C «Красного мака» увольнение начиналось далеко не всегда и далеко не всеми.
Из множества военных ВУЗов украинской столицы КВВМПУ негласно соперничало с КВИРТУ - Киевским высшим инженерным радиотехническим училищем противовоздушной обороны имени Маршала авиации А.И. Покрышкина. Курсанты последнего считались людьми высокоинтеллектуальными, овладевающими сложнейшими современными науками, доступными только выдающимся умам. Квумпари задиристо шутили: «Курсант КВИРТУ - до синевы выбрит и слегка пьян. Курсант КВВМПУ - до синевы пьян и слегка выбрит». Если это не являлось самооговором, то, как минимум, говорилось для красного словца.
Морполит привлекал народ, уже послуживший в армии и на флоте. Сравнимого количества военных абитуриентов нигде больше не встречалось. Армейцы служили два года, моряки - три, к нам поступали и более старшие сверхсрочники. Средний возраст обучающихся в КВВМПУ на годик-другой превосходил таковой во всех прочих училищах. В молодости эта разница очень существенна. Двадцати-двадцатидвухлетний первокурсник КВВМПУ, прошедший, допустим, как Валера Кулешов, через прочный корпус подводной лодки, даже внешне выглядел не так, как вчерашний школьник, в семнадцать лет примеривший курсантскую шинель. Разница в жизненном опыте сказывалась на мышлении, на интересах, на поступках, на определении границ дозволенного. Тем не менее, никто из нас не мог позволить себе оказаться «слегка выбритым и до синевы пьяным». Паиньками мы не были, однако, сознавая недолговечность пребывания в стариннейшем историческом и культурном центре Советского Союза, большинство квумпарей время впустую не тратило.
Если составить список просмотренных спектаклей на многочисленных театральных сценах, названий запомнившихся опер и балетов, имён отечественных и зарубежных знаменитостей, чьи концерты и представления удалось посмотреть, музеев, исторических мест, которые посетил не раз, эта глава увеличится вдвое-втрое. И сейчас, спустя без малого полвека, перед глазами стоят Золотые ворота и следы фундамента Десятинной церкви, разрушенной монголами; пещеры Киево-Печерской лавры и купола Софийского собора; Дом с химерами и неповторимый Крещатик, запечатлённые на фото Олегом Шелудько, приезжавшим в гости из Москвы (своего фотоаппарата у меня не было). В памяти звучат песни болгар Эмила Димитрова и Людмилы Караклаич, чеха Карела Гота и самых первых, самых популярных советских звёзд эстрады. Сердце хранит впечатления от спектакля «Варшавская мелодия», где Гелену потрясающе играла Ада Роговцева; сцены оперы «Оптимистическая трагедия»; сказочную феерию «Балета на льду» с блистательными Людмилой Белоусовой и Олегом Протопоповым. Знаменитая примадонна, народная артистка СССР, обладательница изумительного колоратурного сопрано Бэла Руденко захаживала в общежитие ВУЗов искусств, где мы с Таней довольно долго жили, нечаянно пересекаясь с великой певицей в коридорах своей обители.
Сам я, трепеща душой и телом, выходил читать стихи на скромные клубные подмостки и лучшие киевские сцены, вплоть до величественного, недавно возведённого Дворца «Украина». В архиве сберегалась грамота за выступление в главном палаце, хотя, возможно, именно на этом концерте я забыл слова, оробев перед полным, почти четырёхтысячным залом.
В «Русском музее» с его бесценной экспозицией Сергей Конёнков потряс деревянной ростовой фигурой «Нике». Эта работа «богатыря русской скульптуры» открыла смысл истинного искусства - всегда национального и непременно философского. Подлинный облик красоты, как он на всю жизнь утвердился в сознании, тоже подарен Сергеем Тимофеевичем Конёнковым. Работая над скульптурным портретом Антона Чехова, художник разглядел, что молодой Чехон-те - теряющийся, растворяющийся среди «красавцев»-вьюношей «бурсак», а по-настоящему красивым писатель стал с возрастом, когда выросла, созрела душа. После этого открытия для меня перестал существовать вопрос формы и содержания.
Выдающийся русский композитор из Ленинграда-Петербурга Сергей Баневич, говоря о музыкальных произведениях для детей, замечает, что они таят в себе несколько смыслов и уровней восприятия, каждый из которых соответствует определённому возрасту. Сергей Петрович так оценил это удивительное свойство «детского» (только ли «детского»?) искусства - оно дано человеку «на вырост». Квумпарям судьба подарила «на вырост» великое творение Русского мира - город Киев.
Родные мои города - Усть-Каменогорск и Лениногорск-Риддер. Лиепая - по многим обстоятельствам - дорогая. Владивосток - свой по жизни. А Киев - лучший.
Дыхание каштановых аллей и парков кружило голову. Днепровская волна звала в будущее, завораживающее океанским простором, и воз-вращала в прошлое по пути из варяг в греки, к стенам Царь-града, к полям суровых битв за волю и други своя, за веру отцов. Жизнь в Киеве как-то необъяснимо избегала муравьиной суеты мегаполисов, текла умиротворённо, мелодично, подобно певучей украинской мове. Казалось, время здесь обретает иной ритм, неспешный, исполненный спокойной провинциальной надёжности. Это чувствовалось даже в стремительном вагоне метро, когда мягкий женский голос объявлял нежно-протяжно: «Шановни кияни, оберсжно, двери зачиняются. За-ступна зупинка "Гидропарк"» .
У каждого города, у всякого селеньица обязательно есть, чем гордиться и что любить. Но повсюду обретается очень разный народ, потому отношения меж людьми, восприятие жизни там и тут, и сама жизнь разнообразны до несовместимости. Лицо населённого пункта прежде и более всего формируется среднестатистическим большинством жителей. Характерами, вкусами, привычками, доминирующими настроениями, наконец, мировоззрением массы сограждан, которых принято называть обывателями. Всё это «свой» и «чужой» ощущают на себе.
К военным морякам отношение везде было разным. Во Владивостоке, если не брать во внимание самих флотских и их родню, -прагматичное, без лишнего придыхания. Так относятся к попутчикам в переполненном трамвае. Кондукторы в общественном транспорте, конечно, знавшие о праве военнослужащих срочной службы на бесплатный проезд, могли в грубой, откровенно унизительной форме потребовать с матроса троячок-пятачок .
Алма-Ата смотрела на моряков как на экзотическую диковинку. Не знаю, где ещё могла, например, нарисоваться такая картинка. В первом курсантском отпуске, прежде чем прилететь к маме и младшему брату Сергею в Усть-Каменогорск, я приземлился в Алма-Ате - повидаться с отцом и братом Алексеем. Отец находился на освидетельствовании в республиканском психдиспансере, поигрывая в шахматы с главврачом, решавшим государственный вопрос: признать Михаила Тыцких сумасшедшим и обречь на пожизненное заключение в дурдоме, или с диагнозом «здоров» отправить в «места не столь отдалённые» на срок, который назначит ожидающий отца суд. Лёшка учился на первом курсе журфака Казахского госуниверситета.
На привокзальной площади останавливаюсь перед щитом со схемой транспортных маршрутов - выбрать троллейбус до КазГУ. Вдруг перед глазами, словно из-под земли - какая-то девчушка. С разгону протянула руку к бескозырке и, ведя пальчиком по ленточке, громко произнесла: «Высшее!» Обернулась к стоявшей в двух шагах подружке, повторила: «Высшее». Пальчик снова заскользил по надписи на бескозырке, девичья головка опять повернулась, и вновь прозвучал удивлённый голосок: «Воен». Так, тыча мне в лоб, незнакомка по слогам читала дальше: «Мор». «Полит». «Училище». И подвела общий итог: «Высшее воен. мор. полит. училище».
Едва ли во мне предполагали что-то человеческое. Ни малейших признаков интереса к существу в чёрном бушлате незнакомки не проявили. Я чувствовал себя афишной тумбой. Землячки после изучения надписи чуть отдалились, бойко щебеча. Остолбеневший, я не запомнил ни слова.
Неприятным открытием стало отношение к морякам обывателей московских. У какого-то гастронома с Олегом Шелудько хотим купить пучок зелёного лука. Вместо пучка торговка протягивает одну лучину. Мы недоумеваем. Выскочившая из гастронома знакомка торговки - продавщица в грязном, когда-то белом, халате кричит во весь рот: «Дармоеды!» Теперь, видя на экране Ксюшу Собчак, вспоминаю грязный халат и этот, мало похожий на нормальный, почти нечеловеческий и уж никак не дамский крик. Почему-то именно в столице всегда было много ксюш, не обязательно процветающих на телевидении. Их отличительная черта - тупая уверенность в собственном превосходстве везде и над всеми: в исключительном праве считать инаких глупцами, недоносками, мелкими сошками, дармоедами и т.п. Основанием для этой «избранности», для этого неадекватного самомнения служит всё, что угодно: материальный либо общественный статус, принадлежность к модной или выгодной профессии, элементарный штамп о прописке. Знаю многих москвичей, заслуживающих неподдельного уважения, которыми может гордиться столица, но речь идёт о тех, кто в глазах отечественной глубинки, кормящей заносчивых ксюш, задёшево позорит главный город России.
В Киеве ни с чем подобным сталкиваться не приходилось.
В знаменитом гастрономе на Крещатике знаменитый торт «Киевский» я покупал редко. И другой торт - «Славутич» - тоже. Чаще приобретал их непосредственно на кондитерской фабрике, в специальном ларёчке, по талонам, отпечатанным на конфетных фантиках. Талонами в необходимом количестве одаривала секретарь фабричного комитета комсомола, красивая киевляночка, не знакомая мне по фамилии. Сказать попутно, сладкая фабрика носила имя Карла Маркса. Или Клары Цеткин. Допускаю, что фабрик было две: одна им. К. Маркса, другая им. К. Цеткин. Тогда, значит, тортами я загружался на обеих. В отпуск родным и друзьям привозил не меньше полудюжины.
Бывали случаи, когда в столовых, куда забредал подкрепиться, с меня отказывались брать деньги.
В кинотеатре, стоя в хвосте длинной очереди, мы с Таней вдруг из рук в руки получали билеты, без всяких просьб купленные для нас впереди стоящим молодым человеком, которого видели первый и последний раз в жизни.
О том, о чём пишет Олег Гречко, - бесплатном для курсантов колесе обозрения, можно уже не говорить.
Правда, были ещё каневские шествия националистов, брожения «вильных, незалежных» умов в университете, были происшествия с памятниками разным людям, в том числе сразу зацензуренный сюжет с установкой и срочным демонтажём ленинского монумента на Крещатике, напротив нынешнего майдана, называвшегося тогда площадью Калинина. Была прелюбопытная передовая Петра Ефимовича Шелеста в «Коммунисте Украины», после публикации которой первый секретарь ЦК КПУ мигом оказался в Москве, где его с тихим почётом выпроводили на пенсию. Разные, в общем, случались истории. Теперь поздно о них говорить, а тогда они нас почему-то не сильно тревожили.
Мы любили наш Киев. И Киев любил нас.
Думается, во многом дух его определяла Великая Отечественная. Город, побывавший под фашистами, помнил войну лучше, чем, например, далёкий от фронта Владивосток, не успевший оглянуться, как Советский Союз сокрушил Квантунскую армию Японии, ни на шаг не заступившую в наши пределы. На востоке страны не познали войну в той мере, как на западе СССР, и зачастую относились к военным как к людям, которых надо кормить, отрывая от себя, да ещё и работать за них, занятых непроизводительной «игрой в солдатики». На бытовом уровне массовое сознание киевлян и жителей всей Украины было иным. Фронтовики, гражданский люд, хлебнувший оккупации, большое количество угнанных на работы в Германию, после Победы вернувшихся домой с горячими воспоминаниями о «цивилизованной загранице», дети их не могли не испытывать благодарности к человеку с ружьём, не могли не понимать важности, необходимости ратного дела. Отчасти этим, наверное, объясняется, что украинцы охотно шли на военную службу. Факт статистический: среди генералов, адмиралов, офицеров, мичманов, прапорщиков и сегодня немало украинцев, а одной из самых известных и живучих поговорок в армии и на флоте стала непечатная фраза, начинавшаяся словами: «Хохол без лычки.» И в КВВМПУ училось много украинских хлопцев.
Киеву обязан я пониманием места художественного и публицистического слова в нашей жизни, оценкой значения литературы для исторического сознания, преемственности основополагающих духовных, нравственных ценностей народа. Произошло это благодаря широко практиковавшимся встречам курсантов морполита с жителями города. Мы выступали перед ними с информациями о текущих событиях, лекциями, беседами на самые разные темы по самым разным поводам. Одна такая встреча в феврале 1973 года, посвящённая Дню Советской Армии и Военно-Морского Флота, стала для меня событием. С двумя ветеранами Великой Отечественной войны я был приглашён в спецшколу-интернат имени Якова Батюка для незрячих и слабовидящих детей. До этого не знал, кто такой Батюк, хотя в Киеве существовал кинотеатр его имени, а мимо одноимённой остановки трамвая почти три года один и вдвоём с Таней ездил с берега на берег Днепра - от училища к дому, где мы жили. После встречи мальчишка-девятиклассник провёл экскурсию по школьному музею Батюка, оказалось, в своё время учившегося здесь.
Перед войной выпускник интерната Яков Батюк, почти с рождения слепой, наравне со зрячими окончив обычную среднюю школу и юрфак Киевского университета, работал юрисконсультом в Нежине. С началом гитлеровской оккупации создал и возглавил подпольную организацию. Меня поразило, что дела, подвиги нежинских подпольщиков, не уступавшие делам и подвигам молодогвардейцев Краснодона, а где-то и превосходившие их уникальностью и эффективностью, были почти никому в СССР неведомы, тогда как о «Молодой гвардии» с детства знал каждый советский человек. Тогда я понял, что значит слово писателя, какую огромную работу оно делает. Александр Фадеев рассказал о героях Краснодона, а Нежин своего летописца не обрёл. Яков Батюк погиб двадцатипятилетним, звание Героя Советского Союза получил посмертно через два десятилетия после Победы и, будучи единственным в мире незрячим, отмеченным высшей наградой своего отечества, остался, по сути, неизвестным в народе, за свободу которого отдал жизнь.
В целом, Киев 1960 - 1970 годов являлся подлинным городом-героем, и в чёрном сне не предвидевшим грядущей «майданутости». Однако на Украине существовало глухое идейное подполье, никуда не делись бывшие полицаи, недобитые бандеровцы, и у них росли свои детки. Но не высовывались, вели себя смирно и, возможно, незаметно бы исчезли, не случись горбачёвской перестройки, справедливо названной проницательным Александром Зиновьевым «Катастрой-кой». Автор «Зияющих высот» в натовских бомбардировках Югославии 1999 года увидел «репетицию сценария для России». Дотянуться до нас Североатлантическому альянсу пока не по зубам, но трагедия Новороссии стала очередным свидетельством правоты великого русского ума. Антирусское-антиукраинское подполье, в 1970 годы помалкивающее в тряпочку, ждало своего часа, и этот чёрный час пришёл. Подтвердились слова Александра Александровича, сказанные почти десять лет назад: «.что делают с нами, с русскими, нас выбрасывают из истории, вычёркивают великие русские открытия, безжалостно вычёркивают. в жестокой, непримиримой борьбе с новым человеком победило другое явление: эгоистичный, расчётливый и жестокий дикарь, современный варвар, обвешанный с головы до ног высокотехнологическими приспособлениями».
Господи, как жалко наш Киев, жалко киевлян! Жалко казахстанских мальчишек, граждан суверенной страны, при всём желании лишённых возможности стать моряками, которой могли без непреодолимых препон пользоваться я и мой земляк Юра Лебедев!
Жалко владивостокцев, приморцев, униженных денежными мешками, лишённых свободы жить, служить и трудиться на своей земле, в своих морях так, как они хотят и умеют!
Александр Александрович Зиновьев прав: «Теперь надо всё начинать с нуля - с создания нового человека».
А новый человек начинается не с очередного «чистого листа», а с восстановления исторической памяти.