История «антивоенных» ветеранов еще не рассказана: она только начинается. О них заговорили, когда американские планы во Вьетнаме потерпели бесславный провал. К сожалению, первой реакцией на горькую правду была фабрикация новых обманов вместо прежних.
Официальная политика свертывания войны во Вьетнаме (1971 —1972) может служить еще одним подтверждением утраты американской нацией моральной чистоты. Как только наши последние сухопутные части покинули землю Вьетнама, наши самолеты расширили радиус разрушительных бомбардировок. Расхожая фраза командиров: «Как можно заставить человека быть последним из убитых во Вьетнаме? Как можно заставить человека быть последним из погибших по ошибке?» — запала в души американцев... Однако не до такой степени, чтобы ее применяли к вьетнамцам.
Просочившиеся из разных источников сведения о свертывании войны во Вьетнаме достигли американских солдат и офицеров сухопутных войск. Один из корреспондентов, принимавший вместе с солдатами участие в патрулировании в конце 1971 года, говорил, что «война из ежедневной демонстрации военного превосходства — чем она была несколько лет назад — превратилась для американцев в ежедневное стремление избежать встречи с патрулями противника, уклониться от любых контактов с ним, чтобы не попасть в беду и не стать „последними американцами, убитыми во Вьетнаме"».
Задача «обнаружить и уничтожить» превратилась в задачу «обнаружить и избежать (столкновения)».
Боевым лозунгом солдат стал: «Спрячься и вернись домой живым».
Политика свертывания войны только усилила у американцев, воевавших во Вьетнаме, подозрения, что их обманули, и вызвала у них две стереотипные реакции: отказ от выполнения приказов и репрессии против офицеров, которые, по их мнению, слишком охотно подставляли их под пули.
Еще одним мнимым обоснованием «свертывания» военных действий во Вьетнаме было снижение числа погибающих за неделю американцев. Оно стало таким же важным критерием успеха, как некогда подсчет убитых вьетнамцев, и эти цифры находятся в обратной зависимости. Число убитых вьетнамцев, по которому раньше судили об успехе операций и которое поэтому искусственно завышалось, стали занижать. Высокие цифры убитых во Вьетнаме американцев замалчивались и приводились не полностью, а позднее в отчетах правительство получало сведения о том, что за неделю погибало в среднем 8— 10 человек. И те и другие цифры являются порождением преступного техницизма: цифры (независимо от того, насколько они надуманны) могут служить оправданием убийств. Стремление завысить количество убитых вьетнамцев сменилось полной потерей интереса к этой статистике, потому что высокие цифры (особенно если считать убитых штатских, как мы делали это раньше) противоречили установке на «свертывание» войны.
Можно ли представление о моральной чистоте отдельной личности применить к оценке моральной чистоты нации? Вряд ли, ведь внутри нации существует слишком много различных по своим убеждениям групп и подгрупп и коллективный психологический опыт не равноценен сумме опытов отдельных индивидов. Однако посторонние наблюдатели могут судить о моральной чистоте нации, исходя из критериев, сходных с теми, которые применяются при оценке отдельных членов общества. Критериями могут быть общая целостность и сплоченность нации, ее внутренняя гармония, этические нормы, которые применяет правительство в отношении своего и других народов, дух единства, надежды и справедливости, обуздывающий разрушительные импульсы отдельных членов общества и помогающий им обрести надежду. Обращает на себя , внимание внезапная быстрота, с которой представления
американцев о себе как о нации и представления о них других людей из первой категории (целостность, справедливость, надежда) перешли во вторую (разрушительность, распад, утрата веры).
Вьетнамская война, конечно, не единственная причина этой перемены. Ее можно считать одновременно и причиной и следствием. Чтобы обнаружить источник этого отрицательного образа Америки, достаточно обратиться к социальным проблемам страны: усилению расистских тенденций, свертыванию производства, безработице, бедности, росту преступности и наркомании, распаду инфраструктуры городов, настроениям рабочих, специалистов, гражданских служащих...
Психоисторические причины кризиса веры в стабильность американского общества заключаются в отживании психологических символов и привычных представлений и неспособности всей нашей системы противостоять натиску мощных исторических процессов.
И все же война во Вьетнаме — важный этап в утрате американской нацией моральной чистоты, независимо от того, считаем ли мы ее причиной, следствием или тем и другим одновременно. Я имею в виду не только то, что война обострила этнические и расовые конфликты и имела губительные последствия для нашей экономики или что наше высокоразвитое капиталистическое общество помогло развязать и продолжать войну, но и ту ауру зла, моральной нечистоплотности и тупости, которой война в Индокитае окутала эти проблемы, сделав их решение дозволенными способами невозможным.
Какими бы ни были подлинные причины возникновения у американцев чувства грозящей национальной катастрофы, многие, возможно, будут считать, что виноваты радикалы, студенты, феминисты, негры, а не война во Вьетнаме, устаревшие государственные институты, несовершенная система правосудия или беспрецедентные исторические события. Однако многим американцам кажется, что их общество утратило моральный стержень и что война в Индокитае в значительной мере способствовала ускорению наблюдающегося сейчас процесса социальной дезинтеграции.
Чувство, что они обмануты, которое испытывают представители всех возрастных и социальных слоев американского общества, перерастает в чувство разобщенности, внутреннего разлада. В этом смысле можно говорить о коллективном чувстве поруганной чести и утраченной моральной чистоты.
Именно возникновением чувства поруганной чести и утраченной моральной чистоты объясняется тот взрыв страстей, который вызвал потрясший всю страну процесс над лейтенантом Колли. Независимо от того, считали ли Колли козлом отпущения за грехи своих военных и штатских шефов (как думали многие американцы, по-разному относившиеся к самой войне), или грязным убийцей (мнение, которое разделяли и те, кто считал его козлом отпущения), или национальным героем (мнение «ястребов», возводящих все совершенные американцами убийства в ранг героизма),— как бы американцы ни относились к Колли, все чувствовали, что бессмертные культурные ценности их нации обесценились.
Люди, занимавшие эти позиции, соответственно по- разному утверждали критерии моральной чистоты: одни обвиняли лично Колли в нарушении военно-этических норм; другие разоблачали порождаемую войной обстановку жестокости и рассматривали действия Колли как отражение этой обстановки (в то время я занимал эту позицию); третьи подменяли нравственные критерии комбинацией цинизма с рационализмом, которая позволяла им оправдывать поведение Колли («война есть война») и считать, что он не запятнал честь американской нации; были и такие, которые принимали вымысел за действительность и считали Колли доблестным воином, совершившим подвиги на поле боя и прославившим американскую нацию (вспомните, например, популярную в те годы песенку «Боевой гимн лейтенанта Колли»).
Ведение войны современными техническими средствами, использовать которые можно только на значительном расстоянии, вносит дополнительную сложность в оценку поведения американцев во Вьетнаме. Рассматривая принципы моральной чистоты, нужно представлять то, что происходит где-то далеко, «там». Тот самый президент, который придумал для американского народа сказочку о «справедливой войне», обеспокоен тем, что Америка выглядит «беспомощным и жалким гигантом» — и не без оснований: именно такой образ нации сложился сейчас у каждого американца. Несколько лет назад при описании действий американской армии во Вьетнаме я представил Америку в образе слепого гиганта, тратящего смертоносное оружие на людей, которых он не хочет и не может увидеть, понять, что они живые, что им присущи психологические и исторические устремления, которые не умещаются в рамки нашей антикоммунистической идеологии. Технизация войны избавляет нас от зрительного и образного восприятия людей, которых мы убиваем. Эта комбинация слепого убийства со столь же слепой этической дезинтеграцией послужила поводом молодым американским гражданам произвести страшное пророчество о том, что Америка отправилась «в свой последний путь».
Вместо того чтобы осознать эти проявления дезинтеграции, общество спешит прикрыть их дальнейшим развитием техники и утверждением бессмертия путем создания все новых видов оружия. Поучительно понаблюдать за ведением войны с помощью автоматических средств управления, но на этот раз не на поле боя, а в стенах американского сената.
«Гвоздем» слушаний стала демонстрация электронного управления новейшими видами вооружений. Наглядная демонстрация принципов действия системы электронного управления, сопровождавшаяся комментариями военных специалистов, была встречена присутствовавшими на ней сенаторами с энтузиазмом. В протоколах это звучит так: «Возможно, мы завязли во Вьетнаме, но посмотрите что у нас теперь есть — невиданная техника, способная стереть с лица земли любого врага без потерь с нашей стороны!»
Рекламируя преимущества нового оружия, военные представители, некоторые из которых опробировали его во Вьетнаме, использовали аудиовизуальные средства. На одном из слайдов, например, изображен выполняющий боевое задание вертолет «Ночной ястреб», а подпись под ним гласит: «Убито еще 323 вьетнамца, в плен захвачено 10. Чтобы закопать мертвых, пришлось вызывать дополнительно два бульдозера». Реакция сенаторов выдавала мальчишескую увлеченность техническими новинками, и происходившее во Вьетнаме не вызывало у них чувства стыда.
Процесс этот, однако, более глубокий, чем кажется на первый взгляд: техника с ее точностью и долговечностью резко отличается от не поддающихся управлению человеческих эмоций и предоставляет воображаемую возможность обретения бессмертия, когда все другие возможности поставлены под сомнение. Социальные установки воодушевленных сенаторов (особенно Голдуотера), присутствовавших на слушании, представляют собой сочетание обожествления техники и мечтаний о возврате к иллюзорному прошлому, в котором якобы царила гармония. Так идеализируется растлевающая душу война, а вокруг прошедших войну людей создается ореол невинности и чистоты рыцарей прошлого.
Воодушевленные этими идеями, проповедники войны начинают контратаку против тех, кто сообщает «плохие новости» об утрате американскими солдатами боевого духа и о том, что американское общество в целом переживает период нравственной дезинтеграции. Этих людей называют не только «изнеженными снобами», но и подрывными элементами, которые «умаляют значение нашей страны и ее институтов» и заражают окружающих «отчаяньем и неверием в будущее».
Врагами становятся не вьетнамцы или война, а те американцы, которые поняли суть войны во Вьетнаме и протестуют против нее. Тем не менее призраки войны живы. Они являются в образе ветеранов, вернувшихся домой искалеченными физически и духовно. Десятки тысяч из них охвачены болью, горечью разочарования, чувством, что их обманули. Они появляются в виде свидетелей страданий, которые мы причинили во Вьетнаме, и американцы начинают прислушиваться к их рассказам. Они (призраки) останутся жить в памяти людей и в их представлениях о смерти, в образах, которые не скоро забудутся.
Представления американцев о смерти предельно конкретизированы: им необходимо видеть трупы. «Каждому усопшему должен быть предоставлен гроб и сопровождающий его человек... особое внимание следует обратить на выбор сопровождающего, который мог бы успокоить членов семьи умершего и оказать им посильную помощь. Задачей сопровождающего является обеспечение воздаяния усопшему почестей, достойных павшего воина вооруженных сил Соединенных Штатов. В его обязанности входит: 1) по всем пунктам следования проверять сохранность ярлыков на гробах; 2) принимать меры к тому, чтобы родственники не вскрывали гроб, в случае если надпись на ярлыке гласит, что останки не подлежат осмотру. Помните, что «не подлежат осмотру» именно это и означает...»
Таковы официальные инструкции сопровождающим, распространенные в американской армии. Судя по ним,
военные щадят чувства родственников умерших, не позволяя им видеть сильно изуродованные трупы их сыновей и мужей. Инструкции обретают образ символа в свете общего негласного соглашения, предложенного военными, к которому присоединились гражданские: не думать о войне, сделав трупы «не подлежащими осмотру». На память приходит скептическое замечание одного из ветеранов: «Единственный способ заставить американцев понять, что такое война,— это дать им возможность увидеть у себя перед носом трупы».
Мне кажется, что ни одно общество не способно долго созерцать реальные, а не метафорические трупы. Ему приходится задуматься, и эти раздумья открывают путь к истине и нравственному возрождению.
Если американцы смогут воспринять уроки войны во Вьетнаме, то они отвергнут представления о войне как о «веселом приключении» и поймут, что она зиждется на «фальшивом энтузиазме» и «моральной интоксикации».
Принимая во внимание влияние, которое оказывают j «фальшивый энтузиазм» и «моральная интоксикация» на оценку происходящего, коллективное прозрение кажется труднодостижимым и маловероятным и всегда I чревато неопределенностью и возвратом к прежним представлениям. На память приходят строки Уоллеса Стивенса: «Как холодна зияющая пустота,/ Когда изгнаны призраки/ И потрясенный реалист/ Впервые осознает действительность».
Все мы ощутили эту «холодную пустоту»; каждый американец в каком-то смысле стал «потрясенным реалистом», даже если он еще не «осознал действительность». Самая продолжительная, непопулярная и — с точки зрения утраты национальной сплоченности и моральной чистоты — самая опасная война может стать для американского общества началом переоценки этических ценностей.
Если в сознании американцев произойдет подобный сдвиг, то наступит время, когда сын задаст отцу извечный вопрос о войне: «Папа, а что ты делал во время великой войны во Вьетнаме?», а отец ответит ему не «Я героически сражался в Дельте» или где-нибудь еще, а «Я протестовал против нее», или «Я сделал все, чтобы не участвовать в ней», или «Я сидел в тюрьме за то, что отказался воевать», или «Я участвовал в ней, осудил ее и сделал все от меня зависящее, чтобы люди узнали о ней правду».
Немало американских отцов уже могут так же ответить на этот вопрос, однако перемены в масштабах всей страны могут произойти только на фоне коллективного психологического сдвига в представлениях о моральной чистоте и чести и, как называет это Хойзинга *, пересмотра «героики жизни».
Все большее число американцев должно выносить суждение о войне во Вьетнаме на основании изменившихся и приближенных к реальности представлений о чести и моральной чистоте. Важным этапом этого процесса будет выработка четких принципов ответственности за ведение войны при помощи современного оружия, которые обяжут людей, причастных к разработке технологии массового убийства, нести психологическую и нравственную ответственность за то, что происходит по ту сторону линии фронта. Это поставит человека перед выбором тех форм «героики жизни», которые не повлекут за собой людские смерти.
Для американского общества настало время заменить древние представления о нравственных качествах воина столь же древним принципом ответственности. Процесс развенчания мифического образа героя-воина в исторической ретроспективе выглядит приблизительно так: от гомеровских и рыцарских представлений о славе и мужестве (истинность которых не ставилась под сомнение) к постренессансной шекспировской амбивалентности, выражавшейся в признании военной славы и иронизировании по поводу неудачных попыток ее обретения (как в «Генрихе V»), а далее от предпринимавшихся в XIX веке усилий возродить миф о герое-воине к ярко проявившемуся в XX веке неприятию этого мифа (особенно во время первой мировой войны) и, наконец (в идеальном случае), к развенчанию этого мифа после войны во Вьетнаме и возданию почестей людям, отвергавшим эту бесчестную войну, и осуждению ее разжигателей и подстрекателей.
Для того чтобы такая перестройка общественного сознания произошла, нужно поставить заслон попыткам технократов возвести на пьедестал современного героя- «деоина, а общество должно признать героями тех людей, которые мужественно отказались участвовать в насилии. Означает ли миссия, которую взяли на себя «антивоенные ветераны», нарушение двухтысячелетнего цикла мифотворчества о герое-воине? По-моему, ответ на этот вопрос заключается в самом цикле: воспевание бессмертия «героического поступка» всякий раз фиксирует изменения представлений о героизме и служит источником создания новых этических ценностей. Новая мифология антивоенных ветеранов уже вошла в сознание американцев...
* * *
Все, кому приходилось общаться с ветеранами войны во Вьетнаме, утверждают, что они чем-то отличаются от ветеранов других войн. Чаще всего их называют «отчужденными». В отчете Службы по делам ветеранов отмечается, что этой группе ветеранов свойственно «большее недоверие ко всякого рода учреждениям и неуважение к традиционным институтам власти», поэтому «они меньше других расположены пассивно воспринимать нашу мудрость». В том же отчете говорится, что ветеран Вьетнама «испытывает потребность в отождествлении себя с представителями своей возрастной группы» и участвует в «негласном заговоре молодежи против грозящих ей опасностей».
Даже ветеранов, которые из-за серьезных психических травм попадают в психиатрические отделения госпиталей, больше волнует конфликт поколений и другие вопросы общественной жизни, нежели их собственные болезни. По сведениям, подтвержденным моими личными наблюдениями, многие ветераны, нуждающиеся в услугах психиатров, избегают контактов со Службой. У них эта организация ассоциируется с военным истэблишментом, с силами, которые в ответе за пережитый ими кошмар, они испытывают «горечь, недоверие и подозрительность ко всем представителям власти в стране».
Подобная реакция, наряду с частой переменой местожительства и работы и нарушением коммуникабельности, наблюдается и у ветеранов других войн. Именно эти симптомы проявились у ветеранов второй мировой войны — «утрата чувства собственного «я» и непрерывности истории».
Однако с ветеранами войны во Вьетнаме все не так просто: опрос более чем 200 ветеранов различного происхождения, профессии и политических убеждений показал, что «каждый из них сомневается в справедливости войны во Вьетнаме и задумывается над той ролью, которую играла в ней Америка». Как возрастная группа, они испытывали «болезненное чувство, что эта война — нелепость». Отмечалось, что «никто и никогда так сильно не сомневался в своем праве совершать поступки, на которые их вынуждали, как ветераны Вьетнама». Это люди, потерявшие веру в справедливость существующего порядка и в общечеловеческие ценности, которые понимали, что «причина всему — война во Вьетнаме».
По воспоминаниям одного из участников событий в Милай, которого я буду называть дальше «ветераном Милай», можно судить о моральном духе американских солдат: «Пейзаж однообразен. Целыми днями видишь одно и то же, и каждый раз как будто впервые, даже когда возвращаешься в те места, где уже был. Начинает казаться, что на свете нет ничего, кроме этой земли и войны... Возникает иллюзия, что проходишь сотни миль, но всегда оказываешься в одном и том же месте, потому что мы продвинулись всего на несколько миль. Трудно поверить в то, что мы все еще в этой стране, ведь мы целыми днями в пути... Но мы по-прежнему во Вьетнаме, и в нас стреляют настоящими пулями... Здесь, во Вьетнаме, людей убивают без всякой причины... В других условиях это показалось бы нам преступлением, а здесь ты идешь вперед и просто убиваешь их... И никто тебя не осуждает, наоборот, тебя подбадривают. Нормальная жизнь осталась в далеком прошлом. Ты превращаешься в животное, для которого существует только настоящее, которое перестало думать... И все же чувствуешь, что здесь что-то не так, но не можешь понять что... И все происходящее кажется тебе сном».
Сравните эти воспоминания с описанием событий первой мировой войны: «Сколько все это продолжалось? Недели, месяцы, а может быть, годы? Нет, только дни. Время отражается в бесцветных лицах умирающих, мы набиваем желудки, бежим, что-то бросаем, стреляем, убиваем, падаем без сил, чувствуя себя выхолощенными, зная, что поддержки ждать неоткуда, потому что рядом с тобой еще более слабые, усталые и беспомощные люди, которые смотрят на нас как на багов, которые „на их глазах столько раз избегали смерти"».
Утратив моральные ориентиры, солдаты осознают, однако, абсурдность происходящего, и эта абсурдность вызывает пугающее чувство, что для них никогда больше не наступит нормальная жизнь и они обречены на-всегда пребывать в этом невероятном и нелепом состояния.
Моральное разложение американских солдат вызвано не только полной утратой нравственных ориентиров, но и абсурдностью происходящего, когда убийство становится нормой поведения, неспособностью найти ему оправдание.
Эмоциональный настрой, который можно назвать «абсурдным злом», еще выразительнее прозвучал в словах одного из участников событий в Милай; он рассказал о том, как после сокрушительного воздушного налета его отряд увидел груду изуродованных трупов. Это зрелище вызвало у многих бурное ликование, и они в диком восторге продолжали калечить трупы. Тогда он подумал: «Что я здесь делаю? Ведь мы не захватываем землю и не возвращаем ее. Мы только уродуем человеческие тела. Какого черта нам здесь надо?»
Воспоминания эти типичны для ветеранов Вьетнама. Несмотря на разницу в оценке происходившего, они отражают моральное состояние армии. Во время беседы с ветеранами о том, как они относятся к тому, что делали во Вьетнаме, один из них воскликнул: «Что же, черт побери, там происходило? Что мы там делали?»
Из этих вопросов ясно, что война не велась но четко разработанному плану и не имела определенной цели, что в ней нечего было защищать или захватывать, невозможно было добиться никаких результатов. Можно сказать, что у этой войны не было «сценария», который придал бы ей смысл или позволил проследить последовательность событий, «сценария», по которому вступают в противоборство армии, выигрываются сражения, в рамках которого можно было бы оценить страдания, мужество, трусость или доблесть отдельных участников. Ни патрули, отыскивающие ускользающего врага, ни засады, удивленными жертвами которых становились американцы, ни внезапно предпринимаемые на мирное население налеты с заданиями «обнаружить и уничтожить» — ничто не могло создать ощущения осмысленных военных действий, напротив, они становились частью общей абсурдности, антисмыслом. То же чувство вызывали «секретные передвижения» войск по этой чужой земле, когда, по словам одного из солдат, «даже ребенку было понятно, где мы остановимся следующей ночью». По чьей-то воле люди оказались в чужой и враждебной обстановке, которая не сулила им честных боев и военной славы.
Абсурдность и зло, совершающиеся на любой войне, заставляют ее участников по-новому взглянуть на вещи. Пережившие войну неизбежно осознают чудовищное несоответствие между романтическими представлениями о героизме, которые формировались у них «там, дома», и реальностью деградации и невыносимых страданий, которые они наблюдали, испытывали или сами причиняли. На память приходит ответ отмеченного многочисленными наградами участника второй мировой войны Оди Мерфи на вопрос о том, как долго человек находится под впечатлением своих военных переживаний. В некрологе его слова цитируют так: «Всю жизнь». Мерфи хотел сказать, что после войны человек переживает внутренний «конфликт выжившего».
Обобщая опыт Хиросимы, я понял, что причиной этих конфликтов становится чувство вины за причиненные смерти, различные психические потрясения, притупление эмоциональной восприимчивости, подозрительность, боязнь психологической обработки и неспособность определить свою причастность к смерти. Искаженные войной представления о смерти, несомненно, стали источником разочарований и сложностей адаптации, которые испытал Мерфи, вернувшись с войны. Такой же надлом произошел в душах многих других героев войны, которые не смогли найти своего места в мирной жизни.
Яркой иллюстрацией «послевоенного синдрома» может служить преждевременная смерть сержанта Дуайта Джонсона. Он был награжден медалью «За доблесть» за то, что во время войны во Вьетнаме под перекрестным огнем противника бросился спасать своего друга из горящего танка, а когда танк взорвался и остальные члены экипажа оказались под обломками, охваченный яростью мщения, он убил в рукопашном бою то ли пять, то ли двадцать вьетнамских солдат. Вскоре после этого эпизода его были вынуждены поместить в психиатрическое отделение госпиталя, а по возвращении в Соединенные Штаты поставили диагноз: «депрессия, вызванная послевоенным синдромом». Его продолжали преследовать кошмары, он обвинял себя в том, что остался в живых, в то время как его товарищи погибли, и, по словам одного из психиатров, в том, что «получил почетную награду за то, что единственный раз в жизни полностью потерял самообладание». Он задавал себе вопрос: «А что будет, если я потеряю самообладание в Детройте и стану здесь себя вести, как во Вьетнаме?» Три года спустя, в возрасте 24 лет, он был убит управляющим бакалейного магазина при предполагаемой попытке вооруженного ограбления. Сообщение об этом происшествии было помещено в «Нью-Йорк тайме» от 26 мая 1971 года. Там же приводились слова его матери, которые служат горьким комментарием к смерти сына: «Иногда мне приходит в голову мысль, что, может быть, Скип (сержант Джонсон) так устал от этой жизни, что было необходимо, чтобы кто-то наконец нажал на курок вместо него».
Единственным способом преодоления «комплекса выживших» могла бы явиться возможность уверовать в то, что война несла с собой не только ужасы, свидетелями которых они были, но и осмысленность, целенаправленность. Только так можно было бы оправдать свое поведение на войне высокими принципами и внушить себе, что они выполняли грязную, но необходимую работу.
Однако главным для понимания вьетнамской войны является то, что никто не может поверить в ее справедливость. Попытки представить целью американского присутствия во Вьетнаме отражение внешней интервенции или предоставление вьетнамцам возможности самим выбирать свое правительство моментально вступали в противоречие с действительностью. Солдаты убеждались на своем опыте, что именно они и были интервентами, что народ справедливо ненавидит правительство, которому они хотят помочь, а больше всего ненавидит их, американских помощников. И даже те, кто путем огромных внутренних усилий и «психологической работы» заставляет замолчать голос совести, продолжают сомневаться в правомерности совершенного.
Не помогал избавиться от сомнений и квазирелигиозный лозунг «борьбы с коммунистами», который никто не принимал всерьез. Наоборот, каждый чувствовал, что с этой войной «что-то не так». Очень часто инструктаж, обычно проводимый лейтенантом или капитаном, звучал приблизительно так: «Я не знаю, почему я здесь, и ты не знаешь, почему ты здесь, но уж раз мы оба здесь оказались, попробуем выполнить нашу работу хорошо и постараемся уцелеть». Подобный инструктаж не имеет ничего общего с героическими идеалами или высокими целями, а поскольку стремление выжить является естественной потребностью участников любой войны, он не только отрицает наличие цели, но и служит прямым подтверждением абсурдности вьетнамской войны. Психологическая функция такого инструктажа очевидна. Честное объяснение абсурдности происходящего порождает чувство причастности к этой абсурдности. Сопричастность рождает взаимопонимание и братство, которые так необходимы на войне. Однако в конце концов каждый солдат осознает отсутствие высокой цели. На вопрос своего шефа, какие проблемы были типичными для ветеранов войны во Вьетнаме, один из штатных психиатров Службы по делам ветеранов ответил, не скрывая сарказма: «Ветераны вьетнамской войны рассматривают свое военное прошлое скорее как участие в эксперименте на выживание, а не как защиту национальных интересов».
Это наблюдение характерно и важно для понимания опыта Вьетнама.
Характер войны создает «обстановку, провоцирующую жестокость». Эта обстановка была порождением драконовской политики США во Вьетнаме. Проявилась она и в объявлении «зон бесприцельного огня» (в которых мишеныо становился любой штатский), и в заданиях «обнаружить и уничтожить противника» (при выполнении которых мог погибнуть, или, как говорили тогда, «пойти в расход», кто угодно), и в интенсивном применении химического оружия, которое не только уничтожало флору Вьетнама, но и могло служить причиной гибели плода беременной женщины, находившейся в радиусе его действия, и в размещении на территории маленькой страны новейшего оружия массового уничтожения наземного и воздушного базирования. Эти внешние исторические факторы и военная политика ведут в свою очередь к внутренним последствиям, которые приводят к психологической «обстановке, провоцирующей жестокость».
События в деревне Милай служат гротескной иллюстрацией этих последствий. Я воссоздал ход событий в Милай на основании интервью с их участником, бесед с писателями, которые исследовали феномен жестокости, и по книгам и статьям, описывающим это событие. Я понял, что опыт Милай является исключительным только по масштабам содеянного, которые нагляднее демонстрируют суть «обстановки, провоцирующей жестокость».
К причинам кровавого разгула в Милай относятся типично американские представления о расе, классе и мужественности. Поэтапный анализ психологического состояния участников событий в Милай показывает, что они сначала прониклись психологической установкой на убийство, а затем действовали в соответствии с ней.
Строевую подготовку перед отправкой во Вьетнам новобранцы проходили под командованием сержантов, которые были ветеранами вьетнамской войны. От этих людей новобранцы впервые слышали о том, как трудно, «грязно, мерзко и убого» было во Вьетнаме. Слушая рассказы о различных военных операциях, новобранцы понимали, что во время них погибло и гражданское население. Им говорили о том, что американцы незаметно подбирались к деревням и бросали гранаты в этих «дикарей», об артиллерийских обстрелах населенных пунктов, о жестоком обращении с захваченными во время рейдов вьетнамцами. Иногда рассказы подкреплялись фотографиями сильно изуродованных трупов вьетнамцев.
На подготовительном, как и на более поздних этапах участия новобранцев в войне, обнаруживалось явное противоречие между формальным инструктажем (который если и проводили, то лишь для проформы) убивать только военных и неформальным призывом (произносимым вслух и громко) убивать всех подряд. Ветеран Милай так сформулировал этот приказ: «Ничего страшного, убивайте их», и даже «именно этого от вас и ждут».
Иногда неформальный приказ убивать может быть передан символическим путем, как, например, в «уроке кролика», который преподают морским пехотинцам. За день до отправки во Вьетнам, объясняя приемы ведения войны в джунглях, сержант держит перед собой кролика. За время занятия слушатели привыкают к кролику и начинают испытывать к нему симпатию, и тогда «сержант резко ударяет его по голове, сдирает с него шкуру, разрезает ему брюшко и... бросает внутренности в присутствующих». Один из новобранцев вспоминает об уроке так: «Понимай это как хочешь, но это наглядный урок, который ты получаешь дома перед отправкой во Вьетнам».
Для многих американцев, которые позднее стали участниками событий в Милай, идея всеобщего уничтожения обрела конкретную форму во время подготовки в специальном Центре по обучению методам ведения войны в джунглях, находившемся на Гавайях; учения проходили в искусно подготовленном макете вьетнамской деревни, и стрельба велась по узкоглазым муляжам вьетнамцев. Там проходило обучение одно из подразделений американской армии, известное под названием роты «Чарли», командование которой принял пришедшийся по нраву солдатам, энергичный и способный офицер, слишком рьяно относившийся к своим обязанностям, за что получил прозвище «бешеная собака Медина». Сформировавшееся у членов роты представление о массовом уничтожении проявилось в конкретных действиях сразу же после их прибытия во Вьетнам. Один из солдат сказал: «Если вьетнамцев можно целыми ночами обстреливать артиллерией и бомбами, неужели жизнь каждого их них чего-то стоит?» Убедительнее слов было зрелище транспортера, «на антенну которого было нанизано около 20 человеческих ушей». Сначала все были шокированы («В это было трудно поверить: у них на антенне висели уши»), но прошло совсем немного времени, и некоторые солдаты стали возвращаться из рейдов и приносить в качестве трофеев человеческие уши, чем вызвали одобрение своего командира. Другие стали обозначать количество убитых вьетнамцев засечками на прикладах своих автоматов. Американские солдаты вели себя во Вьетнаме, как на сафари. Они стреляли в «животных» лишь для того, чтобы принести трофеи, по которым остальные будут судить об их смелости.
Однако этот вид «спорта» не позволял членам роты расслабляться; первые десять недель во Вьетнаме они провели, строя укрепления, неся патрульную службу и участвуя в бессмысленных маневрах. Эта утомительная, непонятная и пугающая работа постепенно вела к эмоциональной тупости, и их отношение к вьетнамцам становилось все более жестоким и бесчеловечным. Они оправдывали свое поведение непредсказуемостью обстановки и «несправедливым» отношением к ним вьетнамцев, которые неправильно расценивали их «дружеские жесты». «Мы снабжаем жителей одной из деревень медикаментами, а другие нападают на нас и убивают». Идея массового уничтожения подкреплялась видом солдат южновьетнамских войск, которые «валялись в окопах и не собирались воевать», что вызывало возмущение американских солдат, которые думали: «Зачем мы будем за них воевать?» Более отчетливо идея вседозволенности прозвучала в словах одного из солдат роты «Чарли», у которого я брал интервью: «Я должен сделать вылазку и пришить как можно больше желтокожих, ведь это из-за них я здесь торчу».
Кроме того, враг был осторожен и неуловим, что доводило американцев до ярости. Один из участников инцидента в Милай вспоминал: «Сколько ни старайся, ты не можешь его обнаружить и схватить. Он повсюду и нигде... как будто ты находишься в стаде оленей и охотишься на какого-то особого оленя, но точно не знаешь на какого».
Другими словами, образ охоты претерпевает досадное изменение, в результате которого невидимый враг может выследить американского солдата и стать охотником, а солдат — дичыо.
Единственной возможностью преодоления этого ощущения беспомощной пассивности, бессильной злобы и страха была открытая схватка с врагом, которого нужно было увидеть перед собой и «заставить воевать как мужчину». Для бойцов роты «Чарли» идея открытой схватки — настоящего ужаса — стала желанной, но пугающей мечтой.
Военные действия, которые им пришлось вести в следующем месяце, были слишком непохожи на эту мечту. Вместо открытого и кровопролитного боя они наносили стремительные удары и столь же стремительно отступали. Смерть одного из членов роты заставила остальных усомниться в мифе о коллективной неуязвимости и способствовала развитию у них «комплекса выжившего». Каждый пытался найти ответ на вопрос: «Почему убит он, а не я?» Каждого подсознательно начинает мучить мысль, что его жизнь оплачена смертью товарища. Чтобы оправдать свое выживание, придать смысл смерти товарища и избежать разъедающего душу чувства вины, нужно отомстить за эту смерть. В военное время таким мщением может стать ответный удар по врагу. Существуют даже ритуалы отмщения, когда боец получает возможность продемонстрировать свое мужество и инициативу. Но поскольку на этой войне подобных ритуалов не существовало и в большинстве случаев противника не было видно, люди оставались наедине со своим горем, с чувством вины и утраты, обратной стороной которого становилась ярость.
Так, смерть Билла Вебера стала «поворотным этапом» в жизни роты «Чарли»: «Вдруг мы поняли, что здесь могут убить каждого из нас, и решили отомстить за всех». Их лейтенанта тоже будто подменили: «Он больше не требовал соблюдения дисциплины, а, как и остальные, дал волю своим инстинктам». После нескольких засад, в которых люди получили ранения, роту постигла большая беда: она попала на минное поле, где пострадало двадцать процентов личного состава (4 человека убиты, 28 — тяжело ранены). По другим сведениям, убиты были 6 человек, а ранены 12. Это событие обострило у оставшихся в живых комплекс вины. Один из них потом вспоминал это так: «На твоих глазах умирали люди, а ты не был среди них». Чувство вины заглушала тревожная мысль, что рота, как военное подразделение, как единое целое, заменившее солдатам целый мир, перестала существовать.
Только новые, экстремальные идеи могли вернуть людей к реальности и заставить их примириться с самими собой. Не удивительно, что такой идеей стала идея тотальной мести. Вот как описывает это состояние один из участников событий в Милай: «Мы стали говорить вслух о том, о чем каждый из нас думал про себя: о том, чтобы стереть эту страну с лица земли. Популярной стала так называемая «индейская психология», смысл которой сводился к тому, что «хороший вьетнамец — мертвый вьетнамец». Расплывчатое определение понятия «враг» стало еще более свободным и распространялось на любого человека, который не имел отношения к американской армии».
Смерть сержанта Кокси, подорвавшегося на мине- ловушке, обострила чувство утраты, страха и ярости. На следующий день в память о Кокси и других недавно погибших бойцах в роте отслужили панихиду. Важность происходящего была подчеркнута присутствием священника, но «гвоздем» программы стал панегирик умершим, произнесенный командиром роты капитаном Мединой.
Надгробное слово придает безвременно оконченной жизни особое значение, а оставшихся в живых оно облекает миссией увековечить эту жизнь, продолжив дело умершего. Существует много вариантов той речи Медины, но, по общему мнению, она была патетичной, растрогала слушателей почти до слез и дала им повод взять на себя «миссию выживших». Звучала она приблизительно так: «В этом аду мы потеряли много наших парней. Теперь мы должны за них отомстить, и здесь хороши любые средства». Или, по воспоминаниям одного из участников Милай, Медина сказал: «У нас есть шанс отомстить врагу... Запомните, в этой стране нет невинного гражданского населения». Из этого слушатели могли заключить, что они «должны стереть эту страну с лица земли». Другие ветераны Милай вспоминали фразы типа «убивайте всех живых», «уничтожайте все живое», которые звучали и как призыв, и как приказ. После этой речи у многих сложилось впечатление, что «Медина хотел уничтожить как можно больше вьетнамцев», он считал, что «это даст каждому возможность показать, на что он способен». Независимо от того, что Медина сказал на самом деле, его речь окружила ореолом славы жизни погибших и возложила на остальных «миссию выживших».
Во время разгула убийств американцы вели себя так, как будто шел бой. Участник Милай обратил внимание на то, что во время стрельбы американцы припадали на колено, приседали, «как будто могли встретить ответный огонь». Он так прокомментировал свое состояние: «Если ты действительно думаешь, что стреляешь в группу беззащитных людей, то зачем пригибаться к земле, зачем ползать? Для чего все эти уловки? Значит, ты думаешь, что на самом деле с кем-то воюешь. Тебе кажется, что ты можешь быть убит... что они представляют для тебя реальную опасность...» Он развил свою мысль о том, что представления людей о жизни и смерти перевернулись: «Что-то в твоем восприятии вьетнамцев изменилось... они так похожи на врагов, или на тот образ врагов, который сложился в твоем воображении». Это высказывание наряду с другими фактами служит подтверждением мысли о том, что у американских солдат, совершивших злодеяния в Милай (и других мирных деревнях), была иллюзия того, что, убивая стариков, женщин и детей, они наконец «обнаружили врага» и заставили его «выйти из засады и сражаться».
Описания эмоционального состояния американских солдат в Милай носят противоречивый характер. По воспоминаниям одних ветеранов, когда они стреляли во вьетнамцев, на их лицах не отражалось никаких эмоций, кроме «деловитой озабоченности», и время от времени они прерывали свое занятие, чтобы перекусить или покурить. Другие утверждали, что во время убийств, насилия и разрушений американцы «зверели», становились «невменяемыми». Один из участников Милай вспоминает, как солдат устроил «бешеную погоню» за свиньей, которую в конце концов заколол штыком; другие развлекались, бросая гранаты и стреляя из тяжелых орудий в хрупких «обезьянок» — жителей деревни. Оба описания психологически точны. Деловитый вид американских солдат объясняется тем, что они пребывали в состоянии «эмоционального отупения» и считали, что занимаются «профессиональным» военным делом.
Процесс трансформации воображаемого в действительное через еще большее число убийств так описан одним из солдат: «...проведя разведку, мы поняли, что подошли к обыкновенной деревне... а жители продолжают заниматься своими делами, не обращая на нас никакого внимания... пока в деревню не зашли одновременно 15—20 наших солдат. Потом, совсем неожиданно... жители забеспокоились... а вскоре наши сержанты уже отдавали приказы «схватить этих двух и привести их сюда, а к ним добавить вон того». И вот мы собрали из них целую толпу, а они кричали, визжали, брыкались и не могли понять, что происходит... А потом грянул выстрел, за ним другой, и кто-то закричал: «Так тебе и надо, грязный ублюдок!» Я пришел в такое возбуждение, что несколько раз выстрелил в толпу... И увидел, как после этого несколько человек упали... Меня охватил ужас. Но чтобы как-то оправдать свои действия, я выстрелил еще. Понимаете, вам это покажется нелогичным, но когда совершаешь нечто абсурдное, то для придания этой абсурдности какого-то смысла иногда делаешь это еще и еще...»
Один молодой солдат вспоминал, что во время бойни в Милай он пытался решить, убивать ему или нет маленького испуганного мальчика, которому уже отстрелили одну руку. Он подумал, что мальчик, должно быть, ровесник его сестре, и спрашивал себя: «А что, если бы в нашей стране оказалась иностранная армия и какой-нибудь солдат смотрел на мою сестру, как я смотрю сейчас на этого малыша? Мог бы тот солдат убить мою сестру?» И он решил: «Если у него хватило смелости сделать это, то хватит ее и у меня» — и нажал на предохранитель. Образ массовых убийств так овладел воображением солдат, что превратился в программу действий, которая оправдывала несправедливость и абсурдность происходящего. Критерии оценки мужества и смелости так исказились, что убийство ребенка возводилось в ранг испытания. Подавив в душе сомнения, человек проходил через это испытание, становясь моральным извращенцем.
Подобные испытания вызывали у солдат отвращение, смешанное с моральным удовлетворением. Один из ветеранов Милай сравнивал убийство с «избавлением от зуда, который способен свести тебя с ума». Он пояснил свою мысль: «Ты чувствуешь необходимость разрядиться... и... как в Корее... и как во время второй мировой войны, у тебя появляется такая возможность. Я думаю, многие ребята воевали с радостью, ведь в Милай они могли косить из пулеметов людей, как траву. Мне кажется, именно этого им и хотелось». Он признался в том, что у него тоже возникало желание убивать, которое он сознательно в себе подавлял: «Все дело в умении обуздать себя, вовремя сказать себе: «Нет... этого я сделать не могу. Это невозможно»... Я могу понять состояние моих однополчан, потому что сам находился в атмосфере разгула убийств».
Впервые за время войны американские солдаты испытали чувство исполненного долга, которое внесло осмысленность в их жизни и даже смерти. Один из них сформулировал это так: «Раньше мы умирали бессмысленно». По отзывам ветеранов Милай, после инцидента на минном поле солдаты, которые не могли забыть то ужасное зрелище, наконец «немножко расслабились». И более того, рота «стала более боеспособной».
По мнению этого ветерана, важную роль в повышении боеспособности роты сыграло пополнение ее новыми бойцами. Однако эта «боеспособная» рота просуществовала недолго: вскоре после Милай ее разгромили вьетнамцы, и ее остатки были расформированы.
Воодушевленные новым чувством взаимного доверия, солдаты роты пытались найти оправдание своему поведению, утверждая, что «жители деревни были всего-навсего какими-то вьетнашками, которые не могут обойтись без американской помощи». Убийства детей оправдывали так: «Они вырастут и будут помогать взрослым бороться против нас». В отличие от представителей военной администрации участники Милай никоим образом не стремились скрыть подробности и сам факт совершенного ими в этой деревне, по крайней мере в личных беседах. Напротив, их как будто радовал поворот колеса фортуны: «Теперь вместо того, чтобы вспоминать ужасные зрелища гибели своих товарищей на минных полях, они могли поговорить о Милай». Они сравнивали свои наблюдения и хвастали друг перед другом своими «подвигами», как бойцы, вспоминавшие сражение: «Сколько ты уложил?.. Да, было дело... А сколько я ухлопал?.. Надо посчитать. Один солдат очень обрадовался результатам своих подсчетов... Он убил больше ста человек... Возможно, многие преувеличивали...»
Вспоминая свое посещение роты «Чарли» через 18 месяцев после событий в Милай, Херш говорил, что солдаты выглядели «испуганными и виноватыми детьми». На одного из них «по-прежнему наступают из темноты вьетнамцы», другой «испытывает острое чувство вины», еще двое «страдают нервными расстройствами», и по меньшей мере четверо не могут найти работы или удержаться на ней из-за потери концентрации внимания. Тот факт, что человек не убивал жителей Милай, не спасает его от развивающегося позднее чувства вины, это подтверждает история одного из ветеранов Милай.
Пытаясь проанализировать сложную систему вымыслов и псевдорасследований событий, произошедших в Милай, невольно попадаешь под влияние «иллюзии Милай», когда мерилом успеха становится убийство и ради этого «достижения» люди вынуждены лгать другим и себе о том, почему, кого и сколько они убили.
Обстановка, провоцирующая жестокость, окружающие ее вымыслы и создающие ее военные ритуалы — все это развивается по спирали параллельной иллюзии, обмана и самообмана, пронизывающего все формы отношения Америки к войне во Вьетнаме.
Анализируя происходившее во Вьетнаме с позиций психоистории, приходишь к заключению, что «искаженное восприятие действительности» американскими солдатами является прямым результатом искаженного представления о действительности в общенациональном масштабе. Это искаженное восприятие базируется на тотальной космологии, которая достигла апогея в послевоенные годы «холодной войны» и не потеряла силу и поныне и которая противопоставляет абсолютную американскую непорочность абсолютной коммунистической порочности. Частью этой космологии становится столь же присущий национальному характеру техницизм, в свете которого американцы рассматривают Вьетнам как всего лишь «проблему» и «работу, которую нужно выполнить», используя «американскую технологию», и полностью игнорируют
психологические и исторические аспекты многолетней борьбы вьетнамцев против иноземных завоевателей. Когда же «проблема» упорно не поддается американскому «решению», а «работа не спорится», американцы считают, что следует улучшить технологические методы: увеличить количество боеприпасов, провести «научные» исследования с целью обеспечения «более безопасных касок», привести в движение «механизмы обновления» «хронически некомпетентного южновьетнамского военного руководства».
Именно этот союз тотальной космологии с пронизывающим все сферы жизни общества техницизмом встал на пути решения основных вопросов и способствовал поддержанию трех важнейших психоисторических иллюзий, на которые опиралась американская стратегия.
Первая из этих иллюзий касается характера войны и представляет 50-летнюю антиколониальную борьбу вьетнамского народа (с самого начала носящую национально-освободительный характер и опирающуюся на коммунистическую идеологию) как «внешнюю интервенцию» Северного Вьетнама против Южного. Вторая иллюзия касается характера правительства, которое мы поддерживали, и превращают деспотический военный режим, не пользующийся поддержкой своего народа, в «демократического союзника». Третья иллюзия — отчасти порождение усталости от поддержания первых двух — предполагает, что мы можем «вьетнамизировать» войну (оставить у власти существующее в Южном Вьетнаме правительство и после нашего ухода из Вьетнама передать ее в руки незаконному режиму и армии, не желающей, воевать, путем осуществления скорее американской, чем вьетнамской программы, которую мало кто из вьетнамцев захочет выполнять). С этой иллюзией сочетаются прагматические усилия создать во Вьетнаме урбанизированное «общество потребления» под совместной американо-японской эгидой.
Принимая во внимание вышеизложенное, можно с большей долей уверенности утверждать, что иллюзии, отражающие неуемное стремление американцев к славе, достоинству, власти, влиянию и технологизации, стали фоном, на котором возникла иллюзия Милай.
И вот новая американская иллюзия «божественного предначертания» разбита, и не каким-то угрожающим противником, а народом, не имеющим политического статуса
в мире, маленькими людьми из маленькой, малоизвестной и отсталой в техническом отношении страны, которые воюют партизанскими методами и не только приводят противника в ярость и противостоят его военной мощи, но и бросают вызов американским представлениям о воинской доблести. И что обидней всего, именно эти партизаны — которых официальная Америка называет рассадниками коммунистической заразы — выглядят (в глазах мировой общественности и многих американцев) святыми мучениками этой войны. Именно их способность поднимать смерть до уровня символа, их необычайное военное мужество и неизменная вера в конечную победу окружили их ореолом мифических героев-воинов.
Американцы же, напротив, страдали от отсутствия мотивации войны и уверенности в победе. Со времен античности победу считали наградой богов, подтверждением справедливости начинаний и подтверждением «божественного предначертания».
В одной из моих более ранних книг я писал о том, что люди, пережившие ужас Хиросимы, испытывали «крушение веры в общечеловеческую основу, поддерживающую жизнь каждого человека в отдельности, и, следовательно, утрату веры в основу бытия». То же произошло не только со многими американскими ветеранами войны во Вьетнаме, но, возможно в других формах, и со всеми американцами. Утрата веры в существующие ценности вызвана отчасти сохранившимся в памяти людей образом всеобщего уничтожения, гротескной абсурдности смерти и столь же абсурдного выживания. Даже не побывавшим во Вьетнаме американцам казалось, что Америка совершила зло, что убийства и смерти, совершавшиеся от их имени, не вписываются в систему осмысленных символов и не могут быть убедительно оправданы. В результате большинство испытывает чувство утраты моральной чистоты, граничащее у некоторых с морально-психологической дезинтеграцией.
Ветераны войны во Вьетнаме отличаются от своих соотечественников тем, что они точно знают то страшное, о котором остальные могут лишь догадываться и от которого они пытаются отмахнуться, страдают от этого знания, а настроенные против войны ветераны чувствуют себя обязанными рассказать всем правду. То же чувство долга заставляло их задавать вопрос, похожий на тот, который задавал себе герой романа Э. М. Ремарка «На западном фронте без перемен»: «А что бы мы делали, если бы ясно представляли, что там происходит?» «Там» в данном случае означает во Вьетнаме, в их мыслях и — по большому счету — во всем американском обществе.
Следуя своему призванию, ветераны — противники войны стремятся понять причины своего морального падения и расквитаться с его виновниками.
Они взяли на себя совершенно особую миссию, имеющую чрезвычайно большую историческую и психологическую значимость. Они отвергли традиционный стереотип преодоления чувства вины путем участия в организациях ветеранов, которые не только оправдывают свое участие в войне, но и милитаризм в целом. Эти «антивоенные воины» перевертывают стереотип с ног на голову и считают своим долгом разоблачать бессмысленность и зло, которые причинила война. Они делают это не в одиночку, как поэты и философы (ветераны первой мировой войны), а объединяются в организации ветеранов. Психологи-ческой мотивацией, провоцирующей этот процесс, была необходимость встретиться, по выражению некоторых из них, «с тем человеком во мне, который участвовал в войне».
Для некоторых из них политические выступления с разоблачением роли США во Вьетнаме стали психологической потребностью. Рассказать свою историю американскому обществу означало для них не только выразить свою политическую позицию, но и найти избавление от тревожащих их совесть воспоминаний. Для этих людей протест стал не только поиском выхода из тяжелого психического состояния, но и самим выходом. Они выглядят то группой обескураженных юнцов, пытающихся оправиться от пережитого шока, то молодыми людьми, которым жизнь слишком рано преподала свои жестокие уроки. Как объяснил мне один из них, «мне горько, потому что я еще молод, а мне уже пришлось быть свидетелем и участником событий, о которых я при обычных обстоятельствах мог бы не узнать за всю жизнь». Кроме того, эти юноши чувствуют, что поняли что-то важное, о чем взрослые американцы отказываются думать. Они увидели, что большинство американцев живут в мире иллюзий. Им говорят: «Вы не такие, как все остальные» или «Вы знаете то, о чем другие даже не подозревают». Поскольку то, что они знают, связано со смертью и страданиями, они испытывают двойственное отношение к себе еще и по этой причине. Они то ощущают себя обманутыми и не признанными обществом изгоями, то своеобразной элитой, которая причастна к какому-то важному и порочному знанию.
Даже те, кто утверждал, что «мы должны вывернуться наизнанку, но победить в этой войне», тоже борются со своими сомнениями и пытаются найти осмысленное оправдание тому, что остались в живых. Есть достаточно оснований полагать, что «антивоенные» и «провоенные» ветераны (эти термины могут ввести в заблуждение, потому что последний не употребляется в общественной жизни) более близки психологически, чем принято считать, или — другими словами — разными путями пытаются разрешить одни и те же психологические конфликты. Вот как говорит об этом один из антивоенных ветеранов: «Мне часто говорят: «Мы знаем ветеранов войны, которые ведут себя не так, как ты». Я отвечаю им: «Поживем — увидим. Если им повезет, они поведут себя так же. Если им повезет, они „взорвутся"».
Вероятность того, что «взорвутся» многие из трех миллионов ветеранов Вьетнама, невелика, однако ясно, что эти немногие выполняют символическую психологическую работу за всех ветеранов и, если вдуматься, за американское общество в целом.
Раны сознания. Американские писатели и журналисты об агрессии США во Вьетнаме. М., 1985, с. 412-437.
Примечания
* Стивенс, Уоллес (1879—1955) —американский поэт, считавший воображение главным путем познания мира. Критика называла его «поэтом для немногих». В год смерти Стивене был удостоен Пулитцеровской премии за «Собрание стихотворений».
** Хойзинга, Иохан (1872—1945) —голландский историк и социолог. По его мнению, уникальность каждого исторического события делает бессмысленными попытки познания законов истории, описание истории он сводит к описанию культуры, происхождение которой ведет от игры, наивысшего проявления, как считает Хойзинга, человеческой сущности. Основные произведения: «Играющий человек» (1958) и «Люди и идеи» (1959).
© Jay Litton, 1973