+ + +
В ноябре, когда земля сделалась каменной, посёлок уже трясло от буранов, хлопавших ставнями, рвавших электрические провода. Они искрили в мятежных вихрях снежной крупы, под напором воющих северных ветров. И жители съёжившихся улиц забивались в свои дома, часто оставаясь без света.
Бывать у Блудницы в доме Завьялову не нравилось. Он морщился от её тёплых воспоминаний о повесившейся там бабке. Да и Великая Анна, обходившая посёлок в любую погоду, и так уже раза два примечала, как он пробирается в дощатые сени, однако смотрела издали. Остановившись в снежной замяти, старуха не говорила ни слова.
Но когда наступили жестокие холода, обжигавшие лица редких прохожих сибирским колючим морозом, Великая Анна принялась стучать в ночные окошки Блудницы уцелевшим обрубком руки, засунутом в просторную толстую варежку.
− Что тебе надо? – выбегала на улицу растрёпанная Блудница, кутаясь в кружевную шаль.
Ничего не отвечала Великая Анна, удаляясь по своему пути. И снова она вышагивала в кромешной пурге по улицам посёлка, возвращаясь домой через время. И останавливалась у тех же окон, в которых мерцал слабый красноватый свет. И снова колотила в окна старуха, сначала – в одно, потом – в другое, не ожидая ответа.
Однажды поздним вечером на крыльцо Блудницы вышел одетый Завьялов.
– Прогуливаешься, Анна? – спросил он её на ледяном ветру, прежде, чем направиться к себе домой.
– Прогуливаюсь дак… – угрюмо отвечала она. – Известная я гуляльщица.
− Болеет Шулебин?
− Не болеет, а лежит подолгу. Потом в кладовке запирается. Там снимки печатает для газеты. И больше не хочет вина.
− Передай, мы переводим его на полставки… Что, руку себе не отшибла – стучать?
− Бесчувствия в ней много, − ответила строгая старуха. − Я стучу рукой, которой нет.
Тогда Завьялов и Блудница стали оставаться в редакции после работы, мечтая о тёплом времени года. Но там были свои неудобства. Из типографии приносили то старую, уже не нужную, вёрстку, то припозднившуюся полосу на подпись. Пожилые сотрудницы уходили, но тут же возвращались, словно нарочно, − подолгу отыскивая в кабинете редактора оставленную ручку, некстати пропавшую шапку, оброненный шарф.А то и вовсе появлялись в дверях без всякого дела. Они норовили задуматься на пороге, оцепенев и разинув рот.
Как-то днём, когда каждый занимался в редакции своим делом, Цицера вошёл к Завьялову и молча потянул его к окну. Завьялов отмахнулся от корректора, перебирая свежие фотографии:
− Некогда… Видишь? С Шулебиным толкуем. Принёс целый ворох.
Корректор же бормотал, приглядываясь к происходящему во дворе:
− Наблюдаю и убеждаюсь: «Где дело говорит само за себя, к чему слова».
− Какое дело? – живо оглянулсяШулебин. – Всё у тебя, Цицера, облечено в какие-то замысловатости. Говорил бы просто! Без вывертов. Примерно, как я…
Он тоже устремился к стеклу − и присвистнул.
− Чего там? – спросил Завьялов, не отвлекаясь от дел.
− Так, ничего, − фотокор поскучнел. – Местный водевиль! Обычный.
− Какой водевиль?
− Пустяковый совсем… «Идёт барышня в бантах, и с корзиночкой в руках. А за нею кавалер, прыг да скок – через барьер…»
− И что дальше? – снял очки редактор.
Шулебин смутился, но продолжил:
− «Барышня, барышня! Сударыня, барышня! Можно с вами поиметь?» «Ну-ка что? Пожалуйста!..»
− Ничего не понимаю! – всё же встал из-за стола Завьялов. − Что за представление там у вас?
− Да, вон, вьётся возле этого, прыщавого! − Шулебин облокотился на подоконник для более удобного созерцания. − Около парнишки из типографии. Нашла, на ком виснуть.
Выглянув в окно, залепленное снегом наполовину, редактор рассмеялся:
− И впрямь, цирк. Парнишка-то совсем желторотый.
− А куда она его тащит? А, Цицера? – прикидывал Шулебин. − В пустой гараж вроде? Там же стужа. Из мебели один верстак да табурет… Значит, для краткой воспитательной беседы.
Но Цицера был настроен серьёзнее прочих.
− Пусть висла бы на ком угодно! − с тяжёлым укором проговорил он. – Лишь бы не писала свои статьи о выдающихся людях района. Жёны потом выгоняют их из семей, после газетных наших выступлений. И сам я тоже – падший служащий: сопротивлялся сильно, но плохо… Позорно всё это.
– И что?! – пожал плечами Завьялов, возвращаясь к столу. – Она – женщина раскованная. Тем и хороша. Тебе ли не знать!
– …А плоха чем? – удивился Цицера.
– Это для мужа она была бы плоха. А для нас – годится. Вполне. Вполне… Слушайте! Вы, оба, успокоились бы на её счёт! Она, между прочим, тоже теперь ваш начальник. И весьма хваткий! Что безусловно ценно. Да и её шашни с руководителями района могут нам ещё пригодиться… Редакции сейчас, на переходном этапе, нужна, крайне нужна своя, хотя бы маленькая, акула капитализма. Глупенькая, но симпатичная. Ручная, конечно… Иначе с вами, мыслящими пиджаками, газета не выживет. Внешний мир нас проглотит – и не поперхнётся!
− Почему это мы – пиджаки?! – возмутился широкоплечий Цицера. – У меня их нет.
− А что, разве вы − хищники? То-то! Сейчас время хищников, Цицера!.. В идеале – не только акула, а ещё и алчные крокодилы нам нужны, способные отстаивать интересы редакции и расширять зоны нашего влияния. Парочка таких управляемых мерзких тварей в коллективе нам бы не помешала… Ну-с? Где корректура второй полосы? Ты, Цицера, всё философствуешь? Запомни: каждый из вас – человек-функция. И всё!.. А в снимках с элеватора – что за романтизм? Тут, в кадре, воробьёв больше, чем людей! Ты, Шулебин, то на дому работаешь по собственному усмотрению, то в редакции торчишь за штативом до поздней ночи. Выдаёшь какие-то лирические этюды. А газета живёт грубыми производственными буднями! Вы, наёмные служащие, в какой эпохе живёте?! В прежней?.. И кончай, Шулебин, − кончай разносить по редакции эти дурацкие поселковые стишки! Прекращай свои иносказания: «Идёт барышня в бантах…» Все распустились. Все!..