Вы здесь

[124] Уже четвёртые сутки весь персонал госпиталя работал в крайнем напряжении своих сил...

Уже четвёртые сутки весь персонал госпиталя работал в крайнем напряжении своих сил. Ни врачи, ни медицинские сёстры не смыкали глаз. Подобно конвейеру хирурги и их ассистенты производили операции. Сестры едва успевали обрабатывать и перевязывать раны. Специальное подразделение санитаров рыло могилы и закапывало умерших. А полковой священник совершал над несчастными обряд отпевания. Страшны были эти братские могилы, в которых хоронили трупы с оторванными конечностями, с изувеченными телами, а также руки и ноги, отрезанные накануне в операционных палатках. Повсюду кровь — кровь и кровь...

 Катя помогала хирургу делать операцию раненому подпоручику, которому пуля угодила в левую руку, ниже локтя. Перевязанная кое-как на поле боя рука сильно распухла. Бедняга дрожал всем телом не столько от холода, сколько от боязни за свою жизнь. Раненый под влиянием хлороформа бесчувственно заснул. Хирург долго возился, чтобы найти застрявшую пулю. Затем он сделал два разреза: ниже входного отверстия и с противоположной стороны. Запустив пальцы в рану, хирург пытался нащупать пулю. Но и на этот раз ничего не получилось. Катя не успевала менять тампоны, намокавшие кровью. Хирург вынимал один осколок за другим. Вытащив раздробленный конец кости, он, наконец, обнаружил застрявшую пулю. После частичной резекции и наложения гипса подпоручика вынесли из операционной и положили на его шинели прямо на обледеневшую землю, слегка застеленную соломой. Катя, склонившись над несчастным на коленях на своей циновке, которая была с ней неразлучно, привела его в чувство. От потерянной крови он был очень бледен и едва мог говорить. Катя напоила его тёплым чаем с несколькими каплями вина. На вопрос, как он себя чувствует, подпоручик тихо промолвил:

 – Ничего... только рукой не могу пошевелить... Вы не могли бы меня прикрыть... холодно мне...

 – Не расстраивайтесь, – успокоила его Катя, прикрывая раненого краем шинели, – вашу руку удалось спасти... Очередным поездом вас отправят в госпиталь в Варшаву, где вы пробудете недельки две-три и окончательно поправитесь.

 Пожелав ему скорейшего выздоровления, Катя поспешила на очередную операцию. После операции она вместе с другими сёстрами делала перевязки раненым.

 Прилегающая к палаткам лазарета местность представляла собой страшную картину, неописуемую никакими словами. Повсюду лежали на ледяной земле похожие на трупы изувеченные люди. У одних были оторваны ноги, у других руки. Многие были полностью покрыты окровавленными бинтами. Стоны и проклятья раздавались то тут, то там. Видеть этих страдальцев, слышать их вопли и мольбы было выше человеческих сил. Для врачей и сестёр милосердия это была такая душевная пытка, такое терзание сердца.

 К рассвету Катя, потеряв от изнеможения всякую способность о чём-либо думать, едва доплелась до своей палатки, где тут же заснула. Сказались бессонные четвёртые сутки и физическое перенапряжение. Ей не удалось поспать более двух часов. Лидия по поручению хирурга пришла, чтобы позвать её на очередную операцию. С трудом поднимаясь с кровати, Катя почувствовала резкую боль в коленях.

 – Что с вашими коленями, Екатерина Николаевна?! – испуганно спросила Лидия, заметив запёкшуюся кровь на её чулках.

 – Ой! Лидочка… если бы ты знала, как мне больно!.. Я бесчувственно свалилась, когда мне удалось добраться сюда... Перевязывая раненых, стоя на моей циновке, я и не заметила, что в кровь стёрла колени. Мне бы сразу обработать раны. Но от усталости я этого сделать не смогла...

 Она вымученно улыбнулась и сказала:

 – Сейчас я исправлю свою ошибку и приду...

 – Давайте, я вам помогу, Екатерина Николаевна, – попросила Лидия.

 Но, увы, время было безвозвратно упущено. Лидия, время от времени бросая беспокойный взгляд на Катю, занятую уходом за ранеными, начала понимать, что с ней происходит что-то неприятное. Под воздействием нахлынувших на неё чувств Лидия вдруг вспомнила картину, свидетелем которой была в Саксонии.

 Вместе с матерью она любовалась кружившим в лазурном небе белым-белым голубем. Ничто не предвещало трагедии. Вдруг непонятно откуда появился ястреб, который пулей налетел на прекрасную птицу и камнем устремился вниз. Лишь белые перья ещё долго кружили в вышине.

 «Вот точно так же, – мелькнула у неё в голове, – это мерзкий хищник Гюнтер налетел на меня, исковеркав всю мою жизнь, лишил меня смысла жить дальше... И на бедную Екатерину Николаевну зловещим Крылатым Аспидом налетел какой-то недуг...»

 Лидия попыталась деликатно обратить внимание Кати на замеченные ею перемены. Однако беда настигла Катю молниеносно. Уже на третий день у неё резко поднялась температура, её колени распухли, появились судороги. Она начала бредить, потом лишилась чувств.

 Осмотрев её, главный врач госпиталя потерянным голосом произнёс:

 – Надо срочно направить графиню в стационарный госпиталь в Варшаву, – с трудом сдерживая слёзы, он добавил: – Может быть, там ей помогут... В наших условиях мы ничего сделать не сможем...

 Катю в тот же день отправили в Варшаву. А главный врач написал трогательное письмо Екатерине Леонидовне, в котором с большой похвалой оценил деятельность «её замечательной дочери» и просил прощения, что не смог уберечь её от ужасного инфекционного заболевания крови. Он возлагал надежду на спасение «беззаветной дочери нашего Отечества на Всевышнего» и просил направить в Варшаву кого-нибудь из ближайших родственников, чтобы забрать её домой.

 Было хмурое утро середины ноября. Прощаясь с лежавшей в носилках Катей, которую отправляли в госпиталь, находящийся в предместье Варшавы, Лидия нежно поправила её поседевшую прядь. Осунувшееся лицо Кати напоминало белоснежную лилию. Бездвижно лежали её изящные руки, словно выточенные из слоновой кости. Она была без сознания. «Бедная-бедная Екатерина Николаевна, – думала Лидия, – за что такое наказание?... Сможет ли она справиться с этим страшным недугом?... Дай Бог ей силы преодолеть это испытание...»

 Письмо, а следом за ним телеграмма, извещавшая о кончине Кати, потрясли Екатерину Леонидовну и Марию. Екатерина Леонидовна слегла. Марии и врачу, который находился при их домашнем лазарете, открытом через три недели после начала войны, немалых усилий стоило вернуть её к жизни. Более всего Мария боялась, как бы не случился с матерью апоплексический удар. К счастью, этого не произошло. Как только Екатерина Леонидовна смогла говорить, она попросила дочь телеграфировать Павлу Николаевичу в Санкт-Петербург, где он возглавлял департамент в правительстве, с просьбой съездить в Варшаву за Катей.

 – Маменька, дорогая, я это уже сделала, – едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться, сказала Мария. – Он прислал ответ, что уже находится на пути в Варшаву.

 Известие о смерти любимой сестры Мария переживала как самое страшное несчастье, худшее из того, что довелось ей когда-либо переживать до сих пор. Несчастье — необратимое в своей непостижимой жестокости для человека, который до самозабвения любил навсегда ушедшего из этой жизни. Для неё Катя всегда была существом высшего порядка во всех своих проявлениях. Теперь с её смертью в Марии как будто что-то оборвалось. Многое, что вчера ещё она считала важным, стало для неё безразличным и никчёмным. Ей казалось, что даже зрение её ослабло. Всё вокруг виделось ей в какой-то дымке или флёре. Притупилась её реакция: обращения к ней других людей она воспринимала не сразу, а через небольшую паузу. Возможно, Екатерина Леонидовна заметила бы эти перемены в ней. Но её собственное самочувствие после потрясения было настолько немощным, что Мария не на шутку беспокоилась, не случится ли непоправимое с матерью и сумеет ли она дождаться приезда Павла Николаевича с телом Кати.

 (Читателю, возможно, будет интересно узнать, что именно в тот военный госпиталь, из которого Павел забрал Катю, пытался поступить на службу в качестве санитара Осип Мандельштам, ставший позже известным поэтом и погибший в сталинском лагере).

 Мария известила о случившемся с Катей и других своих братьев: Леонида Николаевича — генерал-майора, находившегося в распоряжении военного министерства; Николая Николаевича, командовавшего лейб-гвардии Преображенским полком, который незадолго до этого блестяще сражался в ходе Люблинской операции, и младшего брата Алексея Николаевича, являвшегося Подольским губернатором.

 Все они прибыли в Круподеринцы, чтобы навсегда проститься с дорогой сестрой. Екатерина Леонидовна распорядилась, чтобы приготовили место погребения Кати в усыпальнице церкви, рядом с отцом.

 – Мы с Колей договорились, что я буду лежать с ним рядом, – грустно произнесла она. – Но места и мне хватит... Сделаем так: справа будет лежать Катенька, – договорив с трудом эту фразу, она заплакала. – А слева положите меня, – далее говорить она была не в состоянии.

 Горе матери, пережившей свою дочь, не поддаётся описанию. Это незаживающая рана на её сердце. Только опыт, приобретённый Марией по уходу за ранеными в их домашнем госпитале, помог ей спасти мать от безвременной кончины. Похоронив Катю, Екатерина Леонидовна потеряла всякий интерес к жизни. Она пережила дочь на два с половиной года. 7 мая 1917 года графиня ушла из жизни. Её похоронили, как она и завещала, в той же усыпальнице, слева от могилы мужа.

 Их дети разделили драматическую судьбу своего народа, пережившего мировую войну, революцию и Гражданскую войну. До экспроприации дома в Круподеринцах Мария выхаживала в лазарете несчастных, ставших жертвами кровожадного и ненасытного Молоха. Она не делила их на белых и красных. Все находили уход и заботу. После Мария переехала в Киев, дожив там до восьмидесяти семи лет, тихо уйдя из жизни в 1953 году.

 Сыновья вынуждены были покинуть Россию. Леонид Николаевич дослужился до чина генерал-майора. Командовал 8-м и 10-м Донским казачьим полком. После революции эмигрировал в Швейцарию. Умер в Монтрё в 1943 году.

 Павел Николаевич в 1915 году стал министром народного просвещения. Он унаследовал огромное состояние, которое прежде принадлежало его бабушке (мальцевские хрустальные и стекольные заводы). С 1920 года жил в Англии. Занимался обустройством школ русской эмиграции в странах Европы. В 1932 году переехал в Канаду, где прожил до своей смерти в 1945 году.

 Николай Николаевич также стал генерал-майором. За проявленный личный героизм удостоен многих наград, в том числе Георгиевского оружия. Примкнул к Белому движению. В 1919 году был начальником обороны Одесского района. Через год эмигрировал. Скитался по странам Европы. Некоторое время жил у старшего брата Павла в Лондоне. Болгарский посол пригласил его в Софию, где он проработал в Национальной библиотеке до своей смерти в 1966 году.

 Алексей Николаевич был последним Киевским губернатором. Он помогал Мике, направляя для созданного в Круподеринцах лазарета врачей, лекарство, перевязочные материалы, которые закупал на собственные деньги. Также участвовал в Белом движении в составе армии Юденича. Эмигрировал во Францию. В своём доме организовал русский культурный центр и православную церковь, прихожанами которой были эмигранты. Скончался в 1948 году.

 Сыновья Николая Павловича и Екатерины Леонидовны оставили многочисленное потомство. Их правнуки и праправнуки проживают ныне в России, в странах Европы и Северной Америке.