+ + +
…Теперь Цицера сидел за чисто прибранным кухонным столом и играл желваками.
– Я понял, – наконец сообщил он самовару. – Чтобы убить в себе грех, для этого надо убить свою природу. А чтобы убить свою природу, надо будет убить себя. Сначала отчасти, потом наполовину. Но лучше бы – целиком. И сразу! Иначе не получится полного очищения – полного исправления себя… Так?
Однако собственное лицо его отражалось в самоваре как искажённое и не давало ответа. И Цицера ругал его и грозил самовару пальцем, когда в комнату вошёл фотокор Шулебин.
− Идём к новым соседям, − сказал фотокор, бросив на стол пачку свежих снимков. − Ты с кем споришь?
Корректор указал на самовар:
– Я спорил с ним и с Монахом. И тот, и другой хотят, чтобы мы воспринимали себя как уродов.
Решив задуматься как можно глубже, Шулебин опустился на стул и кинул ногу на ногу. Он любовался некоторое время своим дешёвым опрятным костюмом, удачно купленным всего девять лет назад. Но всё же обдумыванье его завершилось успешно.
– Цицера! Ты пытаешься сам сойти с ума, чтобы твоя супруга стала здравомыслящей. Ты виноватишься чрезмерно – ты хочешь лежать в психбольнице вместо неё.
Цицера покраснел внезапно и вскочил:
– Да! За мой блуд сойти с ума должен − я. А не она! Почему наказана она, не виноватая ни в чём? Зачем, Шулебин, карается жертва, а не злодей?!. Нет, почему не наказан − я?
− Ну и что? – Шулебин легкомысленно пожал плечами. − Наш новый редактор уже ночевал у начальницы паспортного стола. И он не наказан тоже. Ходит, как очень приличный человек… Если в каждом есть грех, значит, всякий из нас – урод? Вовсе нет. Грешник обычно сохраняет свою фотогеничность.
– А посмотри-ка сюда! – со значеньем произнёс Цицера, указывая на самовар. – Каковы мы есть! Это же трагедия!.. Что ты там видишь?
Шулебин наклонился к столу и некоторое время двигал перед самоваром бровями.
– Я вижу там комнату смеха, – сказал он.
Цицера посмотрел на самовар под другим углом.
– В самом деле, – кивнул он озадаченно. – У нас была комната дружной семьи. Она теперь стала комнатой смеха. А со временем она может превратиться в комнату хохота... Затем − в комнату гомерического хохота, Шулебин!
Вздохнув обречённо, Цицера принялся без всякой цели перебирать снимки, изображавшие весёлых доярок, породистых коров на буйно цветущих лугах, но резко отодвинул фотографии от себя, когда с одной из них глянула на него толстая морда свиньи.
− Знаешь, ступай один, − решил Цицера. − А я лучше думу додумаю.
− Чего её додумывать? − собрал Шулебин свои производственные снимки. – Усложняя, мы всё перевираем и запутываемся ещё больше. А правда проста! Смотри. Вот он − самовар. Перед тобой. Мыслитель – это самовар! И если часто открывать кран, то давление пара под крышкой ослабевает. Мыслитель постепенно перестаёт соображать! И уже творит невесть что. В таком состоянии думать нет смысла… Впрочем, всё это меня уже не касается, потому что я бесплоден и скоро умру. Но я наблюдал такое в жизни.
− Странно. Цицерон говорил то же самое! – корректор был изумлён. − Он никогда не работал в нашей районной газете − не делал снимков с происходящего, как ты. И не проявлял их. И не закреплял в кислом фиксаже. А мысли имел – точно такие!
− Про самовар? – оживился Шулебин.
− Именно!.. Он утверждал, что человек часто сам себе злейший враг.
− Ну, и часто лучший друг сам себе – тоже он! − разочарованно возразил великому ритору сквозь века фотокор Шулебин. – И на кой ляд тебе, Цицера, эти древние макаронники? Когда у нас полно своей исторической лапши.
− Я должен постичь… − растерялся корректор. – Должен понять причины гибели империй. Мы повторяем их ошибки! А надо – исправлять. Срочно исправлять…
− От латинян переползал к нам только вред! – Шулебин поглядывал по сторонам, теряя терпение. – Брось якшаться с высокопарными римлянами, Цицера! Иначе однажды тебе исколет язык булавками утомившаяся от твоих речей Блудница!
− В самом деле, не является ли она современным воплощением Фульвии? Шулебин! Ты полагаешь, это возможно?
− …У тебя муха сидит на «Заговоре Катилины». И уже давно. Так идёшь ты в гости?
− Нет! – вскрикнул Цицера. – Нет… Там будет репортёрша.
– Дверь тогда запри, – сказал Шулебин, поднимаясь. – И окна. Она к тебе влезть может… По-моему, там, в коридоре, кто-то шастает. А не запрёшься – сдуреешь совсем. Тем и закончится твоя всеобъемлющая дума.