Вы здесь

Тетрадь 12. Родина желанная и суровая.

Экстремизм и шпионы

В прошлом анархистам – и так же поступят завтра их анархиствующие последователи – ничего не стоило перейти на удобные позиции анархо-капитализма, прибежища вольных стрелков от политики, псевдонезависимых и леваков. Капитализм считает главным врагом коммунистов и не зря в первую очередь берет их на прицел. Бунтари-индивидуалисты легко попадаются на лесть многоопытной реакции, которая называет их героическими защитниками священных принципов. Реакционеры знают, что бунт одиночек, бунт индивидуалистов не опасен и что только организованные массы, только высокое классовое сознание могут изменить жизнь общества.

Все это мне стало ясно во время гражданской войны в Испании. Некоторые антифашистские анархические группировки разыгрывали карнавальное действо, когда силы Гитлера и Франко подступали к Мадриду. Речь, конечно, не о таких отважных анархистах, как Дуррути и его каталонцы, которые самоотверженно дрались за Барселону.

Но в тысячу раз хуже экстремистов – шпионы. Случается, в революционные партии проникают вражеские агенты, оплачиваемые полицией, реакционными партиями или правительствами чужих стран. Одних агентов засылают с провокационными целями, других – для длительного, терпеливого наблюдения. Возьмем классический пример с Азефом. До свержения царизма он принимал участие во многих террористических акциях и не однажды сидел в тюрьме. Воспоминания начальника тайной полиции, опубликованные после революции, подробно раскрывают деятельность Азефа как агента охранки. Этот странный человек – он участвовал в убийстве великого князя – сочетал в себе террориста и доносчика.

Весьма любопытная история произошла в Лос-Анджелесе, или в Сан-Франциско, или в каком-то другом городе Калифорнии. В разгар маккартизма там арестовали всю местную партийную организацию – семьдесят пять коммунистов. На каждого имелось пронумерованное, тщательно оформленное досье со всеми подробностями. Так вот, все семьдесят пять человек оказались агентами полиции. ФБР пошло на такую роскошь – из людей, не знавших друг друга, создало собственную маленькую «коммунистическую партию», чтобы потом разыграть спектакль их ареста и приписать себе сенсационную победу над несуществующим противником. Чего только не делали в ФБР, придумали даже пресловутый кочан капусты, в котором якобы хранил сверхсекретные документы некий Чалмерз – бывший коммунист, купленный за доллары полицией. На счету ФБР есть страшные преступления, такие, как казнь или убийство супругов Розенберг, которое вызвало негодование всего человечества.

Вражеским агентам труднее было пробраться в Коммунистическую партию Чили, созданную пролетариатом, партию с большим политическим опытом. А вот признание геррильи в Латинской Америке распахнуло двери доносчикам всех мастей. В стихийно возникавших молодежных организациях нелегко было обнаружить и разоблачить шпионов. Вот почему партизанским вожакам приходилось быть начеку, они должны были остерегаться собственной тени. Культ риска в известной мере порожден стремительными безрассудными теориями партизанской войны, заполонившими Латинскую Америку. Мне кажется, убийство Че Гевары, его героическая смерть завершила эту эпоху. Но долгое время сторонники геррильистской тактики забрасывали латиноамериканский континент тезисами и декларациями, в которых утверждалось, что революционная народная власть будет принадлежать не эксплуатируемым классам, а группам вооруженных партизан. Эта идея порочна, она политически несостоятельна: партизанский вожак может обладать масштабным политическим мышлением, пример тому – Че Гевара. Но это случай особый и не частый. Всегда ли бывшие партизаны, только потому, что они были самыми отважными, или потому, что им посчастливилось избежать смерти, или потому, что они целились лучше других, должны управлять государством?

А теперь я расскажу о том, что случилось со мной. Я только вернулся в Чили из Мексики. Однажды на собрании ко мне подошел человек средних лет. Этакий современный кабальеро, одетый с иголочки, в пенсне на носу, которое придает людям весьма респектабельный вид. Очень учтиво он сказал:

– Дон Пабло, я никак не решался подойти к вам, хотя именно вам обязан жизнью. Я один из тех беженцев, которых вы спасли от концлагеря, от газовой печи и отправили на пароходе «Виннипег» в Чили. Я каталонец и масон. У меня здесь неплохое положение. Работаю экспертом по санитарному оборудованию в одной из лучших чилийских фирм.

Он рассказал мне, что у него хорошая квартира в центре Сантьяго. Что его сосед – знаменитый чемпион по теннису Иглесиас – мой школьный товарищ. Они много говорят обо мне и вот решили пригласить в гости на обед. Для этого он и пришел.

Квартира каталонца была примером благосостояния нашей мелкой буржуазии. Прекрасная мебель; гора золотистой паэльи.[268] Иглесиас тоже обедал с нами. Мы смеялись, вспоминая старый лицей в Темуко, игры в его темных подвалах, где мы натыкались на летучих мышей. В конце обеда гостеприимный каталонец произнес короткую речь и подарил мне две великолепные фотографии – Бодлера и Эдгара По. Обе фотографии и теперь хранятся в моей библиотеке.

Вскоре нашего каталонца разбил паралич, у него отнялись руки и ноги, он лишился речи. Лишь говорящие что-то глаза устремлялись в тоске то к жене-республиканке, прожившей безупречную жизнь, то к моему другу Иглесиасу. Но речь к каталонцу не вернулась. Он умер.

Когда дом каталонца заполнили друзья, венки и слезы, Иглесиасу позвонил таинственный, не назвавший себя человек. «Мы знаем, – сказал он, – что вы были в большой дружбе с покойным. Он говорил о вас самые лестные слова. Если вы хотите сделать благое дело в память о вашем друге, откройте его несгораемый шкаф и достаньте железную коробочку. Я позвоню вам через три дня».

Жена покойного не захотела и слушать Иглесиаса. Смерть мужа оказалась для нее страшным ударом. Ей было ни до чего; она переехала в пансион на улице Санто-Доминго. Хозяином пансиона был югослав, участник антифашистского сопротивления, человек, закаленный в борьбе. Вдова попросила его привести в порядок бумаги покойного мужа. Югослав нашел коробочку и с большим трудом открыл ее. И что же там оказалось! Бумаги, из которых следовало, что покойный каталонец был фашистским агентом. Копии писем, в которых сообщались имена испанских эмигрантов; эти люди, нелегально вернувшиеся в Испанию, были арестованы или убиты. В коробочке хранилось письмо, в котором Франсиско Франко лично благодарил каталонца за верную службу. И донесения, которые помогли нацистам потопить суда, уходившие из чилийских портов с грузами. Одной из жертв стал наш красавец фрегат «Лаутаро» – гордость чилийского флота. Он вез селитру и затонул сразу же по выходе из порта Токопилья. Погибли семнадцать моряков. Одни утонули, другие сгорели заживо.

Таковы были злодейские подвиги улыбчивого каталонца, который пригласил меня однажды отобедать в его доме.

 

Коммунисты

…Прошло немало лет с той поры, как я вступил в партию… Я доволен… Коммунисты – тесная семья… У них дубленая кожа и закаленное сердце… Все точат зубы на коммунистов… Именно на коммунистов… Да здравствуют спириты, монархисты, юродивые, преступники всех мастей… Да здравствует философия гуманная и бесхребетная… Да здравствует собака, которая лает и кусает; да здравствуют похотливые астрологи, порнография, цинизм; да здравствуют раки, что пятятся назад; да здравствуют все, кроме коммунистов… Да здравствуют пояса целомудрия, консерваторы, полтыщи лет не моющие свои идеологические ноги… Да здравствуют вши в нищих поселках, бесплатные общие могилы; да здравствует анархо-капитализм; да здравствуют Рильке[269] и Андре Жид[270] со своими мальчиками; да здравствует мистицизм любого толка… Всё пригодно… Все – герои… Пусть выходят все газеты… Пусть публикуют всех, кроме коммунистов… Всем без разбору открыта дорога в освобожденный Санто-Доминго… Все могут радоваться смерти кровавого диктатора Трухильо, все, кроме коммунистов, которые упорно боролись против него… Да здравствует карнавал… последние дни карнавала… Есть маски на выбор… Маски христианских идеалистов, маски крайне левых, маски благотворительных дам и милосердных матрон… Но глядите в оба – сюда нельзя пускать коммунистов… Плотнее закройте двери… Не оплошайте… У коммунистов нет прав ни на что… Займемся субъективным, сущностью человека, сущностью сущности… И всем будет хорошо… У нас есть свобода… Свобода без границ… Они ее не признают, они не ведают, что это такое… Свобода, чтобы заняться сущностью… Сущностью сущности…

Так пролетели последние годы… Вышел из моды джаз, пришел соул,[271] мы тонули в постулатах абстрактной живописи, нас потрясла война, нас убивали на войне… А тут все оставалось по-прежнему… А может, не по-прежнему?… Столько речей о духе, о возвышенном, столько полицейских дубинок, и все равно никак не ладится, не клеится… Хоть тресни, не клеится… Провалились все расчеты… Народ выступает организованно… Не прекращаются стачки и партизанские бои… Куба и Чили добились независимости… Сколько людей поют «Интернационал»… Как это странно… Как досадно… Поют на разных языках, поют на испанском языке Латинской Америки… Надо принять срочные меры… Надо запретить… Надо больше говорить о возвышенном… Чаще петь хвалу свободному миру… Чаще пускать в ход дубинки… Надо не жалеть долларов… Дальше так нельзя… Между свободой дубинки и страхом Хермана Арсиньегаса[272]… И теперь эта Куба… В нашем полушарии, в сердцевине яблока ту же песнь поют кубинские бородачи… Какой нам толк от Христа?… Какая помощь от священников?… Теперь никому нельзя верить… Даже священникам… Они не разумеют в наших делах… Не видят, как падают в цене наши акции…

…А между тем люди карабкаются по Солнечной системе… Оставляют следы башмаков на Луне… Всюду борьба за перемены, и лишь старые системы цепляются за прошлое… Их жизнь началась в огромной паутине средневековья… Эта паутина тверже стали… И все же есть люди, верящие в перемены, они добились перемен, добились их торжества, их расцвета… Черт возьми!.. Весна – неодолима!

 

Поэтика и политика

Почти весь 1969 год я провел в Исла-Негра. С утра океан начинает фантастически разрастаться. Кажется, он без устали месит тесто. Во все стороны растекается мучнисто-белая пена, она поднялась на студеных дрожжах океанских глубин.

Неподвижная туманная зима. Каждый день к ее расстилающейся красоте мы прибавляем огонь, разведенный в камине. В белизне прибрежных песков нам видится извечно пустынный мир, каким он был без людей и без шумных дачников. Не подумайте, однако, что мне противна летняя сумятица толпы. Едва наступает лето, девушки уже на пляже, а мужчины и дети опасливо входят в воду и тут же выскакивают на берег, спасаясь от быстрой волны. Вот так воскресает древний, зародившийся в глубине веков, танец человека у моря, быть может, самый первый танец человека.

Зимой дома в Нела-Негра укутаны в ночную тьму. Свет горит у меня одного. Порой мне чудится, что кто-то есть в доме напротив. Я вижу освещенное окно. Но это мираж. В доме капитана никого нет. Просто свет моего окна отражается в его окнах.

Все дни минувшего года я уходил работать в облюбованный мною уголок. Попасть туда нелегко, удержаться – еще труднее. Что-то вдруг заинтересовало моих собак – Панду и Джоу-Ту. Оказывается, шкура бенгальского тигра, разостланная на полу в маленькой комнате. Я привез ее из Китая сто лет тому назад. У шкуры нет когтей, и она полысела, хотя мы с Матильдой не раз колдовали над ней, чтобы ее не съела моль.

Мои собаки с удовольствием ложатся на шкуру своего давнего врага. Они мгновенно засыпают, как победители, уставшие от жестокой схватки. Неспроста лежат они поперек двери: наверно, не хотят, чтобы я отрывался от дела.

Каждую минуту в доме что-то происходит. В дальней комнате звонит телефон. Что сказать? Меня нет. Снова звонок. Что сказать? Я здесь.

Меня нет. Я здесь. Я здесь. Меня нет. Вот так идет жизнь поэта, для которого безлюдная Исла-Негра перестала быть уединенным уголком.

Меня постоянно спрашивают, особенно журналисты, над чем я работаю, что пишу. Какой несерьезный вопрос. Ведь, честно говоря, я неотступно делаю одно и то же. И не переставал делать одно и то же. Поэзию.

С большим опозданием я узнал, что то, что я делаю, что пишу, называется поэзией. Меня никогда не занимали теоретические ярлыки и дефиниции. Мне смертельно скучны эстетические споры. Нет, я не умаляю достоинства тех, кто в них участвует, просто у меня нет любопытства к свидетельству о рождении той или иной книги и ко всему, что напишут о ней post mortem.[273] «Пусть мной не правит ничто извне», – сказал Уолт Уитмен. Теоретические искания, при всей их значимости, не должны заслонять наготу литературного творчества.

За год я исписываю несколько тетрадей. Вот они здесь, эти тетради, скрепленные зеленой нитью моих строк. Многие стали книгами, перешли в чудесной метаморфозе из неподвижности к движению, из личинки к светлячку.

Разразившаяся политическая буря оторвала меня от моих дел. Я вновь вернулся к людскому множеству, которое было главным учителем моей жизни.

Я прихожу к людям с робостью, присущей поэту, с боязнью робкого человека, но, попав в их круг, сразу чувствую себя преображенным. Я – частица великого большинства, я – еще один лист огромного древа человечества.

Одиночество и людская толпа, люди, – вот о чем должен и сегодня думать поэт нашей эпохи. В одиночестве моя жизнь обогатилась битвой волн, опрокидывающихся на чилийский берег. Меня поразили и вдохновили сражающиеся волны и сраженные скалы, неизбывность жизни океана, совершенный строй «Странствующих птиц»,[274] сияние морской пены.

Но самому главному я научился у морского прибоя человеческих жизней, у нежности, которую увидел в тысячах глаз, устремленных ко мне. Быть может, не всем поэтам суждено понять их великий наказ, но тот, кому это выпало, навсегда сохранит его в своем сердце и воплотит в своем творчестве.

И нет более памятной, более проникновенной минуты для поэта, чем та, в которую он стал надеждой многих людей.

 

Кандидат в президенты

Однажды утром – это было в 1970 году – в мое морское убежище, в Исла-Негра, приехали Генеральный секретарь нашей партии и еще несколько товарищей. Они предложили мне стать кандидатом в президенты республики и сказали, что моя кандидатура будет выдвинута на обсуждение шести или семи партий Народного единства. Все было подготовлено, продумано – программа, характер будущего правительства и его первоочередные задачи. До этого момента у каждой партии Народного единства, за исключением коммунистов, был свой кандидат, и каждая хотела сохранить именно его. Мы поняли, что необходимо выдвинуть единого кандидата, которого поддержат все левые партии и который станет кандидатом Народного единства. Пока мы обсуждали эту проблему, правые уже вовсю развернули предвыборную кампанию. И если бы мы не объединились в предвыборной борьбе, нас ждало бы серьезное поражение.

 

Коммунисты решили выдвинуть своего кандидата, с тем чтобы ускорить сплочение всех левых сил. Когда я принял предложение моих товарищей, моей партии, ее позиция стала для меня более ясной. Если бы силы Народного единства не пришли к согласию, наша партия боролась бы за мою кандидатуру до самого конца, но мы были готовы голосовать за кандидата, который получит поддержку всех этих сил.

 

Это был поистине героический шаг, побудивший всех остальных действовать сообща. Когда я сказал товарищу Корвалану, что принимаю предложение партии, мне было ясно, что партия со временем может и снять мою кандидатуру, если не осуществятся надежды на то, что левые объединятся вокруг кандидата коммунистов. Все искали нашей поддержки, даже некоторые кандидаты от христианских демократов, но не хотели поддерживать нас, коммунистов.

 

"Признаюсь: я жил. Воспоминания"

 

Моя кандидатура, возникшая в то морское утро в Исла-Негра, разожгла огонь надежды. Не было места, куда бы меня не звали. Я был растроган приемом, который мне оказывали тысячи и тысячи простых людей – мужчин и женщин. Меня обнимали и целовали со слезами на глазах жители окраин Сантьяго, шахтеры Кокимбо, горняки, добывающие медь в раскаленной пустыне, крестьянки с детьми на руках, ждавшие моего приезда. Это были люди, бедствующие на всем пространстве страны, от истоков реки Био-Био до земель у Магелланова пролива. С ними я говорил, им читал стихи, и они слушали меня, стоя в размякшей глине, под проливным дождем, под студеным, пронизывающим ветром Антарктики.

 

Я был полон воодушевления. Каждый раз сходилось все больше народа, все больше женщин. Меня все чаще пугала и завораживала мысль о том, что будет, если я вдруг стану президентом этой самой строптивой, драматически запутанной, влезшей в долги и, пожалуй, самой неблагодарной республики. Ведь у нас президентов встречают овациями лишь в первый месяц, а терзают – надо не надо – остальные пять лет и одиннадцать месяцев.

 

Предвыборная кампания Альенде

 

Признаюсь: я жил. Воспоминания

 

В один из счастливых дней пришла весть – кандидатом от всего Народного единства станет Сальвадор Альенде. С одобрения моей партии я тотчас снял свою кандидатуру. Это произошло на митинге, где собралась огромная ликующая толпа. Следом за мной выступил Альенде и дал согласие быть кандидатом от Народного единства. Митинг проходил в парке. Люди были везде, где только можно, даже на деревьях. В зеленой листве виднелись головы и ноги. Нашим бывалым чилийцам все нипочем.

 

Я знал нового кандидата. Мне трижды довелось сопровождать его в предвыборных кампаниях – читать стихи и говорить речи перед людьми, живущими на нашей суровой, вытянутой в длину земле. Три раза подряд – с промежутком в шесть лет – выставлялась кандидатура моего упорного товарища. На четвертый он одержал победу.

 

Арнолд Беннетт[275] или Сомерсет Моэм – не вспомню, кто из них, – рассказывал, что ему как-то довелось спать в одной комнате с Уинстоном Черчиллем. И вот он своими глазами видел, как Черчилль, еще не очнувшийся толком от сна, протянул руку к ночному столику, взял огромную гаванскую сигару и тотчас закурил ее. Такое может позволить себе пещерный человек, обладающий железным здоровьем.

 

По своей выносливости Альенде превосходил всех, кто его сопровождал. У него был редкий дар, которому позавидовал бы сам Черчилль: он засыпал сразу, стоило ему только захотеть. Альенде спал глубоким сном, приткнувшись в углу машины, пока мы ехали по бескрайним выложенным землям чилийского севера. Потом вдруг появлялось впереди красное пятно, и через минуту-другую мы видели, что это группа в пятнадцать – двадцать человек: мужчины, женщины, дети; в руках у всех флаги. Машина останавливалась, Альенде тер глаза и выходил к людям, ожидавшим его под отвесными лучами солнца. Они пели вместе чилийский гимн. Потом он произносил выразительную, живую и краткую речь и возвращался в машину, которая увозила нас вперед по бесконечно долгим дорогам Чили. Без всякого труда Альенде снова погружался в сон. Каждые полчаса все повторялось снова: люди, флаги, пение, речь и опять сон.

 

"Признаюсь: я жил. Воспоминания"

 

В те изнуряющие, трудные месяцы Альенде был неутомим: он встречался с тысячами и тысячами чилийцев, пересаживался с автомобиля на поезд, с поезда на самолет, с самолета на пароход, с парохода на лошадь. Те, кто его сопровождал, уставшие, обессиленные, едва поспевали за ним. Когда Альенде стал законным президентом Чили, его потрясающая работоспособность привела к инфаркту его нескольких соратников.

 

Посольство в Париже

 

Признаюсь: я жил. Воспоминания

 

Приступив к обязанностям посла в Париже, я быстро понял, что мне придется дорого заплатить за собственную суетность. Я согласился принять этот пост, не слишком раздумывая, вновь подчинившись велению жизни. Меня радовала мысль, что я буду представлять одержавшее победу народное правительство, которое пришло на смену стольким бездарным и лживым правительствам. А в глубине души пряталось еще и желание войти с полномочиями посла в здание чилийского посольства, где мне пришлось проглотить столько оскорблений в те времена, когда я организовывал отъезд испанских республиканцев в Чили. Все мои предшественники на этом посту так или иначе участвовали в преследованиях, которым я подвергался со стороны правительства: каждый из них приложил руку к тому, чтобы унизить меня, причинить мне зло. И вот теперь преследуемый должен был сесть в кресло своих преследователей, обедать за их столом, спать в их постели и распахнуть окна, чтобы новый воздух мира проник в здание старого посольства.

 

Но со свежим воздухом все оказалось весьма сложно. Нас с Матильдой обдало салонной затхлостью, едва мы – это было мартовским вечером 1971 года – переступили порог спальни и улеглись на досточтимые кровати, где когда-то встретили свою смерть со смирением или в муках некоторые послы и супруги послов.

 

В этой спальне вполне можно было поселить воина и заодно его коня. Нашлось бы место, где кормить коня и где почивать воину. Потолки – высоченные, слегка декорированные. Мебель – сплошной плюш цвета сухих листьев, ужасающая бахрома. Словом, все достопримечательности определенного стиля, его роскоши и его увядания. Ковры, которые могли быть красивыми лет шестьдесят назад. А сейчас они приобрели цвет, который бывает у всех затоптанных ковров. И пропитанный нафталином запах ушедших в небытие бесед.

 

В довершение всего мы встретились с весьма нервозным персоналом, который успел подумать о чем угодно, только не об отоплении гигантской спальни. Мы с Матильдой окоченели от холода в первую ночь, проведенную в посольстве. На вторую ночь отопление заработало, но за шестьдесят лет пришли в негодность фильтры. Вместе с теплым воздухом в спальню проникал угарный газ. Нельзя было жаловаться на холод, но зато у нас стучало в висках, мы испытывали какое-то щемящее чувство тоски – верный признак угара. Пришлось открыть окна и впустить холодный зимний воздух. Быть может, так мстили старые послы новоиспеченному дипломату, который занял их место, не имея ни должностных заслуг, ни достойной родословной.

 

"Признаюсь: я жил. Воспоминания"

 

Мы решили, что нам нужно найти дом, где будет зелень листвы, вода, птицы, свежий воздух. Мысль об этом доме со временем стала навязчивой идеей. Мы, как пленники, лишенные свободы, искали и искали свежий воздух за пределами Парижа.

 

Пост посла – это было что-тo новое и очень хлопотное для меня. Но таящее вызов. В Чили произошла революция. Революция на чилийский лад, которую повсюду анализировали, о которой повсюду спорили. Ее внутренние и внешние враги точили на нее зубы, пытаясь ее уничтожить. Сто восемьдесят лет подряд моей страной правили одни и те же правители под разными ярлыками. Все при них оставалось по-прежнему: лохмотья, жилища, недостойные людей, дети без школ и башмаков, тюрьмы и полицейские дубинки для устрашения моего бедного народа.

 

Теперь мы могли дышать и петь. Именно это нравилось мне в моем новом положении.

 

В Чили назначения на дипломатические посты утверждались сенатом. Правые всячески восхваляли меня как поэта; они даже произносили речи в мою честь. Разумеется, эти речи они с особым удовольствием произнесли бы на моих похоронах. Я прошел всего большинством в три голоса, когда мое назначение послом было поставлено на голосование в сенате. Правые и кое-кто из христианских лицемеров голосовали против, прячась за безымянные черные шары.

 

Прежний посол увесил стены фотографиями всех своих предшественников, присовокупив к ним и собственный портрет. Это была внушительная коллекция вполне заурядных людей, за исключением двух-трех, среди которых следует назвать прославленного Блест Гану[276] – нашего чилийского Бальзака. Я велел снять всю эту галерею призраков и заменить их портретами более интересных личностей. На стене появились гравюрные портреты пяти национальных героев, давших Чили знамя, независимость и национальное самосознание. И еще три фотографии моих современников: Агирре Серды – прогрессивного президента республики, Луиса Эмилио Рекабаррена – основателя Коммунистической партии и Сальвадора Альенде. Стены посольства стали выглядеть несравненно лучше.

 

Не знаю, что по этому поводу думали секретари посольства, ибо почти все они придерживались правых взглядов. Реакционные партии за сто лет сумели завладеть административным аппаратом страны. Даже на должность портье назначались только консерваторы или монархисты. В свою очередь демохристиане, называвшие себя поборниками «революции в условиях свободы», проявляли в этом деле такую же ретивость, как и все прежние реакционеры. Со временем эта параллель стала еще более очевидной, и в конце концов обе линии совпали.

 

Весь высший чиновничий аппарат, все архипелаги государственных учреждений были битком набиты служащими, инспекторами, советниками из правых, как будто в Чили не одержал победы Альенде и Народное единство, как будто в новом правительстве не было социалистов и коммунистов.

 

"Признаюсь: я жил. Воспоминания"

 

Именно поэтому я попросил, чтобы советником посольства назначили одного из моих приятелей – профессионального дипломата и видного писателя Хорхе Эдвардса. Его семья принадлежала к реакционной чилийской олигархии, но сам он был человеком левых взглядов, хотя и не состоял ни в какой политической партии. Мне необходим был умный, опытный советник, которому я мог бы полностью доверять. Хорхе Эдварде был поверенным в делах на Кубе. До меня дошли слухи о каких-то возникших у него осложнениях, но я не придал им особого значения, поскольку знал Эдвардса как человека прогрессивных взглядов.

 

Мой запальчивый советник прибыл взвинченный, задерганный. Он рассказал мне обо всем, что у него произошло. У меня сложилось впечатление, что по-своему были правы обе стороны, порой это случается в жизни. Постепенно Хорхе Эдварде пришел в себя, перестал кусать ногти и стал работать в полную силу. У меня наконец появился умный, способный и верный помощник. В течение двух лет напряженной работы в посольстве Хорхе Эдварде был моим лучшим товарищем и, наверно, единственным в этом огромном учреждении дипломатом, которому можно было доверять.

 

Когда одна из компаний США наложила эмбарго на чилийскую медь, по всей Европе прокатилась волна негодования. Дело не столько в том, что газеты, телевидение и радио уделили много внимания этой проблеме, главное, что мы вновь почувствовали, что на нашей стороне общественное мнение, представляющее народное большинство.

 

Грузчики Франции и Голландии отказались разгружать медь в своих портах в знак протеста против происков империализма. Это благородное проявление солидарности взволновало весь мир. Такая солидарность глубже раскрывает сущность истории нашего времени, нежели лекции, прочитанные с университетских кафедр.

 

Я вспоминаю эпизоды, более скромные и еще более трогательные: на следующий день после наложения эмбарго на чилийскую медь простая француженка из провинциального городка прислала нам билет в сто франков из собственных сбережений, чтобы помочь делу защиты чилийской меди. Из французского местечка мы получили письмо, подписанное почти всеми его жителями: мэром, кюре, рабочими, спортсменами, учащимися. В этом письме они выразили солидарность с чилийским правительством.

 

Из Чили приходили письма от сотен друзей, знакомых и незнакомых, которые поздравляли меня с тем, что мы отстаиваем нашу медь от посягательств международных пиратов. В те дни одна чилийская крестьянка прислала мне посылку, в которой был тыквенный сосуд для мате, четыре агвиата[277] и несколько головок зеленого чеснока. Политический вес Чили вырос необычайно. Мы стали страной, которая существовала. Прежде мы были незаметными, затерянными среди других слаборазвитых стран. Теперь мы впервые обрели собственное лицо, и вряд ли кто-нибудь в мире посмел бы не признать величия нашей борьбы за претворение в жизнь национальных идеалов.

 

"Признаюсь: я жил. Воспоминания"

 

Все, что происходило на моей родине, трогало, воодушевляло народ Франции и всей Европы. На массовых собраниях, на студенческих ассамблеях, в книгах, которые издавались на разных языках, – везде о нас говорили, нас изучали, нас фотографировали. Мне приходилось сдерживать нетерпеливых журналистов, которые хотели знать все обо всем и даже больше того. Президент Альенде приобрел всемирную известность. Всюду восхищались стойкостью и организованностью нашего рабочего класса.

 

После возникновения конфликтов, связанных с национализацией нашей меди, во всем мире еще больше возросло чувство горячей симпатии к Чили. Все поняли, что мы сделали гигантский шаг на пути к завоеванию новой независимости нашей родины. Без каких бы то ни было ухищрений народное правительство вернуло чилийцам чилийскую медь и тем самым утвердило наш суверенитет.

 

Возвращение в Чили

 

Признаюсь: я жил. Воспоминания

 

В Чили, куда я вернулся из Мексики, меня встретили одетые в яркую зелень парки, улицы и леса. Пашей старо и и серой столице недостает зеленых красок так же, как любви – человеческому сердцу. Я с радостью вдыхал зеленую свежесть юной чудесной чилийской весны. Вдали от родины мы никогда не вспоминаем, какой она бывает в хмурые зимние дни. Расстояние стирает в памяти зимние невзгоды. Вместо бесприютных деревень, вместо босых ребятишек на замерзших дорогах искусная память рисует нам зеленые луга с желтыми и красными цветами и высокое синее небо, о котором поется в чилийском гимне. Вот и теперь я встретился с прекрасной весенней порой, которая столько раз грезилась мне в далеком краю.

 

Но стены города затянула иная растительность. Стены города покрылись мхом ненависти. Антикоммунистические плакаты, изрыгавшие ложь и брань, антикубинские и антисоветские плакаты, направленные против мира и гуманизма, кровавые плакаты, пророчащие резню и новые Джакарты,[278] – вот чем были опутаны, измараны стены города.

 

В свое время мне довелось столкнуться с подобной пропагандой за пределами Чили, я узнал ее по тону и по смыслу. Она была такой же в Европе накануне прихода Гитлера к власти. Именно таким был сам дух гитлеровской пропаганды – потоки беспардонной лжи, крестовый поход угроз и страха, использование всех видов оружия ненависти, направленного против будущего. Я понял, что чилийская реакция замахнулась на самую суть нашей жизни, наших традиций. И не мог объяснить себе, откуда берутся чилийцы, которые могли так надругаться над нашим чувством национального достоинства.

 

Когда у правых возникла надобность в терроризме, они не замедлили к нему прибегнуть, и совесть их оставалась спокойной. Они убили генерала Шнейдера – командующего сухопутными войсками, человека всеми уважаемого и погибшего потому, что он помешал осуществлению государственного переворота, который замышлялся с тем, чтобы Альенде не смог стать президентом республики. Банда продавшихся мерзавцев стреляла ему в спину из автоматов неподалеку от его дома. Всей акцией руководил бывший генерал, изгнанный в свое время из рядов чилийской армии. В шайку, осуществившую убийство Шнейдера, входили не только профессиональные убийцы, но и сынки из богатых домов.

 

"Признаюсь: я жил. Воспоминания"

 

Вдохновителя этого преступления, чья вина была доказана, военный суд приговорил к тридцати годам тюремного заключения. Но Верховный суд сократил срок до двух лет. Жалкий, голодный бедолага за кражу курицы был бы приговорен в Чили к вдвое большему сроку, чем убийца генерала Шнейдера. Вот вам пример классового использования законов, созданных правящими классами.

 

Победа Альенде привела в ужас эти правящие классы. Впервые их представители задумались над тем, что законы, старательно разработанные ими самими, могут обернуться против них. Они бросились спасать свои акции, драгоценности, деньги, золотые монеты. Кто отправился в Аргентину, кто в Испанию, а некоторые укрылись в далекой Австралии. Страх перед народом мог бы загнать их и на Северный полюс.

 

Потом они вернулись.

 

Фрей

 

Признаюсь: я жил. Воспоминания

 

Те, кто отстаивал чилийский путь к социализму, несмотря на всевозможные препятствия, ни разу не нарушили законов конституции. Что касается олигархии, то она быстро сбросила свое обветшавшее платье и приняла откровенно фашистское обличье. В ответ на национализацию меди блокада США стала еще более беспощадной. Североамериканская корпорация ИТТ при явном соучастии бывшего президента Фрея бросила христианских демократов в объятия фашиствующих правых.

 

Фрей и Альенде – две противоположные, антагонистические фигуры – вызывали постоянный интерес в Чили. Очень разными были эти два человека, два своеобразных вождя в стране, которой не свойствен вождизм. У каждого – свои цели и четко намеченный путь к их осуществлению.

 

Мне думается, я достаточно хорошо знал Альенде; в нем не было ничего необъяснимого, утаенного. С Фреем мы были коллегами в сенате. Этот довольно любопытный человек крайне осмотрителен и весьма далек от непосредственности, присущей Альенде. Правда, он часто хохочет, разражается громовым хохотом. Мне нравятся люди, которые громко и заразительно смеются (сам я не обладаю таким даром). Но есть хохот и хохот. Фрей хохочет, сохраняя серьезное, озабоченное выражение лица, не спуская глаз с иглы, которая нижет стежки его политической карьеры. Внезапный смех Фрея может напугать: он напоминает хриплые крики ночной птицы. Фрей более чем учтив и холодно любезен в обращении.

 

Его политические зигзаги и повороты меня обескураживали до тех пор, пока я окончательно в нем не разочаровался. Помню, однажды он пришел ко мне в гости в мой дом в Сантьяго. То было время, когда в воздухе носилась идея сближения христианских демократов и коммунистов. Тогда демохристиане именовались Национальной фалангой – ужасное название, принятое под сильным впечатлением, которое произвел на чилийцев молодой фашистский вождь Примо де Ривера. Потом, после гражданской войны в Испании, они, не без влияния Маритена,[279] стали антифашистами и назвали себя христианскими демократами.

 

"Признаюсь: я жил. Воспоминания"

 

Наш разговор с Фреем был достаточно содержательным и сердечным, но не конкретным. Мы, коммунисты, были заинтересованы в том, чтобы добиться взаимопонимания со всеми людьми и группировками доброй воли; без союзников, одни, мы не приблизились бы к цели ни на шаг. Со свойственной ему уклончивостью Фрей дал мне понять, что он разделяет левые взгляды. На прощание он подарил мне взрыв хохота, и мне показалось, что у него изо рта посыпались булыжники. «Мы еще продолжим наш разговор», – заверил он меня. Но вскоре я понял, что нам больше не о чем разговаривать.

 

После победы Альенде, Фрей – честолюбивый и хладнокровный политик – решил, что ему выгодно вступить в союз с реакцией, чтобы с ее помощью вернуться к власти. Бесплодные надежды, пустые мечты политического паука. Его паутина непрочна, ему ничего не дал замышляемый им переворот. Фашизм не терпит соглашательства, он признает только полное подчинение. С каждым годом фигура Фрея будет выглядеть все более мрачной. И настанет день, когда его памяти придется ответить за совершенное.

 

Томич

 

Признаюсь: я жил. Воспоминания

 

Я внимательно следил за деятельностью христианско-демократической партии со дня ее рождения, с того момента, как она отказалась от нелепого имени фаланга. Эта партия возникла из небольшой группы, куда вошла элита интеллектуалов-католиков, находившихся под влиянием Маритена и неотомистских идей. Меня не слишком интересовали их философские взгляды, я от природы равнодушен ко всему, что связано с теоретизированием вокруг поэзии, политики и секса. Но практические последствия этого малочисленного движения сказались самым неожиданным образом. Мне, например, удалось убедить некоторых молодых руководителей фаланги выступить в защиту республиканской Испании на многолюдных митингах. Их участие в митингах вызвало целую бурю. Старая церковная иерархия, подстрекаемая консерваторами, чуть было не погубила новую партию. Только вмешательство дальновидного епископа предотвратило ее политическое самоубийство. Заявление прелата города Тальки спасло маленькую группировку, которая со временем превратилась в самую крупную политическую партию Чили. Однако ее идеология полностью изменилась за истекшие годы.

 

После Фрея наиболее значительной фигурой среди демохристиан стал Радомир Томич. Я познакомился с ним, будучи членом парламента. Мы встречались во время забастовок и предвыборных поездок по северу Чили. Тогдашние демохристиане устремлялись вслед за нами, коммунистами, чтобы принять участие во многих наших собраниях. Ведь мы были – являемся и по сей день – самой популярной партией в пустыне, где залегает наше главное богатство – селитра и медь, иными словами, среди самых обездоленных тружеников американского континента. Отсюда вышел Рекабаррен, здесь родились первые профсоюзы и рабочая газета. И это – заслуга коммунистов.

 

"Признаюсь: я жил. Воспоминания"

 

В ту пору демохристиане возлагали большие надежды на Томича, который обладал известным обаянием и блестящим ораторским даром.

 

С тех пор многое переменилось, особенно с 1964 года, когда демохристиане победили на выборах и президентом Чили стал Фрей. Предвыборная кампания, которую развернули сторонники Фрея, проходила под знаменем самого разнузданного антикоммунизма, при активном участии радио и печати, занявшихся откровенным запугиванием чилийского народа. От их пропаганды могли встать волосы дыбом: если победят коммунисты, монахини, все до одной, будут расстреляны; детей наколют на штыки бородачи, похожие на Фиделя; девочек отнимут у родителей и отправят в Сибирь. Позднее из заявлений, сделанных специальной комиссией сената США, стало известно, что ЦРУ потратило двадцать миллионов долларов на щедро начиненную ужасами пропаганду Фрея.

 

Сразу после миропомазания Фрея на пост президента он преподнес коварный подарок своему единственному серьезному сопернику в партии – Радомиру Томичу: назначил его послом Чили в США, зная наперед, что новое правительство возобновит переговоры с американскими меднорудными компаниями. В ту пору вся страна выступала за национализацию меди. И вот Фрей, как ловкий трюкач, подменил слово «национализация» словом «чилинизация» и новыми соглашениями закрепил за могущественными концернами «Кеннекот» и «Анаконда копер компани» право распоряжаться главным чилийским богатством. Экономические последствия этого маневра были ужасными. А политические последствия печальным образом сказались на карьере Томича: Фрей практически стер его имя с политической карты. Чилийцы не захотели поддержать посла Чили в США, который участвовал в махинациях с медью. На следующих президентских выборах Томич с трудом занял третье место.

 

Радомир Томич был у меня в Исла-Негра в начале 1970 года, вскоре после того, как ушел с поста чилийского посла. Он только что вернулся из США и еще не стал официальным кандидатом в президенты. Несмотря на все приливы и отливы политической жизни, мы всегда были с ним в дружбе, и эта дружба сохранилась по сей день. Томич хотел вместо нашего Народного единства создать еще более широкий альянс прогрессивных сил под названием Союз народа. Предложение Томича не имело под собой основы: как участник переговоров по вопросу о меди он был скомпрометирован перед левыми силами страны. Кроме того, две ведущие партии Народного единства – коммунистическая и социалистическая – стали более зрелыми и могли добиться победы кандидата в президенты, выдвинутого из своих рядов.

 

Перед уходом Томич, явно расстроенный, сделал мне одно признание. Андре Сальдивар, министр финансов в христианско-демократическом правительстве, с документами в руках доказал ему, что Чили находится на краю полного экономического банкротства.

 

"Признаюсь: я жил. Воспоминания"

 

– Мы летим в пропасть, – сказал Томич, – больше четырех месяцев нам не продержаться. Это – катастрофа. Сальдивар самым обстоятельным образом убедил меня в том, что крах неминуем.

 

Спустя месяц после избрания Альенде на пост президента тот же самый министр публично заявил, что страна приближается к экономической катастрофе, и приписал это внешнеполитическим последствиям избрания на пост президента социалиста Альенде. Вот так пишется история. По крайней мере, так ее пишут циничные политические оппортунисты вроде Сальдивара.

 

Альенде

 

Признаюсь: я жил. Воспоминания

 

В последние времена мой народ предавали с особой жестокостью. И вот в селитряных пустынях, в угольных шахтах, лежащих под дном океана, на грозных высотах, где прячется медь, которую нечеловеческими усилиями добывают руки моего народа, родилось освободительное движение, достигшее величественного размаха. Это движение сделало президентом Чили человека по имени Сальвадор Альенде, которому суждено было провести радикальные реформы, принять самые неотложные меры в защиту социальной справедливости и вырвать наши национальные богатства из лап иностранных хищников.

 

Всюду, где я бывал, в самых далеких странах люди с восхищением говорили о президенте Альенде, о плюрализме и демократичности нашего правительства. Здание Организации Объединенных Наций за всю свою историю не слышало такой овации, какую устроили чилийскому президенту представители стран всего мира. Ведь в Чили, наперекор огромным трудностям, строили подлинно справедливое общество, основой которого стали наш суверенитет, чувство национального достоинства, героизм наших лучших сынов. На нашей стороне, на стороне чилийской революции, были конституция и закон, демократия и надежды.

 

На другой стороне – чего только не было. Арлекины и полишинели, паяцы всех мастей, террористы с пистолетами и цепями, мнимые монахи, продажные офицеры. Все они вертелись в одной карусели злобствующей досады. Фашист Харпа шел рука об руку с молодчиками из «Патриа и либертад»,[280] готовыми дух вышибить, проломить голову всем и каждому, лишь бы возродились прежние порядки в «большой асьенде» – так они именовали нашу родину. С ними, чтобы приукрасить всю эту братию, не расставался Гонсалес Видела, лихой танцор и банкир, чьи руки запачканы кровью. Этот мастер зажигательной румбы в свое время предал, танцуя, партию радикалов врагам народа. А теперь тем же врагам народа Фрей готов был продать партию демохристиан. Они плясали под дудку врагов чилийской революции, они станцевались даже с генералом Вио[281] и стали соучастниками его преступлений. Они играли главные роли в спектакле и спешно запасались продовольствием, которое прятали, где только можно; шипами, чтобы протыкать автомобильные шины; дубинками и такими же патронами, какими в недалекие времена убивали людей в Икике, в Ранкине, в Сальвадоре, в Пуэрто-Монтт, в Хосе-Мария-Каро, в Фрутильяре, в Пуэнте-Альто и в стольких других местах Чили. Убийцы Эрнана Мэри[282] плясали с теми, кто должен был защитить его память. Они плясали с лицемерной, деланной непринужденностью И сердились, оскорблялись, когда им припоминали «некоторые подробности».

 

"Признаюсь: я жил. Воспоминания"

 

В политической истории Чили мало революций и много стабильных, консервативных и весьма посредственных правительств. Много никчемных, бесталанных президентов и только два поистине великих – Бальмаседа[283] и Альенде. Оба они выходцы из богатой буржуазии, которую в Чили называют аристократией. И тот и другой были глубоко принципиальными людьми, посвятившими свою жизнь одной цели – сделать родину, униженную посредственными, недалекими правителями, сильной и свободной.

 

У Бальмаседы и Альенде – схожие судьбы. Бальмаседу довели до самоубийства за то, что он не хотел отдать на откуп иностранным компаниям наши селитряные богатства. Альенде убили за то, что он национализировал другое богатство чилийских недр – медь. В обоих случаях олигархия организовала кровавые мятежи, в обоих случаях чилийские военные оказались в роли охотничьих собак. Английские компании во времена Бальмаседы и североамериканские при Альенде подготовили и финансировали выступления реакционной военщины.

 

В обоих случаях дома президентов были разграблены по указке наших достославных «аристократов». Все в доме Бальмаседы было изрублено топором. Дом Альенде – на то и прогресс – бомбили наши «герои летчики».

 

И все же эти два человека во многом отличались друг от друга. Бальмаседа владел ораторским даром. Будучи человеком сильного нрава, он больше склонялся к единоличной власти. Он всегда верил в высокое предназначение своей жизни, и ему повсюду виделись враги. Он настолько превосходил свою среду и настолько был одинок, что в конце концов замкнулся в самом себе. Народ, от которого он ждал помощи, еще не существовал как организованная сила. Президент был обречен на роль просвещенного мечтателя, и его мечты о величии остались мечтами. После смерти Бальмаседы алчные иностранные торгаши вкупе с чилийскими парламентариями завладели селитрой: иностранцам досталась селитра и селитряные концессии, а креольской буржуазии – выкуп. Тридцать сребреников – и все пошло по-старому. Кровь нескольких тысяч простых людей быстро высохла на полях былых сражений. И рабочие, которых нигде не эксплуатируют так беспощадно, как на севере Чили, снова приносили огромные барыши лондонскому Сити.

 

Альенде не был большим оратором. И как государственный деятель он держал совет по поводу всех своих начинаний. Он был убежденным демократом во всем, вплоть до мелочей. Ему суждено было руководить народом, чье политическое сознание было неизмеримо выше, чем во времена Бальмаседы. Он мог опереться на такую могущественную силу, как рабочий класс, который знал, от кого что ждать. Альенде был сторонником коллективного управления: не будучи выходцем из народа, он тем не менее – продукт борьбы народных масс против застоя и коррупции, порожденных господствующими классами. Именно по этой причине он сумел за такой короткий срок сделать много больше Бальмаседы. Его свершения играют наиважнейшую роль в истории Чили. Одна только национализация меди – титанически трудная задача. А уничтожение монополий и коренная аграрная реформа? А все остальные дела, которые были осуществлены в период его коллективного по форме и сути правления?

Вся деятельность Альенде, имеющая неоценимое значение для чилийской нации, привела в бешенство врагов освобождения Чили. Трагический символ этого кризиса – бомбардировка правительственного дворца. Невольно вспоминается блицкриг нацистской авиации, совершавшей налеты на беззащитные города Испании, Великобритании, России. То же преступление свершилось в Чили: чилийские пилоты спикировали на дворец, который в течение двух столетий был центром политической жизни страны.

 

Я пишу эти беглые строки – они войдут в мою книгу воспоминаний – три дня спустя после не поддающихся здравому смыслу событий, которые привели к гибели моего большого друга – президента Альенде. Его убийств старательно замалчивали, его похороны прошли без свидетелей, только вдове позволили пойти за гробом бессмертного президента. По версии, усиленно распространявшейся палачами, он был найден мертвым и, по всем признакам, якобы покончил жизнь самоубийством. Но зарубежная печать говорила совсем другое. Вслед за бомбардировкой в ход были пущены танки. Они «бесстрашно» вступили в бой против одного человека – против президента Чили Сальвадора Альенде, который ждал их в кабинете, объятом дымом и пламенем, наедине со своим великим сердцем.

 

Они не могли упустить такой блестящей возможности. Они знали, что он никогда не отречется от своего поста, и потому решили расстрелять его из автоматов. Тело президента было погребено тайно. В последний путь ого провожала только одна женщина, вобравшая в себя всю скорбь мира. Этот замечательный человек ушел из жизни изрешеченный, изуродованный пулями чилийской военщины, которая снова предала Чили.

 

Примечания

268

Паэлья – испанское национальное блюдо типа плова.

269

Рильке Райнер Мария (1875–1926) – австрийский поэт.

270

Андре Жид Поль Гийом (1869–1951) – французский писатель.

271

Соул – особый вид джаза, созданный нигерийско-американским музыкантом и поэтом, выступавшим под псевдонимом Сан Ра (Солнце Ра).

272

Херман Арсиньегас (род. в 1900 г.) – колумбийский писатель, автор эссе «Между свободой и страхом».

273

После смерти (лат.).

274

«Странствующие птицы» – поэма в прозе чилийского поэта Педро Прадо (1886–1952).

275

Арнолд Беннетт (1867–1931) – английский писатель.

276

Блест Гана Альберто (1830–1920) – чилийский писатель

277

Агвиат – дикорастущий томат.

278

Имеется в виду массовое уничтожение коммунистов и прогрессивных деятелей других демократических организаций в Индонезии после военного переворота в 1965 году.

279

Маритен Жак (1882–1973) – французский философ, эстетик, приверженец неотомизма.

280

«Патриа и либертад» – фашистская организация, боровшаяся против правительства Сальвадора Альенде.

281

Генерал Вио – один из организаторов убийства генерала Шнейдера.

282

Эрнан Мэри – чиновник, служивший в комиссии по проведению аграрной реформы при президенте Эдуардо Фрее.

283

Бальмаседа Хосе Мануэль (1838–1891) – чилийский политический деятель, президент страны с 1886 по 1891 г.