Займы у союзников.
Председатель.—Может быть, вы вспомните несколько подробнее условия займа, полученного Колчаком?
Савинков. — Я помню, что относительно этого займа велись переговоры с американскими и английскими банкирами, и нужно полагать, что эти переговоры были известны и английскому и американскому правительствам. Заем был заключен из семи с половиной процентов годовых. Процент, как видите, чрезвычайно высокий, в особенности если принять во внимание, что перед нами скорее не заем, а ломбардная операция. Часть золотого запаса, который был у Колчака, была вывезена на английском военном судне в Шанхай, где была положена в обеспечение займа. Я не могу вам точно сказать, поступили ли все 130 миллионов. Все финансовые переговоры и деньги прошли мимо меня, но я знаю, что поступила по крайней мере значительная часть этих денег. Таким образом, в распоряжении англичан находится часть русского золота, хранящегося в Шанхае.
Были ли заключены другие займы, мне неизвестно. Может быть, иностранцы давали деньги, просто поддерживая Колчака.
Председатель.—В этот период вам не приходилось сталкиваться с представителями правительства Северо-Американских Соединенных Штатов?
[ 76]
Савинков. —Да, конечно, приходилось. Они занимали позицию, в высшей степени непримиримую по отношению к вам, но вместе с тем наиболее высокомерную по отношению к нам..
Двойственная политика союзнических правительств.
Председатель.—Не можете ли вы вспомнить что-нибудь нового о ваших сношениях с иностранцами?
Савинков. — Я остановлюсь на периоде каннских переговоров и генуэзской конференции. Перед каннскими переговорами я поехал в Лондон, где был принят Ллойд-Джорджем и беседовал с ним. Затем я беседовал с Черчиллем, с военным министром Эвенсом и канцлером казначейства Биркенхе- дом. Ллойд-Джордж задал мне вопрос, что я думаю о признании Советской власти Великобританией. Я ответил, что вообще удивляюсь такому вопросу, но раз меня спрашивают, то ему скажу, что об этом думаю. Затем мною совместно с Ллойд-Джорджем и Черчиллем было намечено, что вам Ллойд-Джордж пред'явит 3 требования. Во-первых, признать свободу мелкой частной собственности, крестьянской. Во- вторых, признать свободу личности. В-третьих, свободу советского управления. Тут уже не шла речь об учредительном собрании, тут шла речь о свободно избранных советах, т.-е. фактически о допущении крестьян к власти.
Вот эти три пункта обсуждались во время нашей беседы. Ллойд-Джордж, кончая беседу, сказал мне, что он стоит именно на этой точке зрения, что он будет отстаивать ее, но, как вам известно, в Каннах и Генуе он эту точку зрения не отстаивал. По каким соображениям, я не знаю.
Эррио и Макдональд вели переговоры с контрреволюцией.
Савинков. — Перед моим от'ездом из-за границы, ко мне явилось одно лицо, которое говорило якобы от себя, но давало мне понять, что наш разговор станет известным миру. Это лицо спрашивало меня, почему я до сих пор не виделся с Эррио и не желал ли бы я видеться с ним. Из этой беседы я вынес совершенно- ясное впечатление, что мое свидание
[ 77 ]
с Эррио могло состояться в любой момент. Я отказался его видеть, потому что уехал сюда.
Почти одновременно с этим другое лицо, приехавшее из Англии, вело со мной совершенно идентичную беседу по поводу Макдональда. И из этого разговора я вынес ясное впечатление, что если бы я поехал в Лондон, то был бы немедленно принят Макдональдом по русскому вопросу.
Из всего этого вы видите, что Макдональд и Эррио, зная, конечно (потому что обо мне повсеместно установилась эта репутация), что я—непримиримый ваш враг, зная об этом и ведя с вами переговоры, повидимому желали беседовать и со мной, т.-е. тут была та же двойственная политика, которую я неоднократно наблюдал в своих сношениях с иностранцами.
Еще о чехах.
Теперь несколько слов о чехах. Я раньше говорил, что мои сношения с чехами ограничились только тем, что в 1918 году я получил через Клепанда от имени Маесарика 200.000 керенских руб. Но я слышал и слышал не. как сплетню, а как факт, что если чехи оказывают существенную поддержку эс-эрам, если чехи вообще тратят большие сравнительно деньги на русских, находящихся в Чехии, то это в значительной мере об'ясняется тем, что чешские войска, уходя из Сибири, увезли с собой очень много имущества и денег, русского имущества и русских денег. Затем, с помощью этих денег был учрежден в Праге легио-банк. Этот легио-банк, в сущности, русский банк, играет значительную роль в поддержке эс-эров.
Однако я должен прибавить, что чехи помогают не только эс-эрам, но и всевозможным другим русским учреждениям.
В тисках поляков.
Председатель. — Вернемся несколько назад: куда вы направились после ликвидации армии Колчака и прекращения вашей миссии в качестве представителя Колчака?
Савинков. — После ликвидации Колчака я некоторое время был членом делегации, о которой я говорю. В это время
[ 78 ]
в Париж приехал от Пилсудского Вензагольский, который сообщил мне, что Пилсудский хочет меня видеть. Это было в январе 1920 года. В Варшаве я был принят Пилсудским. Пилсудский сказал мне, что было бы желательно сформировать русскую часть на польской территории.
Граждане судьи. Вам, конечно, и тогда было совершенно ясно, что Польша ведет войну против России, я же думал, что Польша ведет войну не против России, а против коммунистов. Не забудьте, что в тот период времени я совершенно отделял Россию от вас, русский народ — от вас. Я смотрел теми же глазами, которыми смотрели многие из русских революционеров на русско-японскую войну. Мне казалось, что поляки воюют не с русским народом, а с вами, Я сказал все это для того, чтобы об'яснить, почему я принял предложение Пилсудского и беседовал с ним. Беседа носила политический характер.
Я уехал из Варшавы, вернулся в Париж. Пилсудский не высказался определенно, может ли он разрешить формирование русских частей. Он говорил об этом только, как о желательном.
После этого, весной, снова приехал в Париж Вензагольский, снова пригласил меня в Варшаву, сообщив, что вопрос •о формировании русских частей разрешен в положительном смысле. Я приехал в Варшаву и действительно очень скоро получил полное разрешение Пилсудского на формирование русских частей.
Тут я действовал уже самостоятельно, я уже был гораздо меньше связан с контр-революционными элементами. Я не был связан ни с Колчаком, ни с Деникиным, ни также с делегацией. Я мог действовать более или менее самостоятельно, говорю «более или менее» потому, что я, разумеется, сразу попал в тиски поляков.
Вот этот период, когда я действовал самостоятельно, оставил во мне еще более горький след, чем тот период, когда я был связан с другими.
Раньше у меня все-таки оставалось утешение, что моя деятельность приводит к отрицательным результатам благодаря этим правым элементам. Теперь же не было и этого утешения, мне суждено было сдать экзамен в Польше.
[ 79 ]
Я приступил к формированию частей. Части эти были в составе польских войск и в подчинении польского генерального штаба. В ваших тылах действовал отряд Булак-Балаховича; этот отряд был сформирован до моего от'езда и довольно долгое время никакого отношения ко мне не имел.
Я занимался формированием русских частей в местечке Столужица. Денежная зависимость от поляков была полнейшая. На юге был Врангель. Его военные представители в отряде тайно препятствовали мне. В состав отряда входили разнородные, мало интересные мне элементы, в значительной мере бывшие в северо-западной армии Юденича. В таких условиях был сформирован отряд в 4.000 человек, основная масса которого была такова, что я сочувствовать ей ни в коем случае не мог. Вскоре начались столкновения между мной и генералом Глазенапом, который стал во главе отряда. Столкновения эти были вызваны главным образом тем, что Врангель, по мере того, как численность отряда увеличивалась и в общей сложности к моменту похода достигла 25— 27 тыс. человек, все настойчивее требовал, чтобы отряд был эвакуирован в Крым.
Вместо крестьянской армии—золотопогонная.
Поляки, конечно, противились этому, что об'ясняется в значительной мере тем, что они боялись не только вас, но и Врангеля. Получился таким образом чрезвычайно сложный узел. Кроме того, и самое формирование не соответствовало моим целям. Я думал сформировать крестьянскую армию, а на моих глазах выростала золотопогонная под начальством старорежимных генералов. Я удалил Глазенапа, но это было очень трудно.
Роль французов также была очень значительна. Как вам уже известно, я формировал свои части, не подчиняясь Врангелю, но отряд Глазенапа подчинился телеграфно помимо меня Врангелю. И вот я получил телеграмму из Парижа, совершенно категорическую, звучащую для меня, как приказание. И телеграмма гласила, что я должен подчиниться Вран-
[ 80]
гелю. Смысл телеграммы был такой, что если я не подчинюсь, то французское правительство сумеет настоять на этом. И я подчинился.
Как я уже сообщал, я удалил генерала Глазенапа. Но на его место был назначен генерал Бобошко, такой же золотопогонник, как Глазенап. Я удалил ген. Бобошко, и на его место стал генерал Перемыкин, тоже золотопогонник, как оба первые. Не было никакого выбора: или золотопогонные генералы или просто бандиты,
Булак-Балахович.
Несколько слов о бандитах.
Я вызвал тогда Пилсудского, и Пилсудский поставил мне такой вопрос:
— Почему вы не имеете дела с Балаховичем?
Я ему сказал то, что я думал про Балаховича, т. е. что Балахович — бандит. Помню, он рассмеялся и сказал:
— Да, бандит, но не только бандит, а человек, который сегодня русский, завтра поляк, послезавтра белорусс, а еще через день — негр.
Далее Пилсудский сказал:
— Пусть Балахович—бандит, но так как нет выбора, то лучше, пожалуй, иметь дело с Балаховичем, чем с золотопогонными генералами.
Я познакомился с Балаховичем и вынужден был его назначить.
Пилсудский организует бандитов.
После заключения перемирия Пилсудский призвал меня и сказал: «Дайте в 24 часа ответ, будете ли вы воевать?» И тут произошло памятное для меня заседание, которое было каплей, переполнившей чашу. На этом заседании сидели генералы: Балахович — один, Балахович — другой, еще больший бандит, чем брат, Перемыкин, военный представитель Врангеля—Махров; не помню, кто еще там сидел, во всяком случае были все такие высокопоставленные лица. Я доложил им,
[ 81]
что мне сказал Пилсудский, и сказал, что я сформировал части, задачу свою исполнил, а теперь им нужно решить, будут ли они драться или нет. Они единогласно постановили—драться.
Председатель, — Это было после заключения перемирия?
Савинков. — Да, это было после заключения перемирия. Перед нами встал вопрос, что раз хотят воевать, то необходимо об'единить отдельные армии, не имевшие прежде друг с другом связи и ненавидевшие друг друга. Но генералы заявили, что они не хотят подчиняться друг другу, что каждый из них—уже маленький Наполеон, что каждый из них будет действовать совершенно самостоятельно. Мне это показалось настолько диким и бессмысленным, что я решил, что мне остается одно: разделить участь тех людей, которые до известной степени шли по моему приказу. Я решил пойти вместе с ними в поход добровольцем.
Тут я должен вам сказать, что в это время поляки формировали сами без меня казачью бригаду некоего есаула Яковлева. К моменту выступления в поход эта казачья бригада была в полном снаряжении. Одновременно с этим поляки раз-решили формирование украинских частей, численность которых в начале похода достигала 25—30 тыс.
В общей сложности получилась довольно большая армия для гражданской войны. Если бы она была единой, то представила бы собой некоторую силу. Но эти 50—60 тыс. человек имели несколько командований: украинцы — одно, есаул Яковлев—другое, Перемыкин—третье, Балахович — четвертое. По настоянию Перемыкина, т.-е. в сущности, по настоянию Врангеля (как это ни странно—склонен думать, что за кулисами были иностранцы), я вынужден был заключить конвенцию с Петлюрой, согласно которой он допускал за свой левый фланг армию Перемыкина. Что же было дальше? Перемыкин стал на этот участок, слева от него расположился казачий есаул Яковлев, но раньше, чем пойти в бой, они передрались между собой. Вот с чего начался этот блестящий поход.
Я помню, мы шли вначале очень удачно. Ваши части сдавались. Все время бои, бои, бои, и длй нас удачные. Шел мелкий снег. Было холодно. В поле было выстроено человек
[ 82]
400—500 красноармейцев. Они стояли и дрожали от холода.
Перед ними—верхом один из балаховских офицеров. Он отдал приказание
«подать тачанку», т.-е. расстрелять этих людей. Я не поверил своим глазам, под'ехал к начальнику отряда и сказал, что не понимаю, даже, что здесь происходит. Он отставил это приказание.
И помню другой случай: пять красноармейцев, одиночками сдающихся, идут мимо нас. Вижу—бежит красноармеец без шапки. И вдруг я слышу: «Эй ты, без шапки, пойди сюда», и дальше: «Ты—без шапки, ты—коммунист?». Он ответил:. «Нет, я мобилизованный».—Врешь»,—и опять слышу: «Две винтовки сюда». Я спас его.
Поход окончился плачевно. Лично я ушел от вас с большим трудом. Из 26.000 солдат в Польшу вернулись 22—23 тысячи.
Еще одна небольшая подробность: мы взяли в плен вашу кавалерийскую часть. Этой части Балахович не тронул. Он предложил ей вместе с командованием пойти с нами. Они согласились. Был бой, и солдаты очень доблестно дрались. Но потом случилось, что их командир, красный командир, заболел тифом. На его место был назначен Балаховичем другой офицер, офицер Николаевского кавалерийского училища — милостивый государь. И вот этот милостивый государь, придя в этот красный полк, начал распоряжаться по-золотопогон- ному—в два дня этот полк перешел к вам.
Вот этот случай заставил меня сильно задуматься над многим.
Итак, границу перешли 20.000 солдат. И произошло то, что я втайне предвидел: поляки нас обманули. Поляки обещали нам, что они не интернируют, а конфирнируют наших солдат, а это—разница большая. Но, конечно, когда дошло до дела, наши солдаты были просто интернированы в лагерях, и вот я оказался ответственным за 20.000 человек. Они лежали на моей совести. Приходилось бороться за улучшение их положения. А как трудно было бороться!
Был среди балаховцев интендант Елин. Он обворовывал солдат. Я решил отдать его под суд. Когда он приехал в Мо-
[ 83 ]
зырь, я потребовал у него денежный отчет. Он понял, что если не представит денежного отчета, то здесь же, в Мозыре, я его буду судить. Он пошел к Балаховичу. Балахович дал ему подводу, и он больше не вернулся. Я нашел его в Варшаве. И после этого заявил Пилсудскому, что немедленно покину Варшаву, если Ёлин не будет арестован. Елина посадили в цитадель, но... оправдали.
А вот другой случай. Я хочу внести порядок в суд, назначаю новых военных судей, даю точные инструкции. И вот, назначенный мною военным судьей полковник Добжинский, долг которого—бороться с преступлениями, занимается кражами. Я его гютел судить, но польский раз'езд освободил его.
Я рассказываю об этом случае для того, чтобы вы ясно поняли, в каких тисках я находился в Польше. Я зависел не только от полковника Сикорского, но и от маленького польского поручика, начальника раз'езда.
Зачем поляки разрешили нам итти в бой, какую цель они преследовали? Почему они все время оказывали на нас давление, тайное, неофициальное?.. Или—или: давление двоякое—польское, с одной стороны и французское—с другой. Какую цель они преследовали? Да ту же, какую преследуют все иностранцы: пусть русские дерутся между собой. Чем больше гражданской войны, тем для нас, иностранцев, лучше: Россия будет слабее, России труднее будет стать на ноги.
Так вот, мы вернулись в Польшу. Нас заперли в концентрационный лагерь. Нищета и, конечно, унижения во всем, во всем. Какой-нибудь польский майор, начальник лагеря, который держит в своих руках не только этих простых людей, которые там сидят, но и меня, потому что у него всегда угроза, потому что он играет на том, что я отвечаю за них.
Председатель.—Для меня неясно, какую цель вы преследовали, когда согласились, чтобы армию направили в поход?
Савинков.—Вам, может быть, покажется странным, но я никакой власти не имел. Я не решал вопроса, итти в бой или нет. Если бы я сказал: нет, не надо итти в бой, то я не пошел бы лично, но они пошли бы. Поход все равно состоялся бы, поход в моих глазах уже бессмысленный.
Председатель. — А в глазах иностранцев тоже бессмысленный?
[ 84]
Савинков. — Нет, не бессмысленный.
Председатель.—В глазах Перемыкина?
Савинков. — Нет, не бессмысленный, потому что Врангель ему приказал, а он исполнял приказ начальства.
Председатель.—А Балахович?
Савинков. — Для него тоже не бессмысленный.
Белорусский „народ".
Был у меня с ним случай в Мозыре: приехали белорусские министры — чорт их знает, какие министры! — на подводах. Приехали и заявили, что они — министры, что они представляют белорусский народ. Денег, конечно, попросили немедленно. Ну, хорошо, какое мне дело до них? однако, оказалось, что было дело, и вот какое.
Балахович на следующий день говорит мне:
— Знаете, белорусский народ предлагает мне стать начальником белорусского государства.
Это в Мозыре. Белорусский народ—это милостивые государи, которые денег просили, да еще пьяными вдрызг напились.
Министры!
Должен сказать, что я предвидел, что Балахович может выкинуть такую штуку. И помню, что, уходя в поход, сказал это Пилсудскому.
Пилсудский ответил:
— Скажите ему, что тогда я его выкину.
И вот, когда Балахович сказал мне, что белорусский народ в лице этих министров выбирает его, я ответил:
— Хорошо, но завтра вас выгонит Пилсудский.
Он успокоился.
Как видите,, для меня поход был бессмысленный, для других—не бессмысленный. И вот, потому, что поход для меня был бессмысленный с лично моей точки зрения, я вышел из положения тем, что разделил участь солдат, т.-е. пошел вместе с ними.
[ 85 ]
Кто виноват.
Председатель. — Кого вы считаете ответственным за весь поход — трех генералов, иностранцев или себя?
Савинков. — Во-первых, отвечаю я, потому что я сформировал эти части. А потом отвечают, конечно, все. И эти генералы отвечают, и союзники отвечают.
Председатель.—Вы вчера говорили о беседе с военным министром Черчиллем и указывали, что он сказал про армию Деникина: «Вот моя армия». Не убедились ли вы тогда, что попадаете в руки иностранцев?
Савинков— Представьте себе человека, который глубоко убежден. Я должен был испить' всю чашу до конца, до тех пор, пока совесть моя не скажет, что я не прав. И, конечно, когда Черчилль показал мне рукой на деникинские части, обозначенные флажками, и сказал: «вот моя армия», у меня холод прошел по сердцу. Да, я совершил грубейшую ошибку, но она вытекает из основной. Основная ошибка, главная—это то, что в октябре пошел против вас.
Председатель.—Скажите, пожалуйста, формально, когда вы занимались организацией так называемой народной армии на территории Польши, вы занимали какой-либо пост или должность?
Савинков.—Я был председателем русского политического комитета, в состав которого входили Философов, Буланов, Ульяницкий, Дингоф-Деренталь, Симановский и мой брат. Ответственность за этот комитет лежит на мне, так как я был председателем его, в сущности с неограниченными полномочиями. Что касается погромов, то на моих глазах их совершенно не было, может быть именно потому, что я там был. Случай с солдатами Гоергиевского полка, о котором я гово-рил, тоже был вне этого отряда. Я еще раз подчеркиваю, что именно в отчаянии, не имея никакой власти, чувствуя, что я попал в полубандитское общество, что я, Борис Савинков, вынужден, под давлением французов, признать Врангеля и под давлением поляков итти с Балаховичем, я в отчаянии шел в одном маленьком отряде простым солдатом. Этот отряд безобразий на моих глазах не делал. Потом, уже,
[ 86 ]
в Мозыре, я слышал обвинения, что, когда мы вошли в Мозырь, то был еврейский погром. Я утверждаю, что этого погрома не было. Знаю только, что солдаты Острожского полка, несшие патрульную службу, начали грабить, и были случаи, когда офицеры этот грабеж прекращали. Что Бала- хович делал очень много погромов, это я знаю, я говорю только о том отряде, в котором я был. В Мозыре, насколько я знаю, мы ничего не захватили.
Этот балаховский поход, мое личное в нем участие были последним для меня внутренним духовным аргументом против белого движения. Очень медленно, из множества впечатлений у меня слагалось глубоко отрицательное отношение к белому движению. Началось с Дона, кончилось Мозырем. После Октябрьского переворота я думал так: «Вот захватчики власти, народ не с ними. Там развал, там бандитизм, там убийства, беспорядки, а вот здесь, с этой стороны, на стороне белых —будет порядок, дисциплина, идейность, не будет убийств». И это оказалось все глубоко неверным. Все это оказалось противоположным действительности. Я все больше и больше с ужасом приходил к убеждению, что они думают не о родине, не о народе, а о своих классовых интересах, интересах имущих классов. Более того, глубочайшая причина этого разочарования в том, что я понял, что никакое белое движение без иностранцев невозможно.
Момент перелома.
К этому моменту у меня совершился окончательный перелом. Много времени я потратил, много сил ушло на это, но зато он был окончательный, — говорю вам не из книги, а из жизни. Я все прошел, все увидел в этом белом движении, сам принял в нем непосредственное участие — и возненавидел. Каждый день приносил уверенность—в чем? Страшно сказать — в своей ошибке, в своем заблуждении и, конечно, в своей вине перед народом.
И здесь я сказал себе: тут я разбит, совершенно, до конца побежден, но из этого еще не следует, что народ с ними;
[ 87 ]
а ведь окончательный судья всех наших дел — русский народ и никто иной, и ему только я подчинюсь. Я сказал себе, что это дело гиблое, несчастное, ужасное, а вот есть зеленое движение, крестьянское движение. Если этому движению придать некоторую организованность, то, может быть, результат будет другой, И я попытался пойти по линии зеленого движения. В этих целях было созвано информационное бюро. Я стоял во главе его, и я за него отвечаю. Поэтому-то, что я сейчас буду говорить, не поймите так, что я хочу сложить с себя ответственность. В этом информационном бюро, как и во многих других делах, я многих деталей не Знал, многие из них я узнал здесь впервые на допросе. Цель моя была такова, чтобы попытаться придать более или менее организованую форму зеленому движению, попытаться вызвать большое, массовое крестьянское восстание, посылать людей в Россию именно с этими задачами. Я не мог себе представить, что из этого произойдет. Как мог я допустить, что эти люди в значительной мере просто сделаются полубандитами, а иногда и бандитами? Я этого предвидеть не мог. Многое делалось не так, как я хотел, а как раз наоборот.
О шпионаже.
Возьмите, например, вопрос о так называемом шпионаже. Скажут, что я — польский шпион> но шпионом я никогда не был, а было вот что: были опять те же невероятные тиски. Вот зеленое движение. Я остаюсь в Варшаве; должен сказать, что я был вынужден остаться в Варшаве, потому что 20.000 человек сидят за проволокой, и я один единственный, который может и должен заботиться о них. Что же произошло? А произошло то, что генеральный штаб схватил меня за горло: если вы хотите работать, то вы должны работать совместно с нами. Я пытался вырваться из этих тисков, но ничего сделать не мог. Проходит некоторое время, и я отдаю себе отчет в том, что те, которые отправляются в Россию для зеленого движения, входят, помимо этого, в соглашение с поляками, и эти люди доходят до границы и возвращаются или переходят границу и начинают
[ 88 ]
грабить, шпионить, и только ничтожный процент не делал ни того, ни другого. Да, формально отвечаю я, но я не мог физически войти в это дело во всех деталях, и я не мог, конечно, остановить его.
Да, мы предполагали широкое крестьянское восстание на Западе, даже план разработали, с'езд у нас был. Ах, этот с'езд! Опять иностранцы, опять давление. Программу выработали, мало было иллюзий, но были. И я думал, что программа эта все-таки до известной степени отражает настроение крестьян и их желания. Ведь я был за каменной стеной, я не знал, что делается в России, не видел России, не чувствовал ее. Никакого восстания не вышло, какие-то бандиты пограбили, какие-то шпионы пошпионили, и только несколько человек попытались искренно и честно что-то сделать. Вот история с информационным бюро.
Председатель. — За период до с'езда союза защиты родины и свободы информационное бюро занималось собиранием сведений военно-разведывательного характера на территории Советской России?
Савинков. — Да, я думаю, что да. Я вам сказал, что мы были совершенно в тисках.
Председатель. — Значит, выходит так, что поляки, взяв на себя содержание 20.000 интернированных солдат, требовали от информационного бюро доставки сведений военно- разведывательного характера.
Савинков. — Это вы немножко обостряете.
Председатель — А как же иначе?
Савинков. — Если вы настаиваете, то, конечно.
Председатель. — Я не настаиваю, а только спрашиваю.
Савинков. — Я говорю совершенно точно. Да, была база.
За эту базу я отвечаю. Я хочу только установить, что за базу, за комитет, за армию я отвечаю, а если вы хотите сказать, что я поощрял или сам этим занимался, или был за это, или я сам лично способствовал этому, то нет. Ужас был.
[ 89 ]
Председатель. — В каких отношениях находилось информационное бюро со 2-м информационным отделом польского генерального штаба?
Савинков. — Были в связи. В значительной мере приходилось сведениями делиться. Да, информационное бюро было в связи с поляками, в связи с французами.. Было ли оно в связи с французами непосредственно, я не помню, но это неважно. Да, оно было в связи. И французы и поляки все время платили.
Председатель. — Не только за содержание интернированных, а и за военную разведку?
Савинков. — Я же не отрицаю этого.
Председатель. — Ваши агенты все сведения, получаемые в России, составляли в трех копиях: одну для информационного бюро, вторую — офицеру 2 отдела польского генерального штаба, третью — французской миссии.
Савинков. — Я должен сказать, что то, что вы говорите, не является доказательством моего в этом участия.
Председатель. — Имел ли место систематический, постоянный обмен документов между информационным бюро, польским генеральным штабом и французской военной миссией?
Савинков. — Он имел место, но вопрос только в том, какие документы передавались и когда передавались. Была база, были такие взаимоотношения, мы были у них в руках.
Опять „Союз защиты родины и свободы".
Председатель.—Кроме работы разведывательного характера, информационное бюро занималось также посылкой людей для агитации?
Савинков. — Да, для ведения массовой работы среди крестьянства. В западные губернии мы посылали потому отчасти, что они были ближе, а отчасти и потому, что мы имели там больше связи и получали чаще сведения. К мысли о восстановлении старого названия «союза защиты родины и свободы» мы пришли потому, что в концентрационных лагерях
[ 90 ]
старорежимные офицеры, и отчасти генералы, которых там было мало, очень давили, теснили тех людей, которые с ними не были согласны, т.-е. людей нашего тогдашнего демократического направления. Чтобы иметь определенную организацию, мы стали восстанавливать С. 3. Р. и С. А потом уже там, естественно, отбирались люди, и к ним переходил целый ряд функций лагерной жизни. Так, в лагерях возрождался прежний союз, но уже на основе другой программы. Здесь уже не было никаких элементов компромисса с кем бы то ни было. Начало существования союза нужно считать со с'езда, который был в июне месяце. На с'езд приезжали с мандатами, которых проверить мы не могли; из центра—-из Варшавы j— присутствовал я, из представителей иностранных государств были и поляки, и итальянцы, и французы, и американцы. Не помню, были ли англичане, наверно были; все присутствовали, все очень интересовались. От поляков был Сологуб, который в то время был офицером службы связи между министерством иностранных дел и военным министерством. От итальянцев был Стабини, он был военным представителем; от французов был майор Пакелье; были офицеры из военных миссий американской и английской; от Украины был Тютюник. На с'езде была принята программа, подписанная всероссийским комитетом.
Представители иностранных государств просто сидели и записывали. Это не делалось так, что иностранцы вмешивались формально в наши дела. Они сидели, записывали, потом докладывали своему правительству и в беседах со мной, конечно, всячески поощряли. Прямого давления не было, но было неуловимое давление, что вот-де надо бороться с красными.
В конце концов, в моей борьбе с вами я был смертельно ранен душевно этим последним балаховским походом. Я помню, как я вошел в белорусскую деревню, где-то во мху, в лесу. Ко мне подошли крестьяне. Я в первый раз за столько лет был на родной земле. Я, помню, задал такой вопрос: «Врангеля вы знаете?» Имейте в виду, что я-то во Врангеля верил, во Врангеля вся эмиграция верила, иностранцы верили. Я помню, стоял там седой старик, посмотрел и говорит:
[ 91 ]
— Как же, Врангеля знаю.
— Что же вы думаете о нем?
Он махнул рукой.
— Пан.
И тогда для меня совершенно и безусловно стало ясно, что Врангеля нет.
Тогда я задал ему другой вопрос:
—- А Керенского помните?
Он тоже махнул рукой и сказал:
— Пустозвон.
И не то меня ранило, что я бился головой об стенку, что я шел походом, что я посылал русскую пулю и надо мной свистели тоже русские пули, — меня глубочайше, до конца ранили вот эти беседы с крестьянами. И я уже в судорогах, собственно говоря, пошел в это зеленое движение, которое выродилось в бог знает что, а после зеленого движения — в подпольную работу, которая тоже никаких результатов не дала.
Террор и бандитизм.
Председатель. — Террористические акты вы признавали, приводили в исполнение?
Савинков. — Нет, не приводил в исполнение. Попытки слабые были, был случай, когда Свежевский сказал, что он хочет убить Ленина. Я не верил этому Свежевскому. Я — старый террорист, я знаю, что такое террор. Он сказал: «Я еду». Я ответил: «Поезжай». Понятно, ничего из этого не вышло, это была попытка с негодными средствами. Разве можно сделать террор при таком разложении?
Председатель. — Вы не отрицаете того, что вам было известно, что ряд банд или отрядов были направлены на территорию России под командой Павловского, Павлова, Васильева и др. для разного рода бесчинств? -
Савинков. — Да.
Председатель. — Этим бандам давали инструкции только в Союзе или также и офицеры польского генерального штаба?
[ 92 ]
Савинков. — Насколько мне известно, нет, не давали. Но я догадываюсь о том, что многие из них ехали в Россию, получали несколько рублей и для того, чтобы получить больше, поступали в контрразведку. Вы ведь знаете так же, как и я, то, что офицерство Польши сплошь и рядом состоит в иностранных контрразведках. Соглашения же, что каждый агент, едущий в Россию, должен явиться в польский штаб, насколько мне известно, не было. Документы получались в информационном бюро; для проезда же на польскую территорию, конечно, нужно было польское свидетельство. Никогда я не видел ни денег, ни имущества, которые эти люди получали. Сколько раз я потом в газетах читал: «Процесс савинковцев», «банды Савинкова» и спрашивал себя: «Откуда же это?» Это движение выродилось в полуграбительство, в полушпионаж. Конечно, ответственность лежит на мне, потому что я это дело начал, но вместе с тем, совесть моя чиста, потому что не этого я хотел. Я не мог их контролировать, у меня не было власти. Что касается высылки в октябре 1921 г., то я ей был рад, потому что с меня как бремя спало. Я был привинчен к Варшаве, где 20.000 человек сидели без сапог, я не мог их бросить. Может быть, другой на моем месте и уехал бы и сказал, что я не хочу возиться с польским штабом, с этой дрянью. А я не уехал. Потом вы добились того, что меня выслали. Я садился в поезд, и сердце мое радовалось, что я уезжаю из этой проклятой страны, что вы меня выкинули вон (смех).
Председатель. — После вашей высылки в октябре 1921 г. из Варшавы вы продолжали заниматься политической работой?
Савинков. — Первое смертельное ранение—это мозырский поход. Затем возня с зеленым движением. Тут сразу было видно, что все ни к чему, один вред. Что же мне оставалось делать? Ведь не так просто человеку прийти к тому, что несколько лет своей жизни, тяжким трудом, со слезами и кровью, он работал не только зря, но во вред. Не так это просто, не в один день это делается. И я пытался, судорожно пытался уверить себя и утешить себя, что русский народ не хочет их, и что я прав. И когда меня выслали, я уже судорожно, по инерции, продолжал попытки работать. Были
[ 93 ]
у меня колебания, были уже большие колебания. Нё забудьте, что в этот именно период, как всем известно, я виделся с одним из ваших людей за границей. Помню, какая буря поднялись: как я это могу видеться с большевиками. Поехал, виделся, говорил, но была еще иллюзия, я стал продолжать работать, хотя и мало работал. Был я в Париже. Из Парижа, знаете, никакой революции или контрреволюции в России не организуешь, — слишком это далеко. Так что в 1922 г. я, по правде говоря, не могу сказать, что я энергично работал против вас. В чем выразилась моя работа? Во-первых, я бросился к фашистам. Видел Муссолини, никакой помощи он мне не дал. Я уже сказал, что я стою на террористической точке зрения, и я думал: «Ну, то не удалось, может быть, здесь удастся». Относительно этого в обвинительном акте нет, но я все рассказываю: пытался организовать террористический акт в Берлине, когда там были Чичерин и Раковский. Думал, что-нибудь выйдет. Нет, ничего нельзя было сделать. На террор люди идут только тогда, когда они знают точно, что народ с ними, и именно потому, что когда стоишь лицом к лицу с виселицей и когда знаешь, что служишь своему народу, то идешь. Террор требует огромного напряжения душевных сил, а вот этого теперь нет. Вы не найдете теперь людей нашего направления, которых не точил бы в сердце этот червяк. Вот причина, почему никакие террористические акты не могли иметь места.
Выступил Конради, но Конради—монархист. Среди этих монархистов, может быть, и найдутся какие-нибудь фанатики, я не знаю, а у нас этого вдохновения борьбы против вас уже не могло быть. Вот что я делал весь 1922 год. Очень слабо, очень мало, уже с большими душевными колебаниями; уже почти с отсутствием веры в то, что можно и нужно против вас бороться. В 1923 г. это настроение усилилось. Вероятно, вы читали книжку, которую я тогда написал, книжку, которая проникнута глубоким разочарованием в борьбе с вами, и, в 1923 г. я был на волос от того, чтобы написать заявление о том, что я всякую борьбу с вами прекращаю. У меня все выжглось, вы меня уже победили не тем, что взяли вот и арестовали теперь, а победили другим. Я стал задумываться: на чьей же стороне в самом деле правда, и на
[ 94 ]
чьей же стороне в самом деле народ? Я совершенно отошел от иностранцев и от русских, я был совершенно одинок, не входил ни в какие эмигрантские комиссии, комитеты, учреждения, относился глубоко пренебрежительно к верхам и с глубоким сожалением к низам. Я не вмешивался в их жизнь, я думал свою думу. Думал о том, что говорю вам сейчас: «Сколько же крови и слез! И из-за чего? И для чего? И почему? И где моя вина? И в чем моя вина?»
Осудите меня, как хотите, ведь большего суда, чем я сам над собой сделал, вы мне не дадите.
Отношение социалистов.
Председатель. — У меня еще один вопрос остался, который я забыл вчера. Каково было отношение к вам, Врангелю и Деникину со стороны рабочей партии вообще и со стороны Макдональда в частности, и вообще со стороны английских рабочих?
Савинков. — Умеренные социалисты рабочей партии все время в одну игру играют. Они все время как будто бы и сочувствуют борьбе против вас и как будто бы и не сочувствуют.
Макдональда не знаю и не видел, так что точно не могу сказать. Знаю, что французские умеренные социалисты, Ренодель, скажем, с оговорками признавали борьбу с вами, ну, как ППС, т.-е. ни в тех, ни в сих. ППС держались этой политики: не то вредили, не то помогали, иногда помогут, иногда повредят. Знаю, что у них шли некоторые переговоры с эс-эрами, чтобы предоставить эс-эрам возможность работать на польской территории. Эс-эры как-то говорили, что яы работаем на польской территории.
Председатель. — Продолжайте ваши об'яснения о 1923 г.
Савинков. — Я понимаю огромное мировое значение вашей революции; я ее понимаю, как мировое событие. Новый мир против старого мира. Можно стать грудью и защищать этот старый мир, или можно итти с вами. Я говорю—
[ 95 ]
старый мир, понимая под этим старый мир не только генералов, но и себя, и эс-эров, и всех, кто не с вами, потому что так или иначе все, кто не с вами, связаны с этим старым миром в той или иной форме. Вот вы несете новый мир. И если я с вами не борюсь, то что я должен делать? Вот такая мысль у меня была. Если я пришел к тому, что вы меня победили, не физически победили, не убили в бою, не расстреляли, а что вы меня душевно победили, то что я должен делать?
Тогда у меня родилась мысль, которая стала меня все больше и больше тревожить, мысль о том, что вот я здесь сижу в эмиграции, могу жить спокойно, тихой жизнью, как будто бы никогда не бился С ними; я не могу просто выйти в отставку, как поступают чиновники, кончившие свой труд. Я себе сказал—нет, как бы я ни заблуждался, как бы ни был тяжек мой путь, я уже вам сказал и еще раз говорю, я был всю жизнь из тех, которые сами идут вперед и делают то, что они зовут других делать. За чужой спиной я никогда не прятался, ответственность брал на себя целиком. И я стал думать о том, что я должен во что бы то ни стало поехать сюда, в Россию, посмотреть своими глазами и услышать своими ушами. Я хотел вообще увидеть, что делается в России и что делают коммунисты. А может быть, все то, что я читаю в заграничных газетах, есть ложь? Я к этой мысли пришел (ваших газет там нет), потому что если вся борьба была ни к чему, так это—не случайное явление, здесь есть какие-то глубокие, сложнейшие причины, и не может быть, чтобы люди, против которых бороться нельзя, против которых никто не может бороться, чтобы эти люди ничего не сделали для русского народа. И не может быть, чтобы Россия представляла собой красное яблоко, внутри белое с красной коркой. Не может этого быть.
Здесь много вопросов встало передо мною, тяжких вопросов,—вопрос о всей моей жизни, о всей моей войне с вами. И я себе сказал: да, я поеду в Россию, пусть будет, что будет, пусть расстреляют, но я поеду в Россию, я увижу своими глазами, я сам решу, сам узнаю, что мне надо сделать для того, чтобы служить моему народу, ибо—что говорить,—вы знаете сами, что никаких классовых интересов я не защищал.
[ 96 ]
Долго длился период колебания, мучительного колебания,- перепутья. Знаю, твердо знаю, что все то, что я делал, не в пользу вышло, а во вред. Что же мне делать, куда мне итти? Вот именно спокойной жизнью жить... Нет, я должен слу-жить своему народу. Как всю жизнь служил, так и умру, а как служить—не знаю. И я решил поехать. Когда я приехал сюда, то для меня стало отчетливо ясно, что, конечно, народ е вами.
Вот как я ехал, вот что я делал в 22, 23, 24 годах. Ничего я от вас не скрываю, и ни к чему это мне. Каждый пункт обвинительного акта таков, что достаточно одного обвинительного пункта. Мне прятаться и смягчать вину нечего.
Теперь хочу сделать дополнение. Об иностранцах я говорил очень много, говорил в разное время по разному, и теперь хотел бы резюмировать то, что я думаю об иностранцах. Видите ли, сейчас и довольно давно уже, конечно не в 17 и 18 годах, когда я был наивным, — я думаю, что все иностранцы, каковы бы они ни были в этом отношении, равны,—что Пуанкаре и Мильеран равны Эррио, что Черчилль и Ллойд-Джордж равны Макдональду, а Муссолини— Пилсудскому. Они во все время нашей революции всеми силами и средствами содействовали и содействуют борьбе с вами морально или материально, но содействуют. А если они содействуют в борьбе с вами, то они содействуют не только потому, что вот придут коммунисты и возьмут у них из кармана. Конечно, они боятся и этого, но это не главное, а главное—это их мысль о России, что вот была великая, огромная страна, а теперь от разорена, ослаблена; так вот с их точки зрения, как я уже говорил bsim, они это ослабление очень приветствуют, и этим об'ясняется в огромной степени их политика по отношению всех тех, которые борются с вами.
Я это здесь утверждаю, и я очень буду счастлив, если когда-нибудь вам удастся пред'явить им счет. Пускай за все платят.
(Об'является перерыв до вечера).
[ 97 ]