха и преданных ему лиц правительства. Едва ли Государь всегда мог с уверенностью сказать себе, что знает, кто ему друг и кто враг. Правительство дробилось на партии. За все столетие ни один Государь не получал наследства власти в таком беспорядочном состоянии.


* Мнения земских собраний о современном положении России. Берлин, 1883. С.36-41.

Victor Laferte описывает отчаяние графа Лорис-Меликова после смерти Императора Александра II. Однако ни сам Лорис-Меликов, ни его партия не считали своего дела проигранным. Собственно говоря, те интриги, которыми держалась власть графа при покойном Императоре, чрезвычайно компрометировали весь кружок при наступившей перемене. Но все-таки граф Лорис-Меликов не унывал. В его “влияние” верили и другие. В упомянутой лондонской брошюре приводится любопытная записка одного из самых известных министров того времени, который, посылая графу соображения одного лица о созыве представителей, замечал, что это вполне соответствует планам Лорис-Меликова, и выражал надежду, что эти планы граф еще поддержит “всею силой своего авторитета”. Быть может, граф рассчитывал, что его, “представителя общественных требований”, не решатся удалить. Как бы то ни было, он изготовил новому Государю доклад, в котором испрашивалось согласие Государя на созыв Комиссии, проектированной накануне 1 марта*.

Государь назначил обсуждение вопроса на 8 марта и в этом чрезвычайном совете министров мог вполне убедиться, в чьих руках находятся важнейшие пружины и средства власти.

Об этом историческом дне существует много опубликованных сведений за границей. Между прочим, особенно любопытна брошюра “Черный передел реформ Императора Александра II” (Берлин), ибо, по многим причинам, автора должно считать весьма недурно осведомленным. Впрочем, все сведения в общем совершенно одинаково рисуют обсуждение вопроса. Отбрасывая имена сомнительные, за опубликование созыва выборных высказалось девять человек — все из числа министров; против говорили только пять человек, из коих большинство даже не были министрами, а участвовали в совете по особому приглашению. Прения были бурные. Лорис-Меликова прямо обвиняли в замысле ограничить самодержавие. Граф вспыхнул и горячо возразил, что реформы необходимы для спасения монархии. Государь, как всегда непроницаемый и молчаливый, все выслушал, не выразив своего мнения, и, поблагодарив министров за откровенность, отсрочил окончательное решение вопроса.

В этот знаменательный день у нас, несомненно, решился вопрос о том, быть или не быть у нас революции. При требованиях созыва представителей всего народа (требованиях, так смело возбуждаемых повсюду конституционалистами) ясно как день, что, под каким бы видом ни исполнить проект графа Лорис-Меликова, это имело бы результатом созыв некоторого учредительного собрания, составленного из тех, кто о нем хлопотал, то есть из либералов и революционеров. Заявив на всю Россию о бессилии монархии, правительство графа Лорис-Меликова тем прочнее оперлось бы на собрание. Окончательные результаты трудно и предвидеть, но что, во всяком случае, восстановлять самодержавие пришлось бы среди кровавых смут — это совершенно ясно. Возможно ли допустить мысль, чтобы человек умный и хитрый, как граф Лорис-Меликов, и тут не понимал, что он делает? Он как будто ставил последнюю решительную карту в надежде, что в этот смутный момент она выиграет, а дальше пойдет “логика событий”, с которой уже трудненько справиться.

Но Россия не осталась без людей, способных понять положение Дел. Вопрос был порешен Государем совершенно иначе. 29 апреля 1881 года вся партия графа была как громом оглушена Манифестом, составленным без ее ведома. Рассказывают, будто граф Лорис-Меликов был так поражен, что воскликнул: “Это измена!..”


* Конституция графа Лорис-Меликова. Этот доклад отличается замечательно запутанной формой.

И, однако, в Манифесте 29 апреля была выражена только старинная, известная формула русской монархии. “Глас Божий, — сказано в нем, — повелевает Нам стать бодро на дело правления, с упованием на Божественный Промысел, с верою в силу и истину Самодержавной власти, которую Мы призваны утверждать и охранять, для блага народного, от всяких на нее покушений”.

Это царское слово имело громадное значение. Отныне страна знала по крайней мере волю Государя. Становилось невозможным выдавать конституционные стремления за будто бы одобренные им. Это был необходимый первый шаг для того, чтобы в стране стало возможно провести границу между своими и чужими. Царское слово ободрило всех верующих в самодержавие и дало им нравственное право противопоставить свои усилия усилиям врагов монархии. Наконец, Манифест очистил воздух в ближайшей обстановке Государя. После такого заявления граф Лорис-Меликов и его товарищи стали один за другим подавать в отставку. Государь их не удерживал... Отныне, при всей запутанности дел, по крайней мере правительство делалось его правительством, а не центральным отделением либеральной партии.

Немало, однако, потребовалось времени на то, чтобы расшатанная центральная власть была приведена снова в надлежащий порядок. Не сразу и конституционалисты, избалованные поблажками, убедились, что Манифест 29 апреля есть не только слово Государя, но и бесповоротно поставленное им дело.

XIII

История восстановления правильного действия правительственного механизма выходит из пределов настоящего очерка. Но для уяснения последних отголосков конституционной агитации в эпоху 1881 года необходимо вспомнить, что устроительное дело Государя Императора не могло совершиться сразу. Заявив, что будет править как самодержец, Государь, только что вступивший на престол, должен был, однако, разобраться в частностях множества вопросов, возбужденных как общественными управлениями, так и сенаторской ревизией. Необходимо было выяснить, что здесь выражало действительные нужды народа и что составляло простое оппозиционное критиканство. Первый год правления был поэтому богат “вопросами”, разбиравшимися поспешно и нередко шумно. Эта многочисленность поднятых вопросов возбуждала в либералах надежды, что их дело еще не проиграно окончательно. Хотя, как выражается Кошелев, “Манифест 29 апреля 1881 года и увольнение графа Лорис-Меликова” возбудили в либералах тяжелые чувства “горя, уныния и недоумения”, однако они за предыдущие годы так уверились в бессилии правительства, что не переставали ожидать падения новой системы. “Оптимисты”, как говорит Кошелев, еще в 1883 году оставались при убеждении, “что так администрация долго идти не может и ударит в стену лбом через год и никак не дальше двух лет”.

Поэтому как либеральная печать, так и политиканы, действовавшие в земстве и столь усилившиеся за 1880 год, продолжали агитировать. Надо, однако, заметить, что события несколько изменили их внутренние отношения. Помощь, оказывавшаяся либеральной лигой террористам, была признана земцами недопустимой (Общее дело. № 54). Поэтому более умеренная часть после 1 марта 1881 года отделилась от крайних и образовала особое общество — “Земский союз”. Этих людей было, как сказано в помянутых документах, 30 человек, которые, собравшись на съезде в Харькове, выработали свою программу. Она прямо отрицала террор, но требовала децентрализации государственного управления на федеративных началах, а также центральное народное представительство в смысле полноправного законодательного органа, ограничивающего и прямо упраздняющего самодержавную власть. Таким образом, расхождение “Союза” и Лиги произошло не на программной почве, а только на вопросе об отношении к террористам, и в общей сложности, несмотря на раскол, силы их далеко не уменьшились.

Впоследствии программа “Союза” (сначала бывшая очень тайной)* была отчасти опубликована в “Вольном слове”. В ее параграфе ГУ прямо действительно выражено, что “законодательная власть и контроль над действиями правительства передаются в руки народных представителей, то есть Государственной думы”. Точные пределы предполагаемого “Союзом” ограничения верховной власти еще не были вполне выяснены. Так, из одного постановления “Союза” “ad referendum” (Вольное слово. № 51) видно, что предметом спора еще оставались следующие пункты: 1) высший надзор Союзной думы над заведованием государственными имуществами; 2) право Думы ограничивать волю главы государства в деле распущения Государственной думы; 3) вопрос о составе Думы в случае пересмотра основных государственных законов. По этим пунктам еще предполагались новые обсуждения, а посему лица интересующиеся заранее приглашались к обдумыванию вопросов. Как видим, во всяком случае ограничение монархии предполагалось очень серьезное, так что по некоторым требованиям “главе государства” отказывали даже в правах каждого президента республики. Из других пунктов уже принятой программы заслуживает внимания “право сопротивления незаконным действиям агентов власти”...

Отклоняясь в средствах действия от всякого единения с террористами, “Земский союз” решил проводить свою программу: влиянием на правительственных лиц; устной пропагандой в интеллигентной среде; воздействием на общественное мнение путем печати.


* Она была отлитографирована всего в десяти экземплярах.

Здесь необходимо припомнить другое обстоятельство, относящееся к началу царствования. Полиция, еще до графа Лорис-Меликова заявившая себя крайне неудовлетворительно, была при нем окончательно скомпрометирована в общественном мнении. Патриотическое чувство, глубоко пораженное злодейством 1 марта, возбудило мысль общественной охраны Государя Императора. Государь, ввиду общего разочарования в полиции (которая начала серьезно реформироваться действительно лишь после увольнения графа Лорис-Меликова), не счел нужным пресекать это выражение заботливости преданных ему верноподданных, хотя понятно, что в принципе всякие частные общества с такими целями составляют формально нарушение правильного течения государственной жизни. Но в марте 1881 года нельзя было быть слишком требовательным в отношении формального порядка. Вот к этому-то обществу и решили примкнуть некоторые члены “Земского союза” с целью “исподволь проводить идею федеративного конституционализма в высших и даже придворных сферах”. Для устной пропаганды в интеллигентной среде “Земский союз”, находя ее лично для своих членов неудобною вследствие “ультралегального положения”, прибегнул к “известному числу посредников из лиц, принадлежащих к свободным профессиям”. Для обезопасения этих лиц от подозрений полиции “Союз”, по тем же сведениям, не брезговал выдавать их власти за полицейских будто бы агентов. Таким образом, в 1881 году эта группа конституционалистов вступает на путь вполне заговорщической деятельности. Что касается воздействия на общественное мнение путем печати, то “Союз” тут находил затруднения. Отдельные статьи в различных газетах недостаточно выражали его мнения, тем более что с “увольнением графа Лорис-Меликова” затруднилась даже “междустрочная пропаганда”. Поэтому “Союз” решил издавать орган за границей, для чего вступил в соглашение с эмигрантом М. Драгомановым. Эта газета, “Вольное слово”, действительно основанная с прекрасными денежными средствами, сначала скрывала свою принадлежность “Земскому союзу”, и лишь впоследствии, когда существование этого тайного общества стало уже невозможным, сам Драгоманов напечатал, чьим органом была его газета. Вообще, все сведения о “Союзе” стали за границей опубликовываться тогда, когда уже тайна стала бесцельной. В 1883 году все эти фантазии уже рассеялись или, по крайней мере, притаились без “публичных доказательств”, так как правительственные дознания вполне раскрыли замыслы конституционалистов и действиям их был положен конец.

XIV

Возвратимся к 1881 году. Располагая так необычно организованными силами, наши конституционалисты во все время министерства графа Игнатьева отнюдь не считали своего дела проигранным, тем более что у них, как это ни странно, жила надежда на возвращение графа Лорис-Меликова ко власти. Это уже совсем не делает чести их сообразительности, но, как бы то ни было, они сначала действовали очень настойчиво. За отсутствием опубликованных данных я не касаюсь их деятельности вообще. Но она, по обыкновению, выразилась и в разных, более или менее демонстративных заявлениях общественных собраний. Однако именно здесь скорее всего обнаружилась полнейшая беспочвенность всех замыслов ограничения монархии. Несмотря на всю организованность сил, конституционалисты уже далеко не имели больших успехов, ибо многие заявления земских собраний этого времени трудно даже назвать конституционными. Так, например, по поводу созыва сведущих людей многие заявляли, что выбор их следует предоставить земствам. Но такое мнение мог выразить всякий, нисколько не стремящийся к конституции. Действительно, созыв сведущих людей представлял меру вовсе не из удачных. Если правительству нужны были эксперты, то оно должно было вызывать экспертов, а не земцев. Если же правительству нужны были голоса именно земств, то, конечно, было бы правильнее предоставить земцам указать своих представителей. Нет ничего удивительного, что в земских собраниях так и рассуждали.

В большинстве случаев такими только заявлениями и пришлось удовольствоваться нашим конституционалистам. Лишь иногда им удавалось вызывать крупные демонстрации. Особенно замечательно по своей дерзости помянутое выше черниговское заявление, посланное в ответ на Манифест 29 апреля. “Веруя безусловно в силу и истину самодержавной власти, — говорят его составители, — мы полагаем, что истина эта сделается осязательнее и очевиднее для всего отечества нашего, когда Ты, Государь, войдешь в непосредственное общение с землей через излюбленных людей ее”. Но в большинстве случаев агитация, бойко начатая, приводила лишь к очень бесцветным результатам. Так, новгородская губернская управа стремилась подбить собрание “с полною искренностью заявить правительству”, что вопрос о содействии общества “может получить правильное решение лишь при участии в его рассмотрении уполномоченных от земских учреждений”. Но собрание не поддержало этих стремлений. В череповецкое уездное собрание была представлена записка Н. Ф. Румянцева, который требовал “созыва выборных от народа в качестве совещательного органа самодержавной власти Государя по вопросам законодательным”. Это тоже оставлено собранием без особых последствий. Вообще, многочисленные заявления собственно собраниями (всего 12) сделаны были лишь по поводу созыва сведущих людей, то есть на почве наименее конституционной.

В общей сложности агитация 1881 года, веденная со столь хорошо организованными силами, могла, повторяю, доказать лишь слабость конституционной партии в стране. Как видно из предыдущего, наши конституционалисты в различных фракциях своих не брезговали никакими средствами, начиная даже от “некоторой помощи террористам”, не стеснялись обманывать и правительство, и общество, постоянно распинаясь пред ним, будто бы, требуя представительства, они не посягают на самодержавие, хотя в своей тайной программе вполне определенно ставили себе целью уничтожение самодержавной власти. В большинстве случаев только таким обманом и всякими подвохами успевала эта партия возбуждать видимость антиправительственных демонстраций, облегчаемых тем, что обыкновенно ее же политиканы заранее захватывали главные должности земского управления. Но не помогли дутому делу никакие интриги. При всей неопределенности политики первого года царствования твердая рука Государя начала уже чувствоваться, и Манифест 29 апреля повсюду вызывал к деятельности монархические силы страны. В своих “Записках” Кошелев горько жалуется на то, что “реакция” проявляется в самом “земстве”. “Особенно больно, — говорит он, — что молодые дворяне примыкают не к либеральному направлению”. Описывая, как на ближайших выборах он с компанией был побит “реакционерами”, меланхолически замечает: “Числом голосов мы оказались в меньшинстве, но если бы считать по прожитым годам, то мы были бы в большинстве. Неужели Россия идет назад и молодые более реакционные, чем те, которые жили и действовали во время крепостного права? Грустно!”

Наибольший упадок духа наступил, однако, для конституционалистов собственно с того момента, когда Государь, окончательно убедившись в том, что они такое и какие действительные цели имеет их “непосредственное общение” власти с населением, призвал в мае 1882 года на пост министра внутренних дел графа Д. А. Толстого. Назначение его ударило конституционалистов как обухом по голове. “Что это такое, — в негодовании спрашивает Кошелев, — насмешка над общественным мнением или желание нанести ему оскорбление?” “Назначение графа Толстого, — рассказывает он, — меня ошеломило и дозволяло мне только телесную, а не умственную работу. При перечтении моих "Записок" граф Толстой не выходил у меня из ума. Я бросил чтение и отправился гулять по рощам”. Но ничто не помогало. Тень Толстого его преследовала. “Граф Толстой тут как тут... Он меня давил и прерывал нить моих мыслей и занятий... Во время прогулок граф Толстой особенно мною овладевал; его прошлое и от него ожидаемое и катковские торжествующие статьи постоянно меня придавливали”.

Это настроение, более или менее общее всем конституционалистам, почувствовавшим, что их игре пришел конец, вполне оправдалось действиями графа Д. А. Толстого. Он недаром скоро получил прозвище “истребителя крамолы”. Уничтожив всякие тайные общества, круто подавив всякие нарушения порядка, неуклонно требуя, чтобы течение дел государственных шло только правильным порядком, посредством ясных законных учреждений, он сделал невозможными наиболее опасные интриги конституционалистов, прикрывавшиеся якобы заботой о безопасности Государя. Демонстрации тоже стали менее удобны. Попробовали было в Новгороде подать графу конституционное заявление, но он немедленно сменил председателя управы — и все успокоилось. Печать, до крайности распущенная, потребовала мер более энергических, но с полным уничтожением нескольких явно противоправительственных органов; и тут скоро поняли, что с графом Толстым шутить не полагается. Вообще, граф Толстой имел, несомненно, руку тяжелую, которая больно била, когда он считал это нужным. Но это был ум истинно государственный, вполне понимавший, что для возможности дальнейшего развития страны необходимо прежде всего уничтожить всякие попытки государственного переворота, откуда бы они ни шли.

С 1882 года при Государе Императоре Александре III началось полное крушение замыслов как революционных, так и конституционных. Элементы политического разложения начинают проявляться все меньше и меньше. Скоро их единственной заботой стало — лишь бы не быть уничтоженными без остатка, лишь бы сохраниться хоть в зародыше “до более благоприятных условий”...

Нужно надеяться, однако, что этих условий им уже не дождаться вторично. Количество развитых умов все же возрастает у нас к концу века, который и в странах западной культуры разоблачил всю ничтожность парламентаризма. “Замечательно, — говорит англичанин по поводу речи Государя Императора депутатам, — что это возглашение принципа самодержавия не вызвало у нас тех воплей негодования, какими бы, несомненно, было встречено несколько лет назад. Это оттого, что нам стало уже стыдно за нравственное крушение нашего конституционализма и республиканства” (“Review of Reviews”). Царская речь является признаком времени не для одних русских. Идеалы прочного внутреннего строя, существенно монархические, восстают в мире на борьбу с началами анархизма, спасая подрываемую им свободу и развитость личности. Не в такую минуту, нужно надеяться, откажемся мы от лучшего наследия своей истории.