Вертолёт «Чинук», длинный, более 10 метров, с винтами спереди и сзади, опустился на полосу у Чарли Меда. Он был похож на громадного грузного зверя, пытающегося улечься в жидкой грязи, злобно разбрасывая пыль, камни и всякий мусор на сотни метров вокруг. Повсюду внутри этого круга, где бушевал ветер, люди отворачивались, пригибались, закрывая шеи от этой безудержной ярости. Поток воздуха от этих лопастей мог достигать такой силы, что валил с ног, вырывал из рук газеты, отшвыривал секции под пятьдесят килограммов весом, из которых была сложена полоса. Но в основном разлетались острые обломки, секущая по коже пыль, грязная смесь воды с мочой, и ты со временем начинал угадывать, когда всё это долетит до тебя, и знал уже, что подставлять надо только спину и каску. «Чинук» опускался с откинутой задней рампой, а на полу вертолёта за крупнокалиберным пулемётом лежал стрелок и выглядывал наружу. И он, и пулемётчики в боковых дверях держали оружие наготове, пока вертолёт не коснулся полосы. И тогда они отпустили пулемёты, те повернулись на турелях, и стволы их облегчённо упали. На краю полосы появилась кучка морпехов, они побежали к вертолёту сквозь кольцо резкого, неприятного ветра, к центру, где было тихо. Три мины разорвались с интервалом в три секунды, все они легли кучно в двухстах метрах от полосы. Люди вокруг вертолёта продолжали работу, никто не остановился. Шум от «Чинука» заглушил разрывы, но мы видели, как ветер понёс прочь от полосы клубы белого дыма, а люди продолжали бежать к вертолёту. Четверо нагруженных носилок бегом понесли от задней части «Чинука» к палатке медсанчасти. Из вертолёта вышли несколько ходячих раненых и направились к палатке, одни медленно шагали, другие шатались, одного морпеха поддерживали двое других. Освобожденные носилки принесли обратно к вертолёту, загрузили на них четыре тела, покрытые пончо, и отнесли к мешкам с песком перед палаткой. А затем «Чинук» резко оторвался от земли, клюнул носом так, что стало страшно за него, выпрямился и отправился на северо-запад, к высотам, где находились силы прикрытия.
«Первый девятого, - сказал Мейхью. – Спорю на что угодно». В четырёх километрах к северо-западу от Хешани находилась высота 861, на котором располагался аванпост, которому в этом секторе досталось больше всех после Лангвея, и всем казалось логичным, что защищать его должен 1-й батальон 9-го полка морской пехоты. Некоторые даже полагали, что если бы туда отправили бойцов из любого другого подразделения, противник вообще не напал бы на высоту 861. Считалось, что из всех невезучих подразделений во Вьетнаме это была самым проклятым, проклятым ещё до Хешани, когда батальон занимался операциями типа «найти и уничтожить», его бойцы постоянно попадали в засады, там постоянно всё шло не так, и процент потерь был выше, чем в любом другом подразделении на протяжении всей войны. Это была одна из тех репутаций, которыми глубже всех проникаются сами бойцы, и, находясь среди них, ты испытывал ужас, порождаемый чем-то пострашнее обычного массового невезения. Шансы на благоприятный исход событий куда-то резко пропадали, и надежда остаться в живых таяла с ужасающей скоростью. Стоило провести всего один день с 1-м батальоном 9-го полка на высоте 861, и нервное напряжение не отпускало потом несколько дней, потому что хватало нескольких минут, чтобы понять, как всё плохо: люди ходили спотыкаясь, при обычной ходьбе ни с того ни с сего мучительно сводило ноги, они пили воду, но песчаная сухость возникала во рту через несколько секунд, а с лиц не сходили жуткие улыбки людей, полностью отрешившихся от всего вокруг. На высоте 861 я повсюду видел глаза, уставившиеся за тысячу ярдов вдаль, и я изо всех сил молил бога, чтобы прилетел вертолёт и забрал меня оттуда, пронёс над пальбой и высадил в самом пекле миномётного обстрела на площадке в Хешани – плевать! Хуже, чем там, быть не могло нигде.
Однажды ночью после нападения на Лангвей целый взвод из 1-го батальона 9-го полка вышел на патрулирование, попал в засаду и был полностью уничтожен. Высоту 861 постоянно обстреливали, однажды обстрел продолжался три дня без перерыва, тогда противник решил прощупать линию обороны, и это наступление перешло в блокаду, которая стала настоящей блокадой. По каким-то причинам, которых никто толком не понимал, морпеховские вертолёты отказывались туда летать, и 1-й батальон 9-го полка оказался отрезанным от поддержки, снабжения или эвакуации раненых. Тяжко стало, им пришлось отчаянно выживать без посторонней помощи. (Рассказы о тех временах вошли в самые страшные легенды о морской пехоте: о том, как один морпех пристрелил раненого товарища из пистолета, потому что медицинской помощи ждать было неоткуда, или о том, что сделали с бойцом СВА, захватив его по ту сторону заграждений – такого рода истории. И некоторые их них были, наверное, даже правдивыми). Извечная вражда между бойцами на земле и авиаторами морской пехоты на высоте 861 дошла до крайности: когда худшие дни миновали, и первый «Чинук» наконец-то появился над вершиной высоты, противник открыл по нему огонь, и раненый пулемётчик выпал в дверной проём. Падал он метров 60, а то и больше, и нашлись морпехи, встретившие удар тела о землю аплодисментами.
Мы с Мейхью и Солнцеходом проходили мимо палатки приёма раненых «Чарли Мед». В эту палатку попало уже множество осколков, но защиты от них так и не придумали. Барьер из мешков с песком вокруг неё был едва ли выше полутора метров, а верхняя часть палатки была совершенно неприкрытой. Именно по этой причине бойцы боялись даже самых лёгких ранений, с которыми отправляли домой. Из палатки вышел какой-то человек и сфотографировал четырёх убитых морпехов. Поток воздуха от лопастей «Чинука» сдул пончо с двух трупов, и видно было, что у одного из них совсем не осталось лица. Капеллан-католик подъехал на велосипеде к входу в палатку и вошёл в дверь. Оттуда вышел морпех, секунду постоял у клапана, закрывавшего вход. Во рту его была неприкуренная сигарета. На нём не было ни бронежилета, ни каски. Он безвольно выронил сигарету изо рта, сделал несколько шагов к мешкам и уселся на землю, свесив голову между задранными вверх коленями. Слабым движением он положил руку на голову и начала растирать загривок, яростно мотая головой из стороны в сторону, как будто ему было очень больно. Но он не был ранен.
Мы оказались там потому, что направлялись к моему блиндажу, откуда мне надо было кое-что забрать с собой в расположение роты «Отель», где я собирался провести ночь. Солнцеходу наш маршрут был явно не по душе. Он посмотрел на трупы, потом на меня. Взгляд его говорил: «Видишь? Понял, как бывает?» Я столько раз видел такой взгляд за последние месяцы, что и сам, наверное, ему научился, и никто из нас ничего не сказал. Мейхью вообще перестал смотреть по сторонам. Он шёл словно бы сам по себе и напевал как-то странно и тихо: «Как приедешь в Сан-Франциско, укрась цветами волосы свои».
Мы прошли мимо диспетчерской вышки. Это была цель, которая сама себе служила прицельной вехой, она так хорошо выделялась и была настолько уязвимой, что, залезая на неё, человек рисковал больше, чем перебегая сектор обстрела пулемёта. Две таких уже были уничтожены огнём, и наличие мешков с песком, которыми она была обложена, ничего не меняло. Мы прошли мимо закопчённых административных домиков и блиндажей, нескольких брошенных «коробок» с провалившимися металлическими крышами, командного пункта, туалета для начальства и блиндажа, в котором размещалось почтовое отделение. Там же находились недавно лишившаяся крыши пивная и развалины брошенного офицерского клуба. Немного дальше по дороге располагался блиндаж «морских пчёл».
Он не был похож на другие блиндажи. Это было самое глубокое, самое безопасное, самое чистое помещение во всей Хешани, с двухметровой крышей из брёвен, стальных листов и мешков с песком, а внутри горел яркий свет.
Бойцы называли его «Аламо-Хилтон» и считали прибежищем для трусов и неженок, зато почти все корреспонденты, прибывавшие в Хешань, старались заполучить койку именно там. Бутылки виски или коробки пива хватало, чтобы расположиться там на несколько ночей, а потом, когда ты становился там своим, подобного рода вещи становились просто подарками, которые принимались с глубокой благодарностью. Морпехи соорудили «пресс-пункт» у самой полосы, совсем рядом, и там было так опасно, что многие репортёры подозревали в этом продуманный заговор, направленный на то, чтобы таким образом уничтожить нескольких из нас. Этот «пресс-пункт» представлял собой не более чем узкую яму с хлипкой крышей, там жили крысы, и однажды, когда в ней никого не было, 152-мм снаряд её укоротил.
Я спустился в блиндаж «морских пчёл», взял бутылку «скотча» и полевую куртку, и сказал одному из «морских пчёл», чтобы на эту ночь мою койку сдали любому, кто пожелает. «Обиделся, что ли?» - сказал он. «Ничего подобного. Завтра приду». «Ладно, - сказал он вслед. – Будь по-твоему». Мы втроём направились в расположение 2-го батальона 26-го полка, и в это время две морпеховские батареи открыли огонь из 105-мм и 155-мм орудий с другого конца базы. При каждом выстреле я вздрагивал, а Мейхью смеялся. «Это же наши!», - сказал он.
Солнцеход первым расслышал низкий нарастающий свист других снарядов. «А эти не наши», - сказал он, и мы побежали к короткой щели в нескольких метрах от нас.
«Эти не наши», - сказал Мейхью. «А я о чём?» - заорал Солнцеход, и мы добежали до щели как раз в тот момент, когда снаряд разорвался где-то между расположением 37-го полка вьетнамских рейнджеров и складом боеприпасов. Снарядов было много, мины тоже падали, но мы их не считали.
- Такое было утро! - сказал Солнцеход. – Ну хоть бы раз оставили в покое!
- Им не за это платят, - со смехом ответил Мейхью. – А потом, они стреляют, потому что знают, как вы все от этого психуете.
- А то тебе одному не страшно!
- Ты хоть раз видел, чтоб я боялся? Мудак.
- Ну да. Три ночи назад ты мамочку звал, когда эти суки на нас пошли.
- Да хер там! Меня во Вьетнаме не убьют.
- Правда? А с чего это, мудила?
- Потому что, - ответил Мейхью, - покуда я живой, смерти нет.
Это была старая шутка, но сказал он это без смеха.
К этому времени траншеи противника почти полностью окружили базу. Большую часть линии обороны на севере держал 2-й батальон 26-го полка морской пехоты, и рота «Отель» находилась в том же секторе. В самой западной его части к нашим заграждениям подходили траншеи северных, до которых было всего триста метров. Далее на восток линия нашей обороны проходила над узкой речкой, за которой, в трёх километрах к северу, находилась высота 950, которую занимали северные, и чей самый высокий хребет проходил точно параллельно взлётно-посадочной полосе Хешани. Блиндажи и соединявшие их траншеи располагались на склоне, поднимавшемся от речного берега, а в сотне метров от дальнего берега реки начинались холмы. В двухстах метрах от морпеховских траншей в крохотном окопчике засел вьетнамский стрелок с крупнокалиберным пулемётом. Днём он открывал огонь по любой цели, показавшейся над бруствером, а по ночам стрелял по любому огоньку. Из нашей траншеи его было хорошо видно, а в прицел снайперской винтовки можно было даже разглядеть его лицо. Морпехи обстреляли его позицию из миномётов и безоткатных орудий - он переждал обстрел на дне своего окопчика. Вертолёты засыпали его реактивными снарядами, но когда они улетели, он объявился снова и продолжал стрелять. В конце концов вызвали самолёты с напалмом, на десять минут окопчик накрыло чёрно-оранжевым облаком, а на выжженной земле вокруг не осталось ничего живого. Когда дым рассеялся, голова вьетнамца высунулась снова, он произвёл одиночный выстрел, и морпехи в траншеях с ликованием приветствовали его появление. Они прозвали его «Люком-гуком», и после этого никто не хотел, чтобы с ним случилось что-то нехорошее.
У Мейхью был друг по имени Оррин, откуда-то из Теннесси, где его семья жила в горах, и было у них три грузовичка и бизнес - перевозки грузов на малые расстояния. В то утро, когда Мейхью и Солнцеход пошли в расположение 1-го батальона 26-го полка к Эвансу, Оррин получил письмо от жены. В нём без обиняков говорилось о том, что беременна она не семь месяцев, как он думал, а всего лишь пять. Для Оррина это была существенная разница. Жена его постоянно так ужасно переживала (так она писала), что пошла к священнику, и тот не сразу, но убедил её в том, что Правда по милости Божией очищает совесть. Сообщать ему, от кого ребёнок, она не собиралась («Милый, никогда, никогда не проси меня об этом!»), упомянула только, что Оррин хорошо его знает.
Когда мы вернулись в расположение роты, Оррин сидел на бруствере лицом к горам и Люку-гуку, и его одинокую фигуру было видно издалека. У него было румяное лицо надувшегося ребёнка, глаза угрожающе щурились, а недовольная гримаса время от времени сменялась безвольной ухмылкой, и тогда он смеялся, беззвучно и без эмоций. Это было лицо человека, который готов убивать зверей зиму напролёт исключительно ради забавы, этакая злобная южная аберрация человеческого лица. Он просто сидел на мешках, отводя и отпуская затвор только что вычищенного пистолета. Никто из тех, кто сидел в траншее, к нему не подошёл, никто ничего не сказал, ему только крикнули: «Слезай, Оррин – тебя там точно замочат!» А потом пришёл комендор-сержант и сказал ему: «Не слезешь с бруствера - я сам тебя убью».
- Слушай, - сказал Мейхью, - может, тебе к капеллану сходить?
- Здорово придумал, - ответил Оррин. – И чем же этот ..сос поможет?
- Может, отпуск сделает, по семейным обстоятельствам.
- Нет, - отозвался кто-то. – Чтоб так уехать, надо, чтобы в семье кто-нибудь помер.
- Это запросто, - ответил Оррин. – В моей семье точно кто-нибудь помрёт. Мне бы только домой добраться.
И засмеялся.
Жуткий был смех, очень тихий и напряжённый, и все, кто слышал Оррина, ему поверили. И после этого все знали, что он – тот самый ненормальный морпех, который хочет выжить на войне, чтобы потом приехать домой и убить собственную жену. Из-за этого он стал ротной знаменитостью. Из-за этого многие думали, что теперь ему всегда будет везти, что с ним ничего не случится, и старались держаться к нему как можно ближе. Даже я в какой-то мере этим проникся, потому что обрадовался, узнав, что мы с ним будем ночевать в одном блиндаже. Это суеверие представлялось вполне обоснованным. Я тоже в него поверил, и очень сильно удивился бы, если бы узнал потом, что с ним что-то случилось. Но подобного рода новости из подразделений, в которых ты бывал, доходили редко, да обычно ты и старался сделать так, чтобы их не услышать. Может быть, его убили, а может, он передумал, но в этом я сомневаюсь. Когда я вспоминал потом об Оррине, я думал только о предстоящей пальбе в Теннесси.
* * *