Вы здесь

[Огромное северное озеро сливалось с тревожными облаками у той туманной кромки...]

+ + +

Огромное северное озеро сливалось с тревожными облаками у той туманной кромки, которая была почти неразличимой. Оно уже очистилось ото льда, но ещё мутными были волны, которые набегали на оттаявший пустынный берег и отступали, покачиваясь. Чуть выше, на взгорье, стояли две женщины, глядящие в даль; высоченная прямая старуха – и молодая, держащая на руках закутанного младенца. Другой ребёнок, Мальчик лет пяти или шести, сидел поодаль на бревне, валявшемся у самой воды. Он тёр глаза, потому что не выспался в долгой дороге. Однако, ошеломлённый новизной, сидел смирно.

Равнодушное дыхание вологодского севера не замечало весны. Холодное небо над безбрежным водным простором было таким низким, а длинные мрачные облака такими текучими, что страшно было видеть, как внезапные огненные просветы падают вдруг из несусветной выси в свинцовую воду и, покачнувшись, гаснут. И снова открывается второе небо – не низкое, а запредельно высокое, − и сбрасывает вниз грозный поток лучей, закрываясь тут же. И опять – ни просвета в мрачном низком небе, ни всполоха. Лишь текут над озером длинные тёмные облака. И еловые дикие леса отчуждённо чернеют за далёкой рекой…

Всё здесь не ждёт человека и не любит его! В таком понимании Мальчик замирал и томился. Но взлетала где-то над островом кричащая большая птица – и кружила затем над водой плавно и тихо, раскачиваясь в хмурой дали. Тогда могло показаться, что жить здесь тревожно, но допустимо…

Местный рыбак, вычерпывавший воду из лодки большой консервной банкой, бросил её и подошёл к приехавшим. Много поживший, мужик оглядывал их без спешки.

− Вы это, что ли, попова дочка? – спросил он старуху. – Я сразу понял про вас! По росту вашему признал: дочка, думаю… Поп-то наш, когда освободился, вот так же тут стоял, высоченный старик бородатый. Глядел тоже после лагерей. На озеро, на небо... Или перед храмом своим – возле сторожки церковной, застынет, как вкопанный, ой − надолго, а близко к нему не подходит. Служить ему там, как отсидел, больше не позволялось, в храме своём. Запрещено было!.. Батюшка ваш и помер быстро − в той же вон в церковной сторожке, в низенькой, кособокой. При храме она – конура конурой!.. Только туда его власти пустили, дожить вроде. Вот, пожил здесь самую малость.

Рыбак долго чиркал спичкой, сутуло отворачиваясь от ветра, наконец закурил.

− Он, такой высокий народ − в лагерях раньше всех погибал! − сообщил рыбак, поглядывая в сторону чёрного леса. − Да, первыми высокие люди в смерть шли, потому что пищи им требовалось больше. Пайки-то везде – одинаковые были; на низкого только человека... А выжил наш поп! Редкий случай. Видно, сильно ему надо было – сюда вернуться… Вон он, дом ваш, поповский, большой! Видите? Давно в негодность пришёл. Тот, с обрушенной крышей. В него и не войдёшь, развалины там одни. Трухлявое дерево стало – под дождями, под снегами.

Женщины слушали его, не спрашивая ни о чём. Мужик неторопливо курил, мелко покашливал и тоже смотрел на облака.

− Я такой же был, − он указал на подошедшего Мальчика. – Да, в этих годах. Подбежишь поздороваться, а он кивает на храм-то безверхий, да и говорит: «Тише… Там ангелы теперь службу ведут». Мерещилось ему так. Потому что – какая служба? В храме-то и зерно уж перестали хранить, а пробили стену насквозь. И как вывалился кирпич, то в этот пролом трактора стали для ремонта загонять. В храме – грохот, стук, лязг! Да, мат и грохот! А поп стоит на ветру, у сторожки, – днём ли, утром ли раненько, − слушает. «Служба там, − говорит, − идёт»…  Вот как! А вы бы побереглись, дует. Апрельский ветерок – он студёный, хоть и солнце выплёскивается иногда. Ночевать-то вам есть где?

− Есть, − ответила старуха. – Мы дома тут. Вернулись…

Приезжие стали подниматься к храму. Постояв перед проломом в стене, они вошли внутрь, раздвигая бурьян руками, и долго озирались на сквозняке. И странно им было находиться там, где в помещении росли кусты, а вместо крыши было − хмурое небо, в которое смотрели из храма корявые ветки татарника, и клонилось в зарослях бурой травы кривое одинокое дерево.

− Никак в алтаре мы, нельзя нам, − попятилась Великая Анна. − После женщины алтарь вымывают, как после собаки. Что-что, а это помню… Вон с той стороны войти надо было. Да зарос там весь вход, бурьян непролазный…

Забывшись, старуха перекрестилась на небо обрубком руки, будто была она неукороченной.

− Пойдёмте назад! – спешила Великая Анна, с тревогой раздвигая кусты. − Осквернили ведь мы собой алтарь. Ой, осквернили!.. Мальчишке туда можно. А нам – нет…