На краткий ли миг, на долгие ли годы судьба сводит людей прихотливо, с не всегда наперёд угадываемым смыслом и никогда не предсказуемым результатом. И поди вызнай, чем руководствуется память, заставляя потом тосковать-печалиться, писать-говорить об одном, а другого забыть, вычеркнув из списка само имя.
* * *
С Колей Кириченко в году, наверное, 1974-м встретимся в Лиепае, куда для ремонта придёт из несуществующей ныне ГДР - Германской Демократической Республики - его МПК. Коля прибудет с семьёй, с женой и сыном. Мы по-братски пообщаемся в каюте на ЭМ «Огненном», у меня дома на Гвардейском и в примыкающем к проспекту ближнем лесу, где на вертеле в жаре углей покроются золотой корочкой справные латвийские куры.
Неожиданно, на всю оставшуюся жизнь, удивит, с каким наслаждением «немцы» будут даже не кушать, а лакомиться обыкновенными отечественными продуктами, начиная с хлеба. Светлана объяснит - в Европе сыры-колбасы-молоко и всё прочее изготовляется с массой искусственных добавок - красителей, ароматизаторов, консервантов. Там и печи-камины топятся не природными дровами и углём, а брикетами с какой-то «резиновой» пропиткой. Потому у всего и, кажется, у самой жизни - неестественные, непривычные нам, запах и вкус.
Мы этой беды не ведали. В Советском Союзе существовали строгие ГОСТы (государственные стандарты). Не только в пищевой индустрии. Образно говоря, здоровые, естественно-природные ГОСТы определяли и наше мировоззрение, наше отношение к ближним и дальним. Сегодня стало очевидно, насколько это важно для мира. По сути, от макросреды обитания до биохимического клеточного уровня он стал пластмассово-полиэтиленовым, генно-модифицированным. И вот мы уже едим неизвестно что, учим историю, непонятно кем и с какой целью сочинённую, читаем ядовитые для души книги, смотрим безнравственные, убивающие сердце и растлевающие разум кинофильмы. Идёт планетарное зомбирование, человечеству меняют матрицу. Мир становится с ног на голову. Белое превращается в чёрное. Освободителей зовут оккупантами. Героев выдают за негодяев, предателей и убийц - за героев. Нормальный человек перепрограммируется в ущербного. Урод преподносится в качестве примера для подражания. Добро и зло меняются местами. Люди перестают бояться самого страшного, что есть на этом свете, - греха беспамятства и греха неблагодарности. Забывают о Боге и о своём подобии Создателю. Оскотиниваются.
Лиепая в 1970-х годах жила далеко от грядущей заграничности. В Латвии, во всей Прибалтике, кажется, никому не приходило в голову, что вместо советских моряков-балтийцев по земле, освобождённой Красной Армией от коричневой фашистской чумы, скоро начнут бродить натовские и американские вояки.
Костры и жареные куры в пригородном лесу недалеко от Гвардейского проспекта были настоящими!..
Вскоре Николай получит назначение в родное КВВМПУ, и Кириченко переберутся на Украину. Это единственная семья из друзей-киевлян, с которой после училища сохранялась связь. Но через несколько лет не очень регулярной переписки она прервётся. Сейчас стало понятно, почему. Наши добрые отношения сберегались благодаря Светлане, держались на её письмах, чаще всего открыточ-ных, не содержащих подробностей, о которых она умалчивала не без оснований. Коля то ли утратил интерес к старинному приятельству, то ли никогда, по серьёзному счёту, его не имел. Такое бывает и, как правило, открывается не вдруг.
Потом и меня крепко закрутило на всех фронтах.
Теперь знаю только, что Николай обретается в Севастополе. А с первой его супругой Светланой уже в новом веке нас объединит дорогая память о прошлом и пожизненная любовь к литературе. Встретиться не доведётся, однако Светлана Николаевна станет одним из ярких авторов журнала «Сихотэ-Алинь». В Приморье посчастливится, хотя, к сожалению, мизерным тиражом, издать и книгу её воспоминаний о 25-й школе города Уссурийска, в которой Света Максимова училась в начале 1950-х годов. Друзья автора проведут в школе презентацию.
В великом ряду преподавателей, командиров и - в широком смысле - учителей, которым я, как маме с папой, обязан всем лучшим в себе, Светлана Николаевна Максимова-Кириченко занимает особое место. И книга эта содержанием своим и самим фактом появления в значительной мере обязана ей, Светлане.
* * *
В Приморском объединённом государственном музее им. Владимира Клавдиевича Арсеньева в фонде изданий с факсимиле авторов и дарителей хранится ЖеЗээЛовский том «Вожаки комсомола» (Москва, «Молодая гвардия», 1974). Книга снабжена автографом редким и неожиданным для Дальнего Востока: «Лейтенанту Вихареву Николаю Павловичу в память о приеме в ЦК ЛКСМ Латвии, посвященному (так в оригинале - В.Т.) 57 годовщине Советской Армии и Военно-Морского Флота. Секретарь ЦК ЛКСМ Латвии ...» Далее -подпись, печать и дата: «21 февраля 1975 г.»
Мы были одноклассниками, не более того. Пройдёт почти сорок лет, я вспомню о нём в книге «От всего сердца».
Дождливой осенью 1975 г. с эстонского острова Сааремаа, из порта Мынту, на буксире возвращалась в Лиепаю плавмастерская 76-й бригады эсминцев.
Буксир тащил её по-черепашьи. Жался, насколько возможно, к берегу.
Дальше - опять в необходимой мере отредактированный - кусочек из книги.
Караван - на траверзе Вентспилса. Настроение - ниже ватерлинии. Не спасает даже мысль о скором завершении командировки. Не так уж далеко до дома, до знакомых бетонных волноломов аванпорта, до милого сердцу Гвардейского проспекта. Но что-то как будто отодвигает их. Вспоминается другое, давнее. И грустно думается о том, что ещё не случилось. Это, неслучившееся, иногда предощущается невероятно отчётливо. В нём всё то же, что и в прошлом. Встречи и расставания, радости и печали. Их ещё предстоит пережить, они будут волновать и тревожить. Но - разве не они же со временем в большинстве своём забудутся незаметно и просто?
У моряка, говорят, в каждом порту жена. Не знаю. Личный опыт не подтверждает. Что на самом деле верно: у моряка в каждом порту есть хоть одна родная душа.
В Вентспилсе у меня это был Коля Вихарев. В училище у каждого из нас существовал свой круг друзей. А после выпуска, разъехавшиеся по гарнизонам, мы обнаружили, что круг этот шире, чем думали до разлуки.
Лейтенант Вихарев распределился в Вентспилс, в полк береговых ракетно-артиллерийских войск. Мы мало встречались после Киева. Да и служил он недолго. Уволился из-за астмы, мучившей ещё в курсантах, что он (непостижимо!) сумел скрыть от сокурсников.
С моря я видел его городок десятки раз, а в самом Вентспилсе навестил Вихарева лишь однажды. По городу не ходили. Посидели дома, потом за колючей проволокой военного городка я собирал грибы. Привёз в Лиепаю большую плетёную корзину, подаренную хозяином. Из сушёных вентспилских боровиков и шампиньонов получался замечательный суп. Когда он исходил на столе головокружительным ароматом, мне казалось, что Коля рядом. Худощавый, высокий, чуть сутуловатый. Немногословный. В светлых, малосерьёзных усах жила улыбка. Иногда - не очень весёлая.
Как вихаревские «Вожаки комсомола» добрались до Владивостока, ума не приложу. Возможно, он не приехал на встречу в Ригу, и подарок от Центрального Комитета комсомола Латвии я должен был передать ему, но по какой-то причине этого не сделал. Может быть, случайно обменялись книгами, а вернуть каждому свою случая не выдалось. В итоге вышло, что точно такой же экземпляр с точно такой же надписью мне затерялся, а Колин, переехав с Балтики на Тихий океан, до музея В.К. Арсеньева хранился в моей библиотеке. В Риге нам тогда вручили ещё и грамоты ЦК комсомола Латвии. Моя грамота находится поныне у меня, как, полагаю, может находиться у Коли его грамота.
Николай совершал поступки, которые глубоко трогали. У меня украли кортик (из квартиры, вместе с Таниными новенькими зимними сапожками, когда мы с Таней улетели в отпуск), и он отдал мне свой. Я на это не способен. Думаю, как большинство морских офицеров, для которых полученный однажды на всю жизнь кортик - реликвия. Может быть, самая ценная из всех возможных. И лейтенанту Вихареву, уходящему с флота, кортик был дорог. Но он рассудил, что мне - и дорог, и нужен.
После его ухода с флота мы не виделись, больше я о нём ничего не знаю.
* * *
В Арсеньевском музее есть ещё один экспонат, связанный с квум-парём третьего выпуска. История восходит ко времени последнего семинара маринистов на Камчатке, в Паратунке, в 1988 году. Прежде неколебимо строгий режим передвижения на полуострове дал слабину: мне удалось с Сашей Романовым, бывшим боевахтинцем, без должных документов преодолеть все шлагбаумы от Петропавловска-Камчатского до Завойко и Рыбачьего. На базе атомных подводных лодок, где служило немало друзей, мы застали только одного из них - Аркадия Чёрного. В училище Аркаша, прямоплечий, слегка сутуловатый кучерявый брюнет, несмотря на невысокий рост, был фигурой заметной и своей живостью, остроумием своим внушал неподдельную симпатию. Мне кажется, даже почти уверен, что если бы мы учились не в разных классах, стали бы друзьями.
Аркаша устроил набег на кухни сослуживцев, находившихся в море, отпусках и командировках. Но, как писал Евг. Евтушенко, везде приходилось «с грустью некой» убеждаться, что «спирту нету». Это было очень странно для гарнизона подводников и грозило нам с Романовым большим разочарованием, поскольку спирт являлся целью поездки не менее важной, чем возможная встреча с флотскими друзьями. Слава Богу, отзывчивые, всё понимающие жёны подводников чуть ли не по капле собрали из баров и холодильников литра два несравненного флотского «шила».
Операция заняла практически всё время, пока шёл писательский семинар. Оставив Сашу в Завойко, я прибыл в Паратунку 1 октября аккурат к подведению итогов. Маринисты заседали в комнате на втором этаже. Мимо приоткрытой двери я на цыпочках пытался проскользнуть в свой, пустовавший все дни семинара, номер как раз за стенкой этой комнаты. Но был замечен руководителем камчатских писателей Николаем Санеевым и безотлагательно призван пред светлые очи собравшихся. В наличии в моём сидоре спирта, которого явно не хватило бы на всех маринистов, я не признался, несмотря на то, что Николай Васильевич размягчил душу и расслабил бдительность неожиданной радостью. Накануне в Петропавловск пришла телеграмма из Москвы: приёмная комиссия приняла меня в члены Союза писателей СССР.
Избранным кругом отметили членство в моей каюте. Умеренно разбавленное «шило» пришлось по вкусу приглашённым, в том числе известному русскому поэту, историку и педагогу Анатолию Парпаре. Анатолий Анатольевич подписал экземпляр своей новой книжки «Противоборства»: «Каперангу Аркадию Черному с душевной благодарностью Подпись 1 / Х 88 г.» Но передать честно заслуженный подарок Аркаше я не смог - с тех пор мы с ним не виделись. Почему-то думалось, что он вернулся в родной Киев, и мы стали иностранцами. Однако через время Аркадий Чёрный появился в друзьях то ли в «Одноклассниках», то ли в «Моём мире». А может, «В контакте» (я теперь ушёл отовсюду, кроме «Одноклассников» - на многое не хватает времени). Успели перекинуться несколькими письмами, и он замолчал. Кто-то из наших сообщил - Аркаши нет. Из Рыбачьего, ныне больше известного как Вилючинск, он так и не уехал. Оттуда,
если верны непроверенные сведения, и ушёл в свой последний поход, увеличив список однокурсников, навсегда оставшихся в дальневосточной земле.
* * *
Первым в скорбном списке стоит Саша Пономарёв.
В годы учёбы курсанты 1 и 2 рот жили-служили несколько параллельно. Лишь отдельных сближали схожие интересы, увлечения - допустим, спортивные, музыкальные, или какие-то особые обстоятельства: землячество, вхождение в общие структуры вроде комитетов комсомола, партийных бюро, научных обществ. Тесно контактировали между собой старшины рот, отчасти - командиры взводов. Командиры отделений, не говоря уже о рядовых курсантах, имели круг общения, редко выходивший за пределы своего подразделения.
С Александром Пономарёвым нас даже не сблизило, а тесно прижало место в строю. В парадном расчёте курсантского батальона мы находились в одной шеренге. Пономарёв - слева от меня. Более ничто нас не связывало, и, скорее всего, со временем бы Саша забылся. Но после трагедии на крейсере «Адмирал Сенявин» это стало невозможно. По долгу службы и по дружбе с погибшим тогда краснозве-здовцем Леонидом Климченко я участвовал в погребении моряков после взрыва артиллерийской башни «Сенявина». С чёрного дня 13 июня 1978 года прошло немало лет. На братскую могилу в бухте Абрек практически перестали приезжать даже родственники. Из сокурсников навечно старшего лейтенанта Александра Пономарёва, а, возможно, и из всех квумпарей, я единственный ещё бываю в Абреке. И до сих пор чувствую Сашин локоть и приклад его автомата.
Из тихоокеанцев, попавших в 1-ю роту, непреходящее чувство привязанности вызывал Миша Белов. Старший сержант сверхсрочной службы из Монгохто, он, как все сверхсрочники, пользовался особыми правами и ходил дорогами, которые не пересекались с моими. Но Миша как-то всё время оставался на виду и заставлял иногда думать о себе. За всю жизнь не привелось знавать другого такого аккуратиста, в хорошем смысле - чистюлю. Немногословный, удивительно ровный в общении, он и в дружбе и в службе представлялся мне таким же обязательным и педантичным, как мой друг-тихоокеанец Виктор Низин. Но с Витей мы учились в одном классе и до нынешних дней сохранили живые отношения, а с Мишей, после окон-чания КВВМПУ вернувшимся офицером в морскую авиацию ТОФ, виделись лишь однажды на стыке 70-80 годов прошлого века. Белов на несколько дней прибыл из гарнизона Монгохто, которому остался пожизненно верен, во Владивосток, должно быть, для участия в собрании партийного актива флота. Он и ещё пара-тройка сокурсников, которых не могу сейчас припомнить, навестили мою коммуналку. Таня лежала в больнице, компания никому не мешала, и мы без сна просидели за дружеским столом до утра. Хорошая получилась ночь: впереди - долгая, непременно счастливая жизнь, новые встречи, которые мы, конечно, твёрдо обещали друг другу.
Не помню, кто рассказал. Семья трапезничала на кухне, обедала или ужинала. Белов поднял над столом чайник - разлить кипяток по чашкам. Рука дрогнула, из носка чайника вода плеснула на руку дочери. Жена, говорят, киевская одесситка, всегда чем-нибудь недовольная, без причины унижавшая мужа все года совместной жизни, зашлась в гневном крике. Миша якобы сказал: что ж мне теперь, повеситься? В ответ прозвучало: вот иди и вешайся, никто жалеть не будет. И он ушёл. В ванную. Когда супруга заглянула туда, всё уже случилось.
Вот так просто.
Эх, мы, люди.