М.Шолохов – Шаповалову.

Хутор Каргинский.
Церковно-приходская школа, в которой учился М.А. Шолохов.

«Окрпродкомиссару Верхнее-Донского округа тов.Шаповалову

Букановского станичного налогового инспектора Шолохова Михаила

Доклад о ходе работы по ст. Букановской с 17-го мая с/г. по 17-е июня.

С момента назначения меня Букановским станналоговым инспектором и с приездом своим к месту службы, мною был немедленно в 2-х дневный срок созван съезд хут. советов совместно с мобилизованными к тому времени статистиками, на котором были выяснены взаимоотношения со статистиками и хут. Советами и те обязанности, кои возлагаются как на тех, так и на других. На следующий же день по всем хуторам ст. Букановской уже шла работа по проведению объектов обложения. С самого начала работы твердо помня то, что все действия хут. Советов и статистиков должны проходить под неусыпным наблюдением и контролем инспектора, я немедленно отправился по своему району, собирая собрания граждан по хуторам, разъясняя сущность Единого налога и убеждая таковых давать правдивые и точные показания. Во избежание того, чтобы не было злонамеренных укрытий; постоянно следил за тем, чтобы для записи в поселенные списки, статистик находился обязательно в хут. Совете, в присутствии хут. председателя и членов Совета и чтоб домохозяева являлись для дачи сведений не по одиночке, а группами по десять человек и давали сведения за круговой порукой. Работа под моим наблюдением и контролем была налажена и пошла быстрым ходом. К 26 мая, т. е. через пять дней работа уже была окончена. За это время я проехал хутора своей ст-цы два раза. После того, как были представлены списки, пересмотрев их совместно с станисполкомом, выяснилось, что несмотря на все ранее принятые меры, граждане чуть ли не поголовно скрыли посев; работа уж оконченная шла насмарку. Из окружкома не было решительно никаких распоряжений, бумаги, посланные оттуда, доходят самое меньшее в две или полторы недели. Приходилось под свою личную ответственность принимать какие-либо решительные меры по борьбе с массовым сокрытием посева. До получения Вашего распоряжения и организации стан. проверочной комиссии комиссия была мною организована, в состав которой вошли предстанисполкома, станинспектор, завстанземпродокомом (?), член Станисполкома. 27 мая я с остальными членами комиссии вновь выехал по всем хуторам своего района. Работа по проверке объектов обложения и точного установления действительного посева, продолжалась до 7-го июня. Приходилось прибегать к различным мерам и применять самые разнообразные подходы, для того чтобы установить правильное количество засева. Скрытие наблюдалось исключительно в посеве, в скоте были лишь единичные случаи. Путем агитации в одном случае, путем обмера в другом и наконец путем того, что при даче показаний и опросе относительно посева; местный, хуторской пролетариат сопротивопоставлялся с более зажиточным классом-посевщиков; но по окончании проверки результаты были получены более чем блестящие. Количество фактического посева увеличилось чуть ли не в два раза, против прежнего. Встречались такие случаи, когда после проведения собрания и внушения гражданам, что укрытый соседом посев ложится не на кого иного как на вас же; под давлением соседей и сородичей гражданин вместо показанных ранее 2 десятин, исправлял на 12 десятин и т. д. Из общего количества домохозяев исправили цифру посева приблизительно 97%.

Прежде сделанные списки пришлось переделывать вновь. С получением Вашего распоряжения об организации стат. провер. комиссии работа таковой уже приходила к концу. С 7-го июня по 14-е были лишь частичные случаи обмера пашни. После чего были окончательно проверены полученные данные и составлены списки.

Теперь я смогу с твердой уверенностью сказать, что в моей станице укрытого посева нет, а если и есть, то в таком минимальном размере, что не поддается учету. Если же цифра задания обязательного посева на ст-цу Букановскую слишком резко расходится с настоящим фактическим посевом, то на это можно сказать только одно, что ст. Букановская, по сравнению с другими станицами округа, в экономически-материальном положении стоит самой последней. Семена на посев никем не получались, а прошлогодний урожай, как это Вам известно, дал выжженные, песчаные степи. В настоящее время смертность, на почве голода по станице и хуторам, особенно пораженных прошлогодним недородом, доходит до колоссальных размеров.

Ежедневно умирают десятки людей. Съедены все коренья и единственным предметом питания является трава и древесная кора. Вот та причина, благодаря которой задание не сходится с цифрой фактического посева.

Списки на Временный налог окончены без особых затруднений, так как скрытие молочного скота было лишь в единичных случаях, которые... (нрзб) обнаружились.

Все имеющиеся промышленные предприятия мною обследованы и взяты на учет, составлены надлежащие акты технического обследования, на предмет обложения промысловым сбором.

Заканчивая свой доклад, что единственным тормозом в работе является несвоевременное поступление Ваших распоряжений и распоряжений Заготконторы № 14. Все бумаги слишком задерживаются в пути, приходят с сильным запозданием, что впоследствии может повлечь за собою какое-либо недоразумение, единственной причиной которого будет служить только лишь вышеизложенное.

Букановский станичный налоговой инспектор М. Шолохов.

17 июня 1922 года. Ст. Букановская» (По автографу, ГАРО, ф. Р-760, оп. 1, д. 209, л. 13—14).

19 июня, прочитав докладную записку, окружной продкомиссар Шаповалов вполне был удовлетворен работой налогового инспектора в станице Букановской: «Считать работу удовлетворительной. Инспекторскому отделу изыскать средства избежать тормоза в задержке передачи наших распоряжений и доложить мне для их проведения». Старший инспектор, получив такую резолюцию от начальника, сделал и свое замечание на той же записке: «Написать в Окружной исполком, что телеграф по 2 недели не действует».

Только на это внешнее обстоятельство и обратили внимание два вышестоящих должностных лица... А Шолохов со слезами на глазах видел, как ежедневно умирали десятки людей, питались древесной корой... Сначала он ретиво взялся за исполнение своих обязанностей, как видим из этой записки, но при виде безмерных страданий, которые открывались перед ним в каждом курене, при виде голодных стариков и детей, при виде бессильных что-либо сделать для своей семьи взрослых казаков сердце юного Шолохова наполнялось трагическими переживаниями...

С 25 июля 1922 года все продовольственные работники были объявлены военнослужащими, а вся продовольственная работа милитаризована. Шолохов получил военное обмундирование, в станице была организована тройка с его участием... Этой станичной тройке подчинялись хуторские тройки, а хуторским тройкам подчинялись члены хуторских Советов, ответственные за десятидворки. А все станичные тройки подчинялись окружной оперативно-продовольственной тройке. Вся эта система была выстроена для сбора Единого продовольственного налога...

С тех пор Михаил Шолохов чаще всего появлялся на людях в военной форме — гимнастерка, галифе, сапоги, шинель в холодную пору.

Много времени проводя в Букановской, меньше стал бывать в Каргинской. Чаще заезжал в Ясеновку, к родной бабушке, продолжавшей жить у бывшей помещицы Поповой. «Там ему приглянулась старшая дочь бывшей помещицы Поповой Анастасия — образованная красавица, в недавнем прошлом гимназистка Усть-Медведицкой гимназии, — писал Г. Сивоволов. — При встрече с автором этих строк младшая сестра Анастасии Ольга Дмитриевна рассказала, что Михаил пытался ухаживать за Анастасией, писал ей нежные письма. Ольге Дмитриевне запомнились слова из одного письма, написанного Михаилом из первой поездки в Москву: «Еще не успеют распуститься клейкие листочки в Вашем саду, как я приеду к Вам и буду целовать края Вашей одежды»... И еще рассказывала Ольга Дмитриевна: на предложение выйти за него замуж Михаил дважды от Анастасии получал отказ. «Я старше вас», — говорила Анастасия Дмитриевна. «Я люблю старше себя», — не унимался Михаил». (Сивоволов Г. Указ. соч. С. 260).

К тому же следует добавить, что в Букановской на совместной работе Михаилу приглянулась и Мария Петровна Громославская, которая через год и станет его женой.

А все началось с того, что Шолохову как налоговому инспектору нужна была помощница — статистик, чтобы записывать результаты обследования каждого казачьего двора. Исполком выделил Шолохову самую умную и грамотную — Марию Громославскую, недавно закончившую семь классов Усть-Медведицкого епархиального училища, учительницу местной школы.

— А когда Миша приехал в Букановскую, — рассказывает Мария Петровна Шолохова о своей молодости, — вызвали меня в сельсовет и мобилизовали в статистки, ему помогать. Перепись делать — такой-то посев, такой-то налог полагается... Так я и работала с ним. Закончил он работу, уехал в Москву, а уж оттуда и пошла переписка. Много писем, и такие хорошие... (См.: Дон. 1987. № 5).

Еще через три года Мария Петровна вновь вернулась к первым дням знакомства с Шолоховым:

— Мой отец, Петр Яковлевич Громославский, приучал всех детей к труду, а было нас два брата и четыре сестры. Мне как старшей больше других доставалось работать по дому: и коров доила, и за конем ухаживала, и в огороде, и на бахче работала. Когда сестры учились в Усть-Хоперской, я уже учительствовала. Утром коров подою, печь затоплю и иду на работу. С работы приду, по хозяйству управлюсь, только сяду на лавочке отдохнуть, глядь — уже коровы идут домой. А я сижу и думаю: «Что же они так рано идут...»

И с Михаилом Александровичем мы познакомились, когда шли с Лидой, сестрой моей, с работы, с бахчи, картошку подбивали. Как раз дождь прошел, мы в грязи все, выпачкались по дороге. А он — навстречу, заговорил с нами, спросил, откуда мы идем... Миша веселый был, улыбчивый, за словом, как говорится, в карман не лезет... Его потом и любили — все у него с шуткой. На меня он поначалу вроде бы и не смотрел, больше на Лиду, она у нас самая красивая была, даже обидно было, а потом вдруг спросил меня: «Тебе сколько лет?» Я сказала: «Девятнадцать». «Ну, мы одногодки», — сказал он. Это было вскоре после его приезда в Букановскую. Я в то время работала в исполкоме, и он пригласил меня к себе работать статистиком.

И тут как-то вскоре Михаил Александрович заболел. Лечил его фельдшер. У больного был сильный жар. Нужен был лед, лед в Букановской был только у нас (каждую весну погреб набивали льдом), больше ни у кого не было. Я говорю Лиде: «Надо отнести ему лед»; она отнесла, я сама стеснялась. Я и на работе, бывало, стеснялась на него смотреть, сижу с бумагами целый день и головы не подниму. А понравился он мне сразу... Потом фельдшер говорил, что лед очень помог в лечении. Когда стало Михаилу Александровичу немного легче, мы с двоюродной сестрой Антониной, которая тоже работала статистиком в исполкоме, пошли к нему на квартиру. Что-то надо было узнать по работе, уточнить с бумагами. Он был еще слаб, но уже выздоравливал. В комнате был цветок, китайская роза, и как раз один цветок расцвел. Он сорвал его и подарил мне. И еще подарил маленькую яркую красную звездочку, такую, как на красноармейские фуражки прикалывали. В Букановской мы и встретились с ним всего один раз. А когда снова встретились в Вешенской, он уже настойчиво просил ждать его (он собирался ехать в Москву). Уезжая в Москву, он сказал, что я произвела на него хорошее впечатление. Спросил и у меня, я сказала тоже свое мнение. Обещала ждать его... (Дон. 1990. № 2).

А Москва действительно манила Шолохова... За четыре месяца работы налоговым инспектором он столько увидел горя, злобы, боли, страданий, столько открылось перед ним душевных бездн и глубин человеческих переживаний, что душа его переполнилась чужими бедами и страданиями и просто требовала какого-то исхода... Можно пожар души заливать самогонкой, как это делали вернувшиеся с различных фронтов казаки, как это делал отец, Александр Михайлович, тонкий, умный, легко ранимый, так и не сумевший приспособиться к новым порядкам; можно было найти утешение в жарких женских объятиях, столько молодых красивых вдов жадными глазами смотрели на его ладную крепкую фигуру... Но ни стакан самогона, ни легкие свидания и увлечения не приносили Шолохову облегчения — душа по-прежнему стонала от боли при виде того, что творилось в донских хуторах и станицах...

Решение о поездке в Москву ускорило одно чрезвычайное обстоятельство в станице Букановской... Об этом чрезвычайном обстоятельстве биографы Шолохова писали разное, одну из версий я уже приводил здесь. Вдумчивый Г. Сивоволов, на месте изучивший этот вопрос, писал: «Некоторые авторы пишут, что в это время «за превышение власти» налоговый инспектор Шолохов «в горячах» был приговорен к расстрелу, что двое суток его держали в холодной, пока, к счастью, не разобрались и не заменили расстрел двумя годами условно. Затем следует рассказ, как его вели на расстрел, и прочие нелепости.

В чем же заключалось превышение власти, допущенное Шолоховым? По воспоминаниям старожилов (документы судебного разбирательства не сохранились), оно заключалось в следующем: размер налога на домохозяйство определял налоговый инспектор. Изучая материальное положение, Шолохов видел, что хлебороб с семьей в 6—8 человек не может выполнить продналог в полном объеме, даже если у него под метлу из амбара выгрести все зерно. В таких случаях он самостоятельно уменьшал размер налога, а это, естественно, влияло на общие показатели десятидворок и на хутор в целом.

О самовольных действиях Шолохова, состоящих в «искривлении и преступном отношении к политике налогообложения», по доносу стало известно окрпродкомиссару Шаповалову. 31 августа 1922 года по приказу Верхнедонского окрпродкома Шолохов М.А. был отстранен от занимаемой должности. Дело Шолохова было передано в суд.

Документы свидетельствуют: за превышение власти по освобождению или уменьшению натурналога привлекались к судебной ответственности и другие налоговые инспекторы.

Вынесенное судом наказание — год условно — свидетельствует о том, что серьезного состава преступления в действиях Шолохова суд не нашел.

Позже в анкете личного дела полковник М.А. Шолохов написал: «В 1922 году был осужден, будучи продкомиссаром, за превышение власти на год условно».

Откуда же взялись «два года условно» и «расстрел»? (Указ. соч. С. 260.)

Этот эпизод из жизни Шолохова волновал и других биографов, критиков и исследователей, но как-то все не догадывались спросить одного из главных свидетелей того разбирательства...

Иван Жуков, работая над книгой о Шолохове, спросил Марию Петровну, действительно ли Шолохов был «перегибщиком», «шибко комиссарил», как он пишет в одном из писем Левицкой.

— Напридумал это Михаил, — говорила она. — Он же такой был выдумщик. Никогда и ничего он не превышал. Я же с ним ходила по дворам. И не раз. Зайдем в курень, а там ребятишек, как цыплят, мал мала меньше. Он, не раздумывая, говорил сразу же: «Тут брать нечего. Пойдем дальше. Пока прощевайте, казачата». Люди при встрече полушепотом говорили уже тогда: «Миша, ты нас спас...» (Жуков И. Рука судьбы: Правда и ложь о Михаиле Шолохове и Александре Фадееве. М., 1994. С. 14).

Шолохов вернулся к родному очагу в станицу Каргинскую и застал здесь безрадостную картину: отец целыми днями бродил унылый по казачьему подворью, приходившему в полное запустение: и сам рубленый курень, и свинарник, и птичник, и конюшня, и амбар нуждались в ремонте, но Александр Михайлович, купеческий сын и сам всю жизнь проживший на «руководящей» работе, много читавший, но так и не научившийся держать в руках рабочие инструменты, равнодушно смотрел, как разрушается его дом. К вечеру кто-нибудь заходил, чаще всего младший брат Петр Михайлович, тоже не находивший себе места в новой жизни, приходил с бутылкой, а то и у Александра Михайловича была уже припасена для этого случая. Анастасия Даниловна ставила на стол немудреную закуску и уходила по своим хозяйственным делам. Приходила, а бутылка оказывалась пустой.

— Как вы с ней, проклятой, сладили?! Эти гули нас из сапог в лапти обули!

Кормильцем семьи был огород, на котором целыми днями трудилась Анастасия Даниловна, вся черновая работа была на ней, порой помогала и соседям делать кизяки, копать и полоть огороды, заготавливала бурьян, стебли подсолнуха и кукурузы на топку зимой. Не раз приходилось Михаилу Александровичу видеть, как мать с большой вязанкой за спиной тащилась с горы домой. Редко помогал и он заготавливать бурьян, но больше эти сентябрьские дни пропадал на Чиру, рыбы было много, любил Шолохов смотреть, как крупные сазаны и чебаки плескались на песчаной отмели, а щуки таились в камышах.

Здесь, на берегу Чира, пришло твердое решение — пора ехать в Москву искать работу, в Ростове он провел несколько месяцев и почувствовал, что этот мир мало что даст ему, а в столице бурно развивалась литературная жизнь, открывались новые издательства, создавались новые газеты и журналы... Там кипела жизнь, которая давно уже манила своей таинственностью и непредсказуемостью... Пьески для самодеятельного театра вроде бы получались, смех, юмор так и извергался из его души... А получится ли что-нибудь серьезное? Столько тяжелого, трагического, неповторимого в своей обыденности узнал Шолохов за эти два-три последних года... Сколько бед принесла только одна служба в Заготконторе № 32, вроде бы незаметная служба — станичный статистик стола погашения налогов, служащий станичного Совета... А это работа в продовольственных органах для жизни была самой опасной: врывались бандиты и прежде всего громили Советы и продовольственные органы, в октябре—ноябре 1921 года в округе подготавливалось восстание... Банда Фомина в количестве до 200 сабель то и дело влетала в Каргинскую, планомерно срывала налоговую кампанию, только 14 человек продовольственных служащих было убито бандитами, не считая тех, кто в открытом бою сражался с ними — красноармейцев и милиционеров. Кулацкий бандитизм не знал пощады, сколько раз приходилось рисковать жизнью за эти годы... Только отец, Александр Михайлович Шолохов, как завконторой, пригласил товарища Загвоского на должность старшего бухгалтера, подыскал ему квартиру, послал ему две подводы для перевоза вещей и семьи, а этого самого товарища Загвоского через два дня после вступления в должность неизвестные вооруженные кавалеристы зарубили по дороге из Каргинской в Мешковскую; 11 сентября вступил в должность, а 13 сентября зарублен... Не раз Михаилу Шолохову приходилось писать докладные записки окрпродкомиссару, старший инспектор Мироненко диктовал, а он записывал... «...Вчера, — всплывали в памяти строки докладной записки, — 16 сентября, в 12 часов дня налетела на Каргиновскую банда Фомина, около ста сабель, которую местная власть не сразу заметила и не успела боевую часть собрать для отражения. Отряд Беловодского совместно с Московским отрядом сбежались в церковную ограду. Банда окружила станицу со всех сторон. Заместитель товарищ Меньков и помощник товарищ Бредюк приняли командование, «потанцевали» с ограды отбиваться от бандитов и в результате за два часа выбили их, убив таковых 5 человек. И с нашей стороны погибли заведвоенным отделом Заготконторы Козырин и агроном. Бандиты сейчас находятся в хуторе Яблоновском, а наши отряды вызываются в округ...» Старший инспектор Мироненко жаловался окрпродкомиссару, что без военной поддержки работа Заготконторы окажется бесцельной. А 20 февраля 1922 года станичный налоговый инспектор Иван Власов был зарублен бандитами Фомина в хуторе Нижне-Кривском, а только 11 февраля был назначен на эту должность продинспектора... И сколько таких смертей пережил Михаил Шолохов, а ведь все они были живыми, интересными, красивыми, а вот теперь их нет... Шолохову вспомнились и слова его мандата: «Дан сей Донским областным продовольственным комитетом тов. Шолохову М.А. в том, что он командируется в ст. Вешенскую в распоряжение окружпродкомиссара в качестве налогоинспектора... Все учреждения, как гражданские, так и военные, обязаны оказывать тов. Шолохову М.А. всемерное содействие к исполнению возложенных на него обязанностей. Лица, не выполнившие его законных требований, будут привлечены к судебной ответственности...» Серьезный документ! Но получилось так, что он никого не привлек к судебной ответственности, ум диктовал, а сердце не позволило, приходилось идти на обман государства ради спасения какой-либо конкретной семьи, а этих семей сколько оказывалось, вот и не выполнил план... Ну, может, к лучшему, что так получилось, остался без такой чуждой для него деятельности, но и остался без средств к существованию... Родителям помогал, кое-что, правда, отложил, на первое время в Москве, может, и хватит, ну да работать будет, не пропадет... Родители поддержали его намерение поехать на заработки в Москву, отец и мать надеялись, что он поступит куда-нибудь учиться... Но куда учиться-то?! Сейчас повсюду учебные заведения открывают рабоче-крестьянскому люду, а он, Михаил Шолохов, не поймешь кто... Купеческий внук, сын совслужащего, из интеллигентов, продовольственный комиссар...

За долгие и такие счастливые часы на берегу Чира о многом передумалось. С уловом уходил домой, хватался за белый лист бумаги и пытался описать только что вставшее у него перед глазами, вспомнить слова рассказчика того или иного эпизода, слова сочные, яркие, неповторимые, неизвестные еще в литературе... Порывисто хватался за ручку, писал... Чувствовал, что слабо, какое-то словно омертвевшее, рвал в ярости, а потом жалел: бумаги-то совсем негде достать... В следующий раз, когда охватывало его такое же буйное бессилие, он просто зачеркивал написанное и переворачивал лист на чистую сторону...

И снова уходил на Чир, и только усевшись на берегу и закинув удочку, вспоминал о просьбе матери сделать то одно, то другое... Мало он помогал матери на огороде... Если был дома, то писал или читал, а если не получалось — тут же уходил на Чир... Здесь легче думалось... Вновь и вновь его охватывали раздумья о своей такой несладкой жизни... Часто вспоминал свою первую любовь, первые робкие поцелуи, жаркие объятия... Друзья удивлялись, почему он увлекся худенькой, тихой, вроде бы совсем незаметной в станице Катей Чукариной. Он и сам не понимал — какая-то неведомая ему и необычная сила притягивала именно к ней... Да, он, почти год работая в станичном исполкоме, частенько бывал у председателя исполкома Федора Чукарина сначала по делам, а потом чтоб «лишний» раз увидеть Катю... Она ж не бывала ни на игрищах, ни на посиделках... Строг был ее отец... Сначала поглядывали друг на друга, а потом и захлестнуло их весенним половодьем... Не получилось, отец запретил Кате даже думать о «бесштанном», хоть и слыл большевиком.

С иронической улыбкой вспоминал Шолохов свое сватовство к старшей дочери бывшей помещицы Поповой — Анастасии. Красивая, самоуверенная, образованная, училась в Усть-Медведицкой гимназии, она осталась холодна к его признаниям. Он писал ей письма, признавался в любви, но растопить ее холодное сердце так и не удалось... А с ней так было интересно, она хорошо знала русскую литературу XIX века, читала и современную, умненько высказывалась о революции...

Может, не все еще потеряно, вот напечатают его рассказы, он пошлет ей свой сборник, и она растает... Нет, вряд ли, уж слишком иронически она отнеслась к его ухаживаниям...

Повсюду неудачи — и на любовном фронте, и на служебном, — карьера налогового инспектора с треском провалилась...

И тут как луч надежды на черном фоне блеснули две сестры Громославские — Маруся и Лидия, славные девчонки, учительницы, образованные, симпатичные...

Да, здесь он ничего не добьется, пора ехать в Москву, а там будь что будет. Он не пропадет... Столько уже специальностей он приобрел за свою короткую жизнь, столько уже пережил, столько увидел трагического, комического, безобразного... И как все это передать на бумаге, как избежать фальши, нейтральности, когда все взбугрилось противоречиями, конфликтами, сложностями... Будь что будет... Будет так, как велит правда жизни...

В форме налогового инспектора, в шинели, с немудрыми пожитками в октябре 1922 года отправился Михаил Шолохов покорять Москву. Анастасия Даниловна и Александр Михайлович положили в сумку сына ношеный отцовский пиджак — авось в Москве пригодится. Где пешком, где на попутных подводах за несколько дней Шолохов добрался до станции Миллерово, дождался поезда и с жадным любопытством и желанием неизведанного отправился в Москву.

Михаил Шолохов приехал в Москву в октябре 1922 года. Лев Колодный установил, что в это время Шолохов жил в том же доме и в той же семье, что и несколько лет тому назад, когда он учился в гимназии имени Григория Шелапутина, — в семье коллежского советника Александра Павловича Ермолова, учителя пения в гимназии, и в соседнем реальном училище, на Плющихе, в Долгом переулке.

В ходе своего частного расследования дотошный журналист встретился с М.С. Ермоловой, рассказавшей о детских, гимназических годах своего мужа Александра Александровича Ермолова и Михаила Шолохова и — главное — показавшей альбом семейных фотографий, где биограф обнаружил несколько фотографий Миши Шолохова со своими гимназическими друзьями, и прежде всего с Александром Ермоловым, сыном учителя пения. На одной из фотографий он увидел и самого учителя: «На одной из них (ее Мария Сергеевна считает наиболее характерной) учитель снят возлежащим в жаркий летний день в хорошо скроенном и отутюженном костюме на стоге сена, а рядом с ним — с одной стороны виден зонтик от дождя (в ясный-то солнечный день!), а с другой — кожаный футляр фотоаппарата «Кодак». Всегда и при любых обстоятельствах Александр Ермолов не забывал о своем высоком звании учителя, всегда выглядел подтянутым, будь то на уроке в гимназии или дома. Преподавал он не только пение, как указано в справочнике, но и рисование. Как многие художники, после появления фотографии увлекался фотоделом, и этой его страсти мы обязаны тем, что сохранилось пять снимков, сделанных, по всей вероятности, в 1915—1916 годах во дворе дома № 20 в Долгом переулке....Комната, где жили Миша и Саша, была обычной, как у многих московских гимназистов. В ней, кроме мебели, красовался глобус, на стене висели географические карты. Александр Павлович стремился привить сыну и Мише Шолохову любовь к живописи. Саша после выполнения домашних заданий обычно рисовал. Миша в это время что-то сочинял. А потом, когда заканчивал, просил:

— Послушай, что я написал...

Конечно, те гимназические сочинения Миши Шолохова не сохранились — никто ведь не предполагал, что крохотный гимназист станет писателем, которого признают при жизни великим» (См.: Колодный Л. Кто написал «Тихий Дон»: Хроника одного поиска. М.: Голос, 1995. С. 20—22).

И вот в этом доме и в этой семье в октябре 1922 года останавливается недавний продкомиссар, активный участник Гражданской войны, возмечтавший о творческой деятельности в Москве. Друг детства Александр Александрович Ермолов в это время мечтал о карьере инженера, поступил в институт... Дружба эта сохранилась до самой смерти А.А. Ермолова в 1969 году. Шолохов бывал в этом доме, рассказывала М.С. Ермолова Льву Колодному, и в предвоенные, и в послевоенные годы.

Целый год с октября 1922-го по декабрь 1923 года Шолохов жил в этой семье, беседовал с Александром Павловичем, своим учителем, дружил с его сыном Александром и, скорее всего, вошел в круг их друзей и знакомых, которые вряд ли разделяли надежды Шолохова на скорую мировую революцию. Легко предположить, что в этой семье Шолохов впервые услышал о том, что происходило в Москве в годы революции и Гражданской войны, как левые художники с удовольствием стаскивали с пьедестала памятник Скобелеву, как дичала на их глазах митингующая толпа, мог услышать и о других актах вандализма и надругательства над историческими памятниками русского народа. Как раз в октябре 1922 года из Петрограда отбыл пароход, на борту которого были изгнанные из России философы, экономисты, журналисты, писатели, историки...

1922 год — год примечательный в истории человеческой совести, в формировании новой нравственности, классовой, пролетарской нравственности, резко отличавшейся от веками сложившейся морали русского народа.

В начале 1922 года ВЦИК издал декрет об изъятии церковных ценностей для помощи голодающим. Патриарх Тихон выразил протест против столь бесцеремонного вторжения в жизнь верующих. Началась жестокая антицерковная кампания. Патриарх Тихон пошел на уступки и разрешил приходским советам жертвовать лишь те предметы, которые не имели богослужебного значения. Началась травля служителей церкви. Вскоре служители церкви поняли, что нужно еще уступить, решив отдать ценности при условии контроля над их использованием: как пожертвованные ценности будут проданы на хлеб для голодающих Поволжья. Но по приказу руководства страной начались массовые аресты служителей церкви, начались судебные процессы. В мае 1922 года арестовали патриарха Тихона и заточили его в Донском монастыре, а митрополита Вениамина, архимандрита Сергия, профессора права Новицкого и присяжного поверенного Ковшарова в ночь с 12-е на 13 августа 1922 года расстреляли...

И потекли церковные ценности в Москву, в Наркомат финансов и Государственное хранилище. Но мало что известно о том, как были использованы эти ценности и куда они подевались.

В июне 1922 года начался процесс над эсерами, длившийся два месяца. В августе двенадцать человек приговорили к расстрелу, другие получили разные сроки тюрьмы и лагерей. ВЦИК утвердил приговор, но с исполнением его было решено подождать: гневно-протестующее письмо Горького всколыхнуло западных социалистов, посыпались в адрес правительства  России протесты, а с этим приходилось считаться.

И много других событий происходило в это время. Нэп разбудил частную инициативу, открывались новые издательства, журналы и газеты разных направлений и ориентаций, с одной стороны, журналы «Молодая гвардия», «Комсомолия», «На посту», «Октябрь», «Журнал крестьянской молодежи», а с другой — «Россия» и «Новая Россия», «Мысль», «Экономист», «Русский современник» и др.

Почти все, что выходило в это время, высказывалось за сотрудничество с советской властью, и «Молодая гвардия», и «Новая Россия». Но была и принципиальная разница в творческих позициях авторов этих журналов.

«Новая Россия» — «первый беспартийный публицистический орган» — прежде всего и провозгласила желание русской творческой интеллигенции сотрудничать с советской властью. «Жизнь раздвинулась, и пути ее стали шире», — писал в первом номере журнала известный писатель В.Г. Тан-Богораз. А в редакционной статье журнал «Новая Россия» выражал надежду на возрождение России, которое «должно совершиться на определенной основе и определенными силами»: «Основа эта не может быть иной, как революционная. Свершилась великая революция, выкорчевала старые гнилые балки и, полуразрушив верхний фасад дома, подвела под него железо-бетонный фундамент. Дом выглядит сейчас непри­глядно, но просмотреть новую могучую социально-государственную основу могут лишь слепцы. Строительство идет и пойдет на новых началах, но новых не абсолютно. В этой новизне — великая историческая преемственность. Здоровые корни нового сплетаются с здоровыми корнями прошлого. Лишь выдержавшие критическую проверку и искус революции элементы нового вступают в соединение с такими элементами старого, которые выдержали громовой натиск революции и в стержне своем не поддались, устояли. На синтезе революционной новизны с дореволюционной стариной строится и будет строиться новая пореволюционная Россия».

От ?

Деятели «Новой России», преимущественно старые интеллигенты, писатели, журналисты, публицисты, философы, историки, «после четырех лет гробового молчания» открыто и правдиво стремятся высказаться по самым актуальным проблемам современности. Нет, они вовсе не собираются вздыхать по старым добрым временам дореволюционной России, «эти черные дни канули безвозвратно», не будут также вспоминать «мучительную страду суровых революционных дней, ибо что проку в малодушии этом», они собираются говорить о будущем России. И это будущее им кажется всеобъемлющим национальным примирением, в котором каждый человек, живущий на территории прежней царской России, может обрести свое место в жизни, найти применение своим знаниям, опыту, своим творческим устремлениям. Пусть земледелец обрабатывает землю, растит богатый урожай; пусть торговец торгует своим добротным товаром; пусть врач лечит больных; пусть рабочий производит столь необходимые машины; пусть каждый найдет удовлетворение в том, к чему есть у него охота.

Свои задачи возникают и у беспартийной интеллигенции. За годы молчания у нее накопились свои суждения о прошедшем и о будущем. Беспартийная интеллигенция готова включиться в невиданный ранее в истории процесс обновления и возрождения нового государства, она хочет и может стать строителем нового общества. Во время революции, особенно на первых ее этапах, в пору «революционной партизанщины», «страна кишела авантюристами и любителями поживы, горлопанами и демагогами, самодурами и персонажами трибуналов», большинство из них обанкротились, не выдержав проверки временем, суровым и беспощадным ко всяким случайным, бездарным и злоумышленным людям. Выдвинулись люди деловые и одаренные. «Так произошла переоценка всего живого инвентаря революции и непрерывное ее освежение. Как только дело начало устанавливаться прочно на рельсы строительства, чистые разрушители были отметены, и им на смену начали приходить чистые строители». И главная мысль деятелей журнала «Новая Россия» заключалась в том, чтобы сейчас, в период возрождения новой России, к строительству новой жизни были привлечены не только живые силы, выдвинутые из народных глубин, но и живые силы прошлого, только в сочетании их, в неразрывном синтезе всех живых, творческих сил возможно возрождение новой могучей России.

Конечно, это сложный, противоречивый процесс, доселе никогда, ни в одной стране не происходивший. Нужна новая идеология, все старые понятия, старая тактика, старые партийные программы испепелились в огне революционного пожара: «Все были у власти и все обанкротились, ибо все доныне действовавшие общественные силы повинны в грехе догматизма, оторванности от народа, от подлинной жизненной действительности. Надо подвергнуть самому решительному пересмотру все старые понятия, все идейные и этические предпосылки нашего интеллигентского мировоззрения, начиная от непротивления злу насилием и кончая макиавеллизмом и террором недавних дней.

И пусть официальная Россия на сей раз не изображает перелома в настроениях интеллигенции в тонах какой-то смехо­творной карикатуры. Это все, изволите ли видеть, кающиеся интеллигенты, порода ничтожных, покаянных и хныкающих душ, которые, наконец-то, к исходу пятого года революции, начали кой-что понимать, кое-как научились плести лапти, и вот теперь, отрезвевшие, покаянные, дураковатым елеем мазанные, пожаловали в нашу Каноссу. К счастью, это совсем не так. Процесс пересмотра и переоценки и глубже, и значительнее, и серьезнее. Мы исходим из мысли о всеобщем идеологическом провале, всеобщем, значит, без изъятий». Вместе с тем авторы журнала высказывали твердое убеждение, что согласие сотрудничать с советской властью вовсе не означает полное подчинение во всем: «Верноподданнические чувства и овечья покорность — такой же непригодный материал для новой России, как и безответственная контрреволюционная болтовня». Не «идолопоклонницей, духовной рабыней, крепостной и сентиментальной», а «рабочим и творческим мозгом русского народа и русской революции» — вот как формулирует русская интеллигенция свое участие в процессе духовного обновления России и русского народа после революционной катастрофы.

До?

Александр Павлович Ермолов, у которого целый год жил юный Шолохов, принадлежал именно к этой творческой интеллигенции, которая искренне и честно пошла на сотрудничество с советской властью, к интеллигенции, которая не принадлежала ни к коммунистам, ни к «врангелевцам», которая хотела продолжить свой жизненный путь верного служения тысячелетней России.

Так в Москве появился восемнадцатилетний Шолохов. Небольшого роста, ладный, в серой папахе и солдатской шинели, он ничем не выделялся в толпе таких же, как и он, пришедших на Малую Бронную, где помещалась биржа труда. Когда его спросили, чем он занимался до сих пор, какова его специальность, он ответил:

— Продовольственный комиссар.

Но в комиссарах Москва не нуждалась. Требовались каменщики, плотники, чернорабочие, грузчики...

Биржа труда направила его чернорабочим в артель каменщиков. И только в августе 1923 года получил он должность счетовода в одном из жилищных управлений на Красной Пресне.

В свободное от работы время ходил по молодежным редакциям. Познакомился с некоторыми московскими литераторами. Сблизился с Георгием Шубиным, подружился с Василием Кудашевым, вошел в литературную группу «Молодая гвардия».

На одном из литературных вечером Московской ассоциации пролетарских писателей Михаил Шолохов читал свой рассказ. Марк Колосов присутствовал на этом вечере. Вот что ему запомнилось:

— Был Шолохов крайне застенчив. Читал невыразительно, однотонно, неясно выговаривая слова. Нельзя сказать, чтобы рассказ произвел особенно сильное впечатление. Правда, в ранних своих опытах Шолохов отдавал дань тогдашней манере письма: короткая фраза, густая образность, подчеркивание колорита, но вместе с тем его рассказы не были похожи на те, какие писали тогда пролетарские писатели. В самой их основе была иная поэтика. И как раз самобытность Шолохова, то есть то, что составляет одно из лучших его достоинств, «мешала» нам сразу же оценить по заслугам его могучий талант, намного превосходивший всех нас.

После чтения Вас. Кудашев представил мне Михаила Шолохова. Тот сказал, что хочет состоять в нашей группе «Молодая гвардия». В живом, непосредственном общении он производил гораздо лучшее впечатление: ни робости, ни застенчивости, прямой и ясный взгляд.

Литературная жизнь нашей группы прочно связана с Покровкой. Здесь помещалось общежитие писателей-молодогвардейцев. В нем жили Ю. Либединский, В. Герасимов, М. Светлов, М. Голодный, А. Веселый, сюда же часто приезжал из Ростова А. Фадеев.

До поздней ночи затягивались наши горячие литературные споры, нередко переносили мы их и в рабочие аудитории. В нашем общежитии собиралась рабочая молодежь, тянувшаяся к литературе, сюда приходили с заводов почитать свои первые стихи и рассказы, приезжали из провинции, находя у нас приют и товарищескую поддержку.

Однажды на Покровке появился... Михаил Шолохов. Позже выяснилось, только что прибыл он с Дона, поселился на Староконюшенном у своего друга Василия Кудашева, заведовавшего тогда литературным отделом в «Журнале крестьян-ской молодежи».

Жизнь наша была бурной, стремительной. Дни проводили в работе, а вечерами здесь же, у себя в комнатах, мы занимались литературной учебой. Вопросы писательского мастерства волновали всех нас. В качестве преподавателей пригласили В. Шкловского и О. Брика. В моей комнате занимались прозаики В. Герасимов, Г. Шубин, И. Рахилло, В. Кудашев и М. Шолохов.

Первое занятие проводил с нами О. Брик. После его беседы «О сюжете» каждый из нас должен был написать рассказ «на обратный эффект». Наиболее прилежно это задание выполнил Шолохов. Его рассказ произвел на нас большое впечатление. Помню, это был не только остросюжетный рассказ, но и сочный по языку, с запоминающимися действующими лицами, благородный по замыслу.

На углу Большой Дмитровки и Глинищевского переулка находился Московский комитет комсомола. В двух небольших комнатах размещалась редакция газеты «Юношеская правда», основные сотрудники которой были одновременно и сотрудниками отдела печати обкома. Во главе отдела печати и «Юношеской правды» был поэт Александр Жаров, автор сборника стихотворений «Слово о Поволжье», всего лишь на год старше Шолохова, а уже член партии, один из основателей литературного объединения «Молодая гвардия»... Господствовали в объединении тоже молодые, на два-три года постарше и Безыменский, и Светлов, и Голодный... А уже имели сборники стихов, заметное литературное положение... Было над чем задуматься...

В конце 1923 года Шолохов вернулся в станицу Каргинскую, к родителям, сообщил, что надумал жениться, за этот год писали друг другу письма, объяснились в любви — невеста Мария Петровна Громославская, вместе работали в Букановской, чувства за этот год лишь окрепли, она согласна.

Сватовство состоялось, как и положено, чин чином. Анастасия Даниловна и Александр Михайлович, принаряженные, явились в богатый казачий курень бывшего станичного атамана Петра Яковлевича Громославского. Сначала, когда речь заходила о сватовстве, Петр Яковлевич был против, хотел, чтобы дочь училась дальше. Но, получая нежные письма из Москвы, Мария не могла сдержать своей радости, показывала Лиде. А та как-то не выдержала и сказала:

— Отец, а Маруська ведь и вправду за Мишу замуж собирается...

— Цыц, адвокат нашелся... Бросить все, чтоб замуж выйти? Успеешь, советская власть учиться позволяет, хорошую должность получишь... Да и он еще мальчишка, ни кола ни двора, как жить будете? — обращался он к Марусе, но та упрямо твердила:

— Я полюбила его...

Не раз после этого Петр Яковлевич вспоминал первое собрание, которое провел с казаками только что приехавший из Вешенской Михаил Александрович Шолохов с мандатом налогового инспектора, до поздней ночи слушали казаки, а потом долго переговаривались, восхищаясь умом, великолепной памятью, ярким, образным, доходчивым языком. А вспоминая это собрание и другие встречи с Михаилом Шолоховым, бывший атаман приходил к выводу: «Черт побери, толковый парень, не пропадет... Пусть живут, раз любят друг друга, у меня еще три дочери на выданье».

Родители быстро достигли согласия, назначили день свадьбы — 11 января 1924 года. В день свадьбы Маруся, просматривая документы, узнала, что Михаил на два года моложе ее, упрекнула:

— Что ж ты обманул? Говорил, что мы одногодки...

— Торопился, а то вдруг ты замуж раньше выйдешь.

Погуляли сначала в Букановской, потом в Каргинской. «Приданого не было — три сестры, кроме меня. Дал куль муки — вот и все приданое», — вспоминала Мария Петровна. Через неделю после свадьбы приехали в Москву. Громославские сомневались в том, что молодым сразу нужно ехать в Москву, тут хоть прокормиться можно, а там...

— У тебя нет определенной профессии, нет заработка, а тут семья, ты уже не один, — говорил Петр Яковлевич.

— Я обязательно устроюсь на работу, я ж год там прожил, у меня есть знакомые, помогут, и Маруся тоже сможет работать.

Но как только приехали в Москву, сняли маленькую комнату, кухня, печка, на этаже общий туалет, Шолохов сразу заявил:

— Я буду писать, а ты будешь переписывать.

Так и повелось... Днем Шолохов работал, получал 70 рублей, 30 из них посылали родителям, а на остальные можно было неплохо прожить вдвоем, бывало, оставались и без копейки, но знали, что скоро получат, питались одним хлебом и селедкой, но селедка казалась «исключительно вкусной», а ситный хлеб «вкуснее всякого пирожного». Но бывало и такое, что однажды крышечку от золотых часов пришлось сдать в Торгсин... Бывали на литературных вечерах, слушали лекции Луначарского в Политехническом музее, стихи Маяковского.

В маленькой комнатушке у Шолоховых иной раз собирались друзья-литераторы, пили, пели, шутили, всегда было весело и празднично. Особенно часто бывал Василий Кудашев, живший недалеко. Шолохов и Кудашев были почти неразлучны, в шутку их прозвали «ваксой и щеткой», другие называли их Патом и Паташоном за разницу в росте, но друзья не обижались... Ценные свидетельства об этом времени оставила Мария Петровна Шолохова, одна из главных героинь этого повествования. Вот что она рассказывала незадолго до смерти:

— Легко нам никогда не было. В 30-е годы что пережила — не рассказать... Чего только не было. Да и раньше неспокойно жили. Банды на Дону долго были. То белые станицу возьмут, то красные отобьют, а потом — снова... Как-то я два дня на чердаке пряталась — зарубили бы. Отец лошадей держал, почту. Пришли банды: «Давай лошадей!» — «Я, — говорит отец, — офицерам не подчиняюсь теперь. Я теперь подчиняюсь Красной Армии». Убить хотели, да бабка ночью вывела за станицу. Так и спасся.

...Возможностей поначалу никаких не было — ни у Миши, ни у меня. В Москву как приехали в первый раз — Миша за любую работу брался: сапожничал, камни клал на улицах. Одежда у нас — никакая, стыдно по улице пройти. Через две недели потащил меня в Большой театр: «Обязательно надо посмотреть». Все красиво, все блестит, люди так хорошо одеты, а мне стыдно. Миша мне говорил: «А что ж ты хочешь? Первое время так и будет».

Если мой отец спрашивал: «Как думаете жить дальше? Миша, что ты думаешь?» — отвечал: «Не бойтесь, я Марусю убедил». А убедил так: «Подожди, Маруся, не все сразу. Это я сейчас так пишу. Вот напишу большую вещь — будут издавать и у нас, и за границей». Как наперед знал! Это в двадцать четвертом — двадцать пятом-то годах! Я поражалась. Он тогда только задумывал писать, а уже все знал.

Учиться мы хотели оба. Но только заикнулась я поначалу об учебе или о работе какой-нибудь, чтоб полегче немножко было, он прямо и сказал: «Знаешь что, я тебя заранее предупреждаю — работать ты будешь только у меня». Я не поняла: «Что значит — у тебя?» — «А вот тогда и узнаешь». — «Миша, ну как же, ведь ехали учиться?» — «И я не буду, и ты. Когда же я тогда работать буду? Мне же писать времени нет».

Позже он признавался мне: «Если бы только пришлось сейчас писать «Донские рассказы», конечно, я бы их совершенно по-другому написал...» Тогда для нас 5 рублей или 3 рубля — гонорар за рассказ — прибавка. Когда не хватало денег, то действительно по нескольку дней очень туго бывало. Миша получал 70 рублей. Тридцать мы всегда посылали его родителям, на остальные жили. Да еще поначалу комнату снимали у соседей — Миша уходил туда писать. Вот тогда я поняла — что значит «у меня работать будешь». То, что ночью напишет (а утром — на работу), я днем от руки переписываю. В перерыве прибежит посмотреть — готово ли. Нет, так на другой день вбегает и, как правило, на часы смотрит: «Пять минут тебе даю. Если хочешь Москву посмотреть, со мной поехать (надо рассказ в журнал какой-нибудь отвезти) — собирайся». А что мне пять минут, если и вещей-то не было? Кофтенку на себя — и готова. Так и привыкла.

Переписывала от руки лет пять-шесть. Потом появилась машинка. У меня даже письмо от Миши из Москвы сохранилось: «Избавляю тебя от переписи. Купил тебе машинку за 60 рублей». По тем временам цена немалая. Мы ее быстро освоили самоучкой — и он, и я.

Писал он в молодости по ночам. Вообще, работал он... Не знаю, был ли еще такой человек, как он. Вот так сидишь — он все работает, ляжешь уснуть — работает, работает, проснешься — все сидит... Лампа керосиновая, абажур из газе-ты — весь обуглится кругом, не успевала менять. Спрошу: «Будешь ложиться?» — «Подожди, еще немножко». И это «немножко» у него было — пока свет за окнами не появится.

Я удивлялась всегда, да и теперь дивлюсь: откуда такая сила была? А он: «Сила особая не нужна. Это очень легко привить в себе. Стоит только заняться. Работа интересная, хочется закончить, не обрываться на полуслове». Привык: ночь у него — рабочее время.

Когда врачи запретили писать по ночам, стал рано вставать, до завтрака. Днем работать не мог. Днем у него — книги, журналы, газеты, ответы на письма. Люди приходили все время...

Читать он любил всегда, с самого детства. Со слов Михаила Александровича, из рассказов его отца знаю, что они с отцом были как друзья-ровесники. «Минька слишком развит был», — объяснял отец. Он сына не Мишей, а Минькой звал. «Мне с ним неинтересно было, как с ребенком, разговаривать». Двенадцати-тринадцати лет читал уже совершенно все книги, какие мог достать.

Был у них в станице поп, и библиотека у него замечательная. Михаил Александрович ходил к нему — брал книги. Так этот священник специально оставлял его на час-другой — только поговорить! Кажется, Виссарион его звали.

Михаил Александрович рассказывал: «Вот ты подумай, сядем мы с отцом (а было ему четырнадцать-пятнадцать лет) и Спинозу разбираем».

Потому-то, мне кажется, у них действительно «детских» разговоров никаких и не могло быть. Да и сам Михаил Александрович не особенно о детстве вспоминал, у него все со взрослыми было. Отец его работал одно время на мельнице, там завозы большие, и Миша в этой гуще и вырос. Он там — мать, бывало, шумит ему, чтоб домой шел. Махнет рукой, сядет где-нибудь — его и не вытащишь оттуда... И отец его защищал: «Не тащи, мать. Он приходит, такие интересные вещи рассказывает, которые я и не замечаю».

Может быть, с тех пор и не любил он ничего придуманного, неверного. Экранизации его романов ему не нравились. Что-то всегда не так. Да и разве Быстрицкая — Аксинья? Не казачка, сразу видно. Если и нравилась, то только первая экранизация «Тихого Дона»...

Михаил Александрович очень музыкальный был — самоучкой и на рояле, и на мандолине играл. Песни многие любил, а, кроме донских, одну особенно — «По диким степям Забайкалья...». Дети у нас все хорошие певцы. Я их всегда заслушивалась. Бывало, и отец подхватывал... Сколько раз думали на магнитофон записать, да так как-то и не собрались...

Просто на все смотрели, не задумывались, что это нужно сохранить для памяти. Теперь, конечно, жалею, что не записали... (См.: Дон. 1987. № 5. С. 140—141.)

В январе 1924 года, поселившись в центре Москвы, в Георгиевском переулке, Шолохов пошел в уже знакомую «Юношескую правду» с рассказом, но вместо «Юношеской правды» уже был «Молодой ленинец» — после смерти В.И. Ленина газету переименовали. Вскоре вместо публикации рассказа был напечатан отзыв: «М. Шолохову. Твой рассказ написан сочным, образным языком. Тема его очень благодарна, но — это еще не рассказ, а только очерк. Не спеши, поработай над ним, очень стоит. Введи в него больше действия, больше живых людей и не слишком перегружай образами: надо их уравновесить, чтобы один образ не заслонял другой, а ярче выделялся на фоне другого. Работай терпеливее, упорней». В.В. Гура установил, что автор отзыва, подписанного «А. Ж.», принадлежит Александру Жарову. И в беседе он подтвердил эту догадку: «Вы правы. Ответ М. Шолохову, помещенный в газете «Молодой ленинец» 15 марта 1924 г., написан мною....Я участвовал в принятии к печати его материалов в «Молодом ленинце», а также и в отклонении некоторых из них.

Первые слова поддержки из Москвы Шолохов получил от меня. Весьма возможно, что самыми первыми такими словами были именно те, которые Вы цитируете из «Молодого ленинца» в Вашем письме. В «Молодом ленинце» в 1924 году я был кем-то вроде главного литературного советчика, консультанта и заведующего «Почтовым ящиком» (См.: Михаил Шолохов: Сборник статей / Л.: Изд-во Ленинг. ун-та, 1956. С. 258).

Рассказ «Родинка», о котором говорилось в отзыве, был напечатан в «Молодом ленинце» только 14 декабря 1924 года, а 12 апреля — третий фельетон «Ревизор», подписанный все тем же — «М. Шолох». Дебютировал М. Шолох, напоминаю, в «Юношеской правде» 19 сентября 1923 года фельетоном «Испытание», а 30 октября того же года опубликован фельетон «Три»...