Лариса не знала, что задумал Авдей Алексеевич. А тот велел сыну прочесть роман Шишкова «Угрюм-река». Борис удивился – в их семье книг сроду не читали. Глядя на его мучения, отец сжалился и показал несколько страниц, которые надо прочесть обязательно. Там рассказывалось о кабатчике по имени Сила Дмитрич, который убивал богатых клиентов, удачливых золотоискателей: в полу перед стойкой был тайный люк, открывавшийся нажатием рычага. Клиент падал в подпол, сообщник Силы Дмитрича его приканчивал, а тело сбрасывал в реку, на самом берегу которой и стоял кабак. А хозяин забирал оставленное бедолагой золото.
– Интересно, – сказал Борис, еле-еле одолев текст, – но к чему ты, батя, клонишь?
– А к тому, что ты уже вырос, пора тебе кое-что узнать. Этот кабатчик – мой отец, твой дед, звали его на самом деле не Сила Дмитрич, а Алексей Силыч. Мне он это рассказывал перед смертью. До того, как купить кабак, сам старателем был. Однажды по пути с промысла двое из артели утонули, одного задрал медведь. Осталось трое. Они наткнулись на якутскую стоянку, разжились «огненной водой», пили крепко, радовались тому, что теперь вдвое больше золота придётся на брата. Алексей Силыч скумекал, что делать. Сплёвывал спирт, а когда те двое заснули, прирезал их и забрал всё. Выйдя к пристани, в кабак не пошёл, прикинулся божьим человеком, даром что Алексеем звали, бормотал молитвы. Удалось уехать из этого лихого села, где золотоискателей обдирали, кто рыпался – убивали и сплавляли трупы по реке. На новом месте присмотрел кабак, сначала в долю вошёл, женился на дочери хозяина, а когда тот вскорости почему-то помер, сам стал хозяином. Это он выкопал тайный погреб, сделал люк перед стойкой – всё, как в книжке. Однако пошли слухи, что у Алексея Силыча люди пропадают. Да и не все верили, что прежний хозяин без чьей-то помощи отправился на тот свет. И он решил от греха подальше уехать – бережёного Бог бережёт. Потом узнал, что его бывший кабак осматривал писатель Шишков, лазил в подпол, всё описал, всё в точности.
– А почему, – спросил Борис, – в книге Сила Дмитрич, а не Алексей Силыч?
– Я и это узнал, – ответил не без гордости Авдей Алексеевич, – у библиотекарши спрашивал. Мол, слыхал такую историю, но того кабатчика (не признавался, конечно, что это мой отец) звали Алексей Силыч. И знаешь, что она мне ответила? Наверное, потому этот Шишков имя изменил, что его товарища, тоже писателя, Новикова-Прибоя, звали Алексей Силыч. Имя-отчество редкое, могли понять, что, мол, дразнит его. Так библиотекарша говорила…
– А кем дед был раньше? Откуда он?
– Молодец, сынок, что спросил. Время, значит, пришло, что узнать захотел. Отец мой, твой дед, Алексей Силыч, уже в Сибири родился. А его отец, мой дед, значит, прадед твой, – беглый каторжник. Звали его Сила Егорыч. Смолоду господá поставили его кучером. А на каторгу попал за то, что барина своего убил, в Петербурге, ещё при крепостном праве. За что убил – отец не рассказывал. А я так мыслю: ежели раб господина убивает, греха тут нет, и нечего рассуждать – за что...
Разговор этот они вели за неспешной воскресной выпивкой. Борис долго молчал, а потом сказал:
– Спасибо, батя. Думаю, ты секретом поделился не только потому, что я, как ты говоришь, вырос, но и потому, что мы ждём человека от Лары. Так?
– Молодец, сынок, догадливый, – одобрительно хмыкнул Авдей Алексеевич.
…Ещё до рассвета Борис повёз ленинградского гостя в тайгу на телеге – там, дескать, живёт одна бабка-староверка, у неё полно пережитков прошлого. Предупредил, что в случае патруля или другой какой проверки – о церковных книгах говорить не надо. Еду, мол, с научными целями за старинными песнями-сказаниями. Аспирант вспомнил, что о том же предупреждали его в университете: с одной стороны, церковь возрождается, а с другой стороны занятия этой тематикой не очень-то одобряются. По дороге, на берегу быстрой таёжной речки, сделали привал. Ленинградец восхищался красотой природы, читал какие-то стихи, Борис нарезáл солёную рыбу, разливал по стаканам водку с мёдом. Гость пил храбро, не соображая, что сладость напитка – обманна. Вскоре он заснул. Борис напихал ему за пазуху камней, застегнул на нём плащ и столкнул в реку. Документы молодого человека сжёг на костре – если труп всплывёт, их могли бы найти. Всё получилось, как у деда, описанного в книге «Угрюм-река». Или как у прадеда, который барина убил. А что? Выучится аспирант, профессором станет, считай, барином на нынешний лад. Вся и разница, что Петербург перекрестили в Ленинград. Пересчитал деньги охотника за книгами, понял – они с отцом очень хорошо заработали.
И опять, как всегда, повезло Борису. Назавтра пожаловал к нему в гости однополчанин (проезжал мимо, направляясь во Владивосток). На той же телеге отъехали в тайгу, расположились над речкой, выпивали, пели песни, вспоминали военные годы. И когда вскоре от Ларисы пришла телеграмма с вопросом об аспиранте, ответил (зная, что копии телеграмм сохраняются в отделении связи) – никто от тебя не приезжал, а приезжал мой однополчанин, мы с ним хорошо погудели. На случай же, если начнут копать и кто-то сообщит, что видел его едущим в тайгу на день раньше, ответит – готовил место для пикника с фронтовым другом. А если даже спросят, что за второй человек ехал с ним, скажет – не знаю, мужик какой-то на рыбалку торопился, просил подвезти. Но никакого расследования не было, потому что ленинградские учёные не подавали заявлений с указанием места, куда отправили молодого сотрудника. А Лариса сказала им, что до её родных посланец не доехал.
Отец и сын Поквановы не сомневались, что профессора не отступятся от идеи заполучить ценные книги и пошлют ещё одного гонца. Не сразу, но пошлют. Так и случилось.
…Второго аспиранта-очкарика развели красиво. Он заявился к Борису, а тот сначала прикинулся, будто не понимает, о чём речь, и лишь потом «вспомнил»:
– А, наверное, Ларка имела в виду ту бабку, что постоянно по тайге бродит, какие-то травы собирает. Я тебя к ней проведу, если вспомню дорогу. Но учти, она жадная…
– Мне дали много денег, – заверил его аспирант.
– Ну, тогда всё путём…
Борис хорошо накормил и напоил гостя. Наутро отвёз ленинградца в охотничий домик Поквановых, роль бабки-травницы сыграла баба Нюра. Она долго считала деньги, но приезжий, увидев драгоценные книги, не торговался. Он понимал, что ленинградские учёные – это одно, а провинциальные власти – совсем другое (старинные церковные книги они могли воспринимать не как научный материал, а как опиум для народа), потому по совету пославших его профессоров спросил, можно ли добраться до станции не на автобусе, а на попутной телеге. Роль случайно подвернувшегося возчика сыграл Авдей Алексеевич. Ехали в сумерках по неосвещённой, конечно, дороге. Борис, в башлыке, закрывавшем лицо, нагнал их верхом на лошади, сорвал с аспиранта очки, схватил его рюкзак и торбу возчика и ускакал в темноту. Авдей Алексеевич долго матерился ему вслед, потом спросил седока:
– Ну что, в милицию поедем?
Но ленинградец, который, понятное дело, не хотел обнаруживать перед властями свой интерес к «опиуму для народа» и у которого, к тому же, денег оставалось не то что на новый билет, но всего лишь на скудное пропитание в дальней дороге, решил не рисковать. Он попросил довезти его до станции и сел в поезд. Уже на перроне Авдей Алексеевич пошарил по карманам и отдал парню горсть мелочи: «Держи, горемыка. Хлеба купишь…». Вечером, сосчитав деньги, отец и сын Поквановы поняли, что «вторая ленинградская экспедиция» оказалась для них гораздо выгоднее, чем первая. Да и без мокрухи обошлось, что тоже неплохо.
Ленинградские профессора больше не решились кого-либо посылать в «чёрную дыру». Их выручила Лариса, которая в каникулы привезла несколько очень ценных книг, понятно, не тех, что были проданы второму аспиранту. Те она отложила на далёкое будущее.
К окончанию университета Лариса готовилась основательно. Училась она неплохо, но звёзд с неба не хватала и талантами не выделялась. А отличалась глубоким равнодушием к самому предмету – это не могло пройти незамеченным. И ещё тем, что не принимала участия в «культурной жизни» однокурсников – избегала культпоходов в театры и музеи. Однажды её затащили в Эрмитаж, потом товарищи удивлялись явным отсутствием интереса у неё и к экспонатам, и к пояснениям экскурсовода, и к спорам студентов между собой. А Лариса, прикидывая варианты, пришла к выводу, что лучше всего ей было бы поступить в аспирантуру; в те послевоенные годы сталинское правительство подкармливало учёных, понимая, что от них зависит технический прогресс, мощь и процветание державы. Докторам и кандидатам наук платили надбавки к зарплате, студенты тех факультетов, где готовили специалистов особо важных отраслей, получали повышенные стипендии.
Это потом народ сложит поговорку «Ученье свет, неученье – деньги». В сталинские времена она не могла бы появиться. Тогда в университетских кругах рассказывали такой то ли анекдот, то ли слух: когда Сталину доложили, что от многих кандидатов и докторов никакого толку нет, и стóит ли всем «остепенённым» платить надбавки, вождь будто бы ответил: «Пускай сто учёных едят хлеб даром, но изобретение сто первого перевесит все эти убытки и принесёт государству огромную пользу». Понимая, что «сто первой» она не станет, да особенно в её специальности, в истории, где нужно было читать много скучных книг, Лариса взяла курс на вхождение в число ста дармоедов.
Она знала, что у неё хорошая память, а потому ей будет легко повторять затверженный урок в школьном классе, но это её не прельщало. Лучше бы, конечно, получить степень кандидата наук и пойти преподавать в какой-нибудь вуз. А может быть, и научной работой заняться. Например, прилепиться к важному профессору или, чем чёрт не шутит, к академику, подбирать для него цитаты, справки, статистические данные. Лариса уже знала, что такие люди существуют и преуспевают – во всяком случае, не ходят на работу от и до. Но для этого надо было сначала прорваться в аспирантуру. Она трезво оценивала свои шансы войти в число избранных, вроде бы неплохие – блокадница, орденоносная стахановка военных лет, партийная активистка с безупречной анкетой. Не хватало только научной составляющей.
Анализируя окружающих, Лариса просчитывала, кто бы мог помочь ей. Лучше всех подходил на эту роль, пожалуй, Сергей Сергеевич, проректор университета, член парткома, с ним она часто пересекалась по партийной линии. От Ларисы не укрылось, что он с вожделением пялится на её ноги и не упускает случая заглянуть за вырез её блузки (а там было что посмотреть). Иногда он заводил фривольные разговоры; Лариса поддерживала их в дразнящей манере, но лапать себя не позволяла. Серьёзную помощь в жизни ей мог дать не флирт и не роман, а только законный брак. Однако на пути к завоеванию проректора стояли две препоны – его жена и Ларисин сожитель-парторг.
Она устранила их обоих одним ударом. Перебирая как-то свой архив, Лариса наткнулась на фотографию времён войны. На снимке стояли рядом парторг её завода, нынешняя жена проректора (тогда инструктор райкома партии) и секретарь обкома Кузнецов. Его только что арестовали – шёл 1949-й, начиналось «Ленинградское дело». Лариса пришла в университетскую спецчасть, сообщила, что во время блокады входила в редколлегию заводской многотиражки, поэтому у неё осталось много снимков. Обнаружив на одном из них врага народа Кузнецова, она решила посоветоваться – что делать? Уничтожить или сдать кому следует – может быть, пригодится.
Сотрудник спецчасти похвалил её за бдительность и оставил у себя «улику». Вскоре Ларисина любовника-парторга арестовали, а проректору порекомендовали развестись с женой. Остальное, как говорится, было делом техники. Доказывая свою любовь, Сергей Сергеевич пробил Ларису в аспирантуру, причём ещё до того, как они расписались, и никто не мог бы сказать, что, пользуясь служебным положением, руководитель сделал аспиранткой свою молодую жену. Да и не все знали об их супружестве – Лариса не стала менять фамилию. Всё, всё устроилось хорошо: взрослеющий сын Сергея Сергеевича от первой жены, Ростислав, перебрался в квартиру мачехи, а его родная мать уехала к престарелым родителям в Саратов. Из Ленинграда она выписалась.
И ещё одна точка была поставлена в ходе этой перемены. К пасынку Ларисы пришла Зоя, дочь покойной Эльвиры Станиславовны. Только сейчас она смогла съездить из Ташкента, где надолго застряла, в Ленинград. Оказалось, что её родной дом стоит целёхонек. А как же письмо Светланы Кирилловны, соседки? Зоя зашла к ней и узнала, что она умерла – раньше того дня, которым было датировано письмо (Зоя взяла его с собой). Лена, племянница Светланы Кирилловны, чьей рукой якобы письмо было написано, тоже ничего не понимала. В квартире, где прошло детство и юность Зои, жили совершенно незнакомые люди, они понятия не имели ни о какой Эльвире Станиславовне, ни о какой Ларе, тем более Зоя не знала даже её фамилии. (Главный инженер завода, где во время войны работала Лариса, и который мог бы её вспомнить, к тому времени умер.)
Но Зоя всё же, через домоуправление, выяснила, что её мать действительно умерла и была за невостребованностью тела похоронена в общей могиле, а гражданка Покванова Лариса Авдеевна проживала здесь до января 1945 года, а потом уехала по такому-то адресу. Зоя пошла туда вместе с племянницей Светланы Кирилловны, студенткой Леной, их встретил вежливый молодой человек, сказавший, что Лариса Авдеевна – его мачеха. Разговаривая с ним, Зоя внимательно осматривала комнату – и не увидела ни одного предмета из родительского дома.
Заполучив адрес, Зоя съездила к Ларисе. Та приняла её любезно, сказала, что Эльвира Станиславовна умерла якобы в то время, когда она сама была в отъезде, в командировке по заводским делам, а потому и не смогла её похоронить. Она сделала вид, будто никакого письма от Зои не получала и адреса её не знала. Выразила полное недоумение по поводу письма Светланы Кирилловны. Лариса охотно говорила о временах блокады и вроде бы откровенно – о квартирных делах:
– Я полагала, что после войны вы вернётесь домой, в Ленинград, прописку в квартире вашей мамы я рассматривала как временную, надо было получить карточки, и всё. Стеснять вас я, разумеется, не намеревалась. От завода, где я работала, мне дали ту квартиру, где вы были, видели сына моего мужа от первого брака. Перед выездом из квартиры вашей мамы я сделала генеральную уборку, оставила всё в таком виде, в каком она была в тридцать девятом, когда я туда впервые пришла… Вот, собственно, и всё. Вы говорите, никаких следов там не осталось? Теперь жалею, что не взяла хоть какие-то фотографии на память, но тогда мне это казалось неудобным. Жаль, жаль, я бы вам их отдала.
Зоя заверила Ларису, что у неё к ней нет никаких претензий, поблагодарила за помощь матери во время блокады и распрощалась. И в этой квартире Зоя также не увидела мебели из родительского дома. Она бы её сразу узнала – отец в своё время приобрёл уникальный гарнитур карельской берёзы. Но Лариса была достаточно предусмотрительна: она понимала, что эти вещи слишком приметны, и не взяла ни полочки, ни этажерочки. А гарнитур она продала одному из тех, кому, как и ей, война что мать родна. Точнее, не продала, а обменяла. Мужик предложил за мебель коллекцию копенгагенского фарфора. Это был комплект сервизов: большой парадный обеденный, малый обеденный, большой парадный чайный, малый чайный, пара таких же кофейных, а также два детских – обеденный и чайный; кроме того, множество настенных декоративных тарелок и несколько ваз, в том числе две очень больших, напольных. Все предметы расписаны рисунками одного стиля в дымчато-зеленоватой гамме.
Лариса поняла: мужику надо побыстрее избавиться от фарфора и догадалась – почему; да потому же, что и ей от мебели Эльвиры Станиславовны. (Тот и в самом деле обчистил квартиру соседа, умершего в блокаду, а теперь опасался случайного разоблачения: мало ли кто мог видеть этот фарфор…) Так два жулика вывели друг друга из опасной зоны. В своей тесной квартирке Лариса увешала все стены декоративными копенгагенскими тарелками, поставила в сервант три малых сервиза – обеденный, чайный и кофейный, остальные пришлось хранить в чуланчике нераспакованными. Став женой проректора, Лариса, естественно, перевезла к нему весь фарфор. Зоя видела его в профессорской квартире, но, конечно, не могла догадаться, что за него заплачено её фамильной мебелью.
Получилось так, что Лена в тот день была занята и не смогла поехать к Ларисе, которую помнила с блокадного времени. Но она посоветовала Зое обязательно заполучить образец Ларисиного почерка – у неё возникли подозрения, что это квартирантка Эльвиры Станиславовны написала письмо о разрушении дома немецкой бомбой. Зоя так и сделала – попросила Ларису написать её адрес («на всякий случай»). Лариса спокойно, без малейших признаков волнения, исполнила просьбу и отдала Зое свой автограф. Но при сличении оказалась, что это не её почерком написано то самое письмо. Зоя внутренне извинилась перед Ларисой за свои подозрения. А Лена покачала головой: «Что-то здесь не то, что-то не то…» Они, конечно, не могли догадаться, что Лариса предвидела и такой ход событий. И продиктовала то самое письмо одной из девушек в своём цехе, сославшись на то, что якобы вывихнула руку и буквы у неё получаются корявыми. И теперь, когда Зоя попросила у неё записать адрес (примитивная уловка – как она могла к ней приехать, если бы не знала), Лариса внутренне посмеялась над наивностью профессорской дочки.
После неудачи с «почерковедческой экспертизой» Лена, поколебавшись, не стала рассказывать Зое о своих подозрениях относительно Ларисы. А подозрения у неё возникли давно, ещё в блокаду. Лена вместе со своей тётушкой Светланой Кирилловной бывала у Эльвиры Станиславовны и слушала её рассказы о предприимчивой квартирантке. При всей своей наивности старая дама, тем более страдавшая бессонницей, не могла не заметить странные ночные манипуляции Ларисы со старыми учебниками. А Лена однажды, встав на стул, взяла обмотанную бечёвкой пачку книг и услышала внутри металлическое звяканье. Девушка развязала бечёвку и раскрыла секрет Ларисы – увидела спрятанные драгоценности. Но ни своей тёте, ни хозяйке квартиры не стала об этом говорить: Лена сообразила, что если Ларису разоблачить, её могут арестовать и Эльвира Станиславовна лишится помощи. А девушка знала, что квартирантка подкармливает свою хозяйку. И Лена отложила «на потом» разоблачение преступницы. Но «потом» не наступило: обе старых дамы умерли, Лариса уехала, у Лены появились другие заботы. А теперь, понимая, что ничего никому не сможет доказать и не желая расстраивать Зою, решила не ворошить прошлое…
…Диссертацию Ларисе написал, само собой, муж. Несмотря на это, защита задержалась – из-за декретного отпуска, после которого молодая мать ещё пробыла на больничном почти полгода. На самом деле и она не могла ни на что пожаловаться, и дочка, которую назвали Ингой, ничем не болела, но знакомства проректора позволили раздобыть необходимые справки и продлить перерыв в работе. Материальная сторона Ларису не заботила: подстраховывали накопления, сделанные во время войны, да и муж неплохо зарабатывал. Деньги позволяли ей наблюдаться у самых лучших ленинградских врачей, хорошо питаться, бывать в санаториях. Ну, а услугами массажисток она регулярно пользовалась ещё со студенческих лет (тогда, правда, это приходилось скрывать, иначе могли возникнуть вопросы, на какие такие шиши она позволяет себе такую роскошь). Насколько позволяла погода, Лариса с ребёнком жила на даче, купленной Борисом.
Несколько раз Сергей Сергеевич, от своего имени и от имени жены, приглашал погостить на дачу Ростислава – своего сына от первого брака, но тот, неизменно вежливо, под разными предлогами, отказывался. Да и в городской квартире, в которой он вырос, Ростислав бывать не любил. Нетрудно было догадаться, что мачеха ему не нравится. Однажды у отца с сыном состоялся откровенный разговор. «Я видел, что вы с мамой не очень ладите, – сказал тогда Ростислав. – Честно говоря, я внутренне был готов к вашему разводу. Понимал, что в жизни так бывает. Я же замечал, как ты глядишь на молодых женщин. Понимал, что это тоже естественно. Не моё, разумеется, дело, но молодая молодой рознь. Тебе нравится – ради Бога. Но избавь меня от контактов». Не выразил желания Ростислав и взглянуть на малышку – свою сестрёнку. И в дальнейшем упорно избегал встреч с Ингой.
Он не знал, конечно, почему развёлся его отец. А Сергею Сергеевичу было стыдно перед сыном за свою трусость: ни расстрелом, ни тюрьмой, ни исключением из партии ему тогда не грозили, просто высказали товарищеское мнение, что коммунисту лучше бы иметь жену, не имевшую связей с врагами народа… Так что, может быть, и к лучшему, что контакты его с Ростиславом свелись к минимуму, а потом и совсем прекратились. Конечно, было бы хорошо, если бы сын, с детства увлекавшийся лыжами, часто приезжал зимой на дачу. И связь какая-то сохранялась бы, и с Ларисой он бы не встречался, и дача не производила бы впечатления пустующей, не искушала бы воров. Но раз так, то и ради присмотра и ради дополнительного дохода стали её на зиму сдавать знакомому художнику: тот жил там по полгода, писал бесконечные сосны и ели в снегу, а на лето перебирался в Крым – второй его страстью была маринистика. Сам Борис показывался редко – ленинградскую дачу он рассматривал как запасной аэродром: на такой поворот судьбы, что придётся смываться с Дальнего Востока.
А Сергей Сергеевич не мог предположить, что его сын знает о его второй жене кое-что, чего не знает он сам. Дело в том, что Ростиславу с первого взгляда очень понравилась Лена, племянница Светланы Кирилловны, когда она вместе с Зоей пришла к нему в поисках Ларисы. Тогда молодые люди обменялись телефонами и начали встречаться, всё больше и больше сближаясь. И однажды Лена рассказала своему другу о том, что она знала о блокадном прошлом его мачехи. А для Ростислава эта информация стала как бы недостающим звеном в понимании Ларисы Авдеевны. Он долго колебался, говорить или не говорить отцу. Доказательств у него не было, а мачеха наверняка всё стала бы отрицать. Скорее всего получилось бы так, что отца он бы не убедил, но – обидел. И он решил не говорить.
Мне, однако, о проделках своей мачехи во время блокады он рассказал – мы тогда дружили с Ростиславом. Поначалу для меня это был рассказ о какой-то отвлечённой фигуре, но потом я вспомнил, что где-то слышал фамилию Ларисы, довольно редкую, надо сказать, фамилию. И ещё через некоторое время наткнулся на неё в семейном архиве – в письме деда с Дальнего Востока, датированном 1938 годом. А потом на дне рождения у Ростислава я оказался за столом рядом с Сергеем Сергеевичем и как бы из праздного любопытства расспросил, откуда родом его жена. И я понял, что Лариса, грабившая умирающих людей в блокадном Ленинграде, – родная дочь тех самых Поквановых, о которых с ужасом рассказывал мой дед. Что ж это за семейка такая? Собственно, с того вечера я и начал целенаправленно собирать информацию о них. С трудом, но я всё же уговорил Ростислава устроить мне ещё пару встреч с его отцом, а уж потом через Сергея Сергеевича познакомился и с Ларисой Авдеевной…
…Это было время, когда Сергея Сергеевича начали постепенно перемещать на работу в сфере международных научных связей. Он несколько раз выезжал в Финляндию, Данию, Швецию, Польшу, ГДР (Германскую Демократическую республику). По тем временам загранкомандировки, особенно в «капстраны», как тогда говорили, были редкостью. Со своими деньгами Лариса могла покупать всё, что угодно, и в комиссионных магазинах, и «на руках» – у жучков, вертящихся возле комиссионок. А мужнины поездки за рубеж стали прикрытием – вещи от спекулянтов воспринимались как привезённые из-за границы. Что касается мехов, Лариса говорила, что у неё брат – дальневосточный охотник, мастер добывать соболя.
На самом же деле Борис, имея склонность к сибаритству, не любил бродить по тайге с ружьём, однако со многими охотниками находился в тесном контакте. Когда они сидели на мели (а это случалось постоянно), он всегда с готовностью ссужал их деньгами, а долг и проценты получал шкурками. Мужикам так было проще, а Борису – очень выгодно, потому что, само собой, он дурил простаков-охотников. Но дурил не безбожно – как говаривал Авдей Алексеевич, в каждом деле есть свой предел, который переходить нельзя. Иначе мужики предпочли бы иметь дела с другим скупщиком.
Ну, а ещё в его промысле был «маленький секрет» (как у всех Поквановых). Несколько раз он проворачивал такой трюк: встречал охотника на подъезде к посёлку, предупреждал, что идёт облава на браконьеров, и предлагал до темноты переждать на берегу речки. А дальше – по известному сценарию: как сам с ленинградским аспирантом или как дед Алексей Силыч с золотоискателями. А чем охотник не золотоискатель? Мех, как пишут в газете «Правда», это «пушистое» или «мягкое» золото (и правду ведь на этот раз пишут!). А охотники на браконьеров в дом к Борису Покванову никогда не заходили – все знали, что у него даже и ружья нет.
Шкурки Борис начерно обрабатывал и перепродавал. Когда в моду вошли женские сапоги, ему пришла в голову идея: украсить голенища меховой оторочкой. Фирмы выпускали подобные модели, но с каким-то дешёвеньким искусственным мехом, как тогда говорили, «нефтяной крысы», а вот с натуральным соболем – никто (Борис, во всяком случае, нигде такого не видел). И он отделал соболиным мехом Ларисины сапоги. В её окружении они произвели фурор, несколько женщин попросили заказать им такие же отвороты. А потом Борис использовал для тех же целей драгоценный рысий мех, что опять возвысило его сестру над всеми соперницами.
А вот жену свою, Зинаиду, он в дорогие меха не наряжал, хотя и мог: здесь не Ленинград, все друг друга знают. Зинаида ходила в скромном пальто, зато каждый визит её в поселковую баню превращался в шоу: нижнее бельё присылала ей Лариса, а такого тут ни одна баба не нашивала. С передачей посылок у них не было проблем. Свояченица Бориса, сестра Зинаиды, работала проводницей в поезде Владивосток-Москва. На встречи с ней Лариса выезжала в столицу, причём как правило не за свой счёт (хотя билеты тогда стоили очень недорого), а организуя командировки в центральные ведомства. Как иначе? Деньги – к деньгам.
После смерти Сталина в марте 1953 года по всей стране в верхах происходили заметные кадровые перемещения. Сергея Сергеевича окончательно перебросили на дипломатическую работу. В перспективе замаячила длительная командировка за границу, скорее всего куда-то в Скандинавию. Они оба усиленно изучали английский, вернее – муж шлифовал (он и до того владел языком неплохо), а жена штурмовала основы. У неё оказались способности к чтению, а вот с разговорной речью дело оставляло желать лучшего. Но для Ларисы главным было именно понимание текстов – за границей она намеревалась поработать в архивах, с недоступными для советских специалистов источниками. «Твоя задача – вернуться с докторской диссертацией», – говорил муж. «С материалами для докторской, – уточняла жена. – Писать всё равно будешь ты…» Они отлично понимали другу друга и жили душа в душу.
Наконец, стало известно, что поедут они в Швецию. Это со всех сторон оказалось оптимальным вариантом – и капстрана, и не агрессивно-империалистическая притом, с низким уровнем преступности, и со шведского языка начинал когда-то Сергей Сергеевич свой путь в историки (в молодости он специализировался на эпохе Петра I), да и климат в Стокгольме мало отличается от ленинградского, что всем хорошо, особенно ребёнку. В шведской столице они прожили почти всё «великое десятилетие», как льстивая пропаганда называла время правления полоумного Никиты Хрущёва (1954-1964). Сергей Сергеевич укрепился в новой профессии, Лариса Авдеевна стала доктором наук, маленькая Инга ходила сначала в шведский детский сад, а потом и в школу, где её имя произносили как Ингеборга, владела шведским и английским как родными языками – пока ещё, в отличие от родителей, не осознавая, какой капитал она тем самым приобретает.
Несмотря на все усилия, Лариса не стала своей в мире дипломатических жён: она вела «не такой» образ жизни: предпочитала не сплетничать часами за кофе и не тратить полдня на шоппинг, а работать в архивах. Что она продолжала делать и после защиты докторской. Теперь она намеревалась выпустить несколько книг (с помощью мужа, конечно). Он дал ей дельный совет, который кто-то мог бы назвать циничным: не торопись осмысливать информацию и делать выводы. Мир быстро меняется, меняются приоритеты, в том числе даже и в СССР, одно и то же суждение сегодня истолковывается как откровение, а завтра – как ересь, и наоборот. Воспользуйся в полной мере своим положением, набирай как можно больше фактов, статистических данных, фотографий, справок о персоналиях, цитат, одним словом, создавай свой собственный архив. Раскладывать пасьянсы будем потом, за пять минут до публикации, иначе есть риск попасть пальцем в небо.
Сергей Сергеевич помог жене сконструировать первые статьи в журнал «Новое время», а с 1960 года – и в еженедельник «За рубежом». Затем ей стали поступать заказы из «Блокнота агитатора» и «Политического самообразования». В редакциях ценили богатую фактуру в её материалах, а «публицистику» и «политические выводы» вписывали исходя из конъюнктуры. Находить же «нужные факты» Лариса научилась быстро. Однажды даже получила всесоюзную премию за лучшую короткую заметку. Какой-то учёный-диетолог проанализировал содержание питательных веществ в продукции общепита, подверг фастфуд разгромной критике и закончил статью насмешливой и опрометчивой фразой: «Таким образом, несмотря на кажущуюся сытость и явное удовлетворение съеденным, нельзя сказать, что обед рядового американца даёт всё необходимое человеку». Лариса вычеркнула слова «несмотря на кажущуюся сытость и явное удовлетворение съеденным», укороченная цитата теперь зазвучала иначе: «Таким образом, нельзя сказать, что обед рядового американца даёт всё, необходимое человеку». Редакция украсила заметку заголовком «Америка недоедает – свидетельствуют западные учёные».
За все «шведские» годы Лариса всего два раза съездила на Дальний Восток. Племянникам (у Бориса родилось два сына-близнеца, Анатолий и Яков) она привезла целый набор джинсовой одежды «на вырост», и по тем временам в СССР это казалось роскошью. Конечно, много западного барахла подарила она Борисовой жене, Зинаиде, и та сразу возвысилась среди подруг в своей глуши. Лариса осталась очень довольной встречей с отцом и братом. Авдей Алексеевич, хотя ему стукнуло шестьдесят, на пенсию не собирался, и со службы его не гнали. После окончания массовой принудиловки, на Дальнем Востоке ощущался дефицит кадров, а ветеран «органов» Покванов слыл надёжным, опытным и дисциплинированным работником. Свои обязанности он выполнял «без напряга», атомная отрасль предоставляла немалые льготы, так что всё шло неплохо. Баба Нюра для своих лет держалась молодцом, очень любила внуков и много времени проводила в семье сына.
Особенно же Ларису порадовал Борис. Убедившись на примере ленинградских модниц в перспективности своей идеи, он неплохо заработал на «соболиных» сапогах – они шли нарасхват. Расширил он и скупку шкур у охотников: нашёл партнёра, высококвалифицированного скорняка, который доводил до кондиции мех, вчерне обработанный Борисом. Потом к ним присоединился мастер по шапкам, который к тому же из любых обрезков мог сшить элегантную меховую накидку, так что Борисово производство сделалось практически безотходным. В те годы в России, стране пушнины, меховые шапки были в большом дефиците. Подпольный бизнес процветал: старший партнёр, Борис, вёл дело очень осторожно, к тому же основную часть товара реализовывали вдали от дальневосточного ОБХСС – с помощью Зинаидиной сестры, проводницы поезда Владивосток-Москва. Часто на встречи с ней приезжала с Северного Кавказа в столицу Татьяна, невестка Николая Фёдоровича, брата бабы Нюры (это он перед самой войной передал Ларисе в Ленинград мешок изюма и два пуда бастурмы).
А больше всего Борис удивил сестру, когда она завела с ним разговор о том, что в наше время детей надо бы учить языкам.
– Ты, Лара, напрасно думаешь, что я, сапожник из глуши, не слежу за политикой. Слежу, да ещё как. Знаю, что социализм построен не у нас, а у вас в Швеции. Может, мне ещё виднее, чем тебе, какие у нас глупые вожди и в какую трясину они ведут страну. Здесь каждый малец понимает, что Никитка Хрущёв – оборзевший идиот. То, что он с деревней творит, – ужас. А разрушение кирпичных заводов? А погром церквей – зачем? А разных негров и папуасов с какой стати кормит? Наши матросы заходят в Африке в магазины – там русская гречка свободно продаётся, а у нас она в большом дефиците. А как он заграницу пугает: «Мы вас похороним»! Все ведь знают, что на Западе людям лучше живётся, чем у нас. Какое там, на хрен, соревнование с Америкой! Не знаю, поют ли в ваших дипломатических кругах частушки, а у нас поют: «Мы Америку догнали по надою молока,/ А по мясу не успели:/ Хрен сломался у быка». Кстати, знаешь, как по молоку-то догнали проклятых империалистов? А очень просто – Никитка велел изменить стандарт на молоко, взять пониже показатель жирности, когда пересчитали те же бидоны – получился обгон. Туфта, больше ничего… Ну, а что касается языка – есть у моих пацанов хороший учитель, здесь на поселении, в Штатах долго работал. Это английский. А ещё они японский учат – у наших советских японцев. Так-то, сестрёнка…
Лариса была поражена и от души поцеловала брата.
– Скоро мальчикам придёт пора учиться, – сказала она. – Я бы хотела, чтобы они выбрали Ленинградский университет. Мы с мужем сможем им помочь. И организационно, и материально.
– Ну, материальная сторона пусть тебя не заботит, – ухмыльнулся Борис. – Я всё-таки товарищ Покванов, а не какой-нибудь Голодранин... Кстати, тебе известно, что означает наша фамилия?
Лариса удивилась – ей и в голову не приходило задуматься над этим.
– Отец меня просветил. От слова «покован», окованный сундук. Правильней было бы писать Покованов, но когда отца призывали в армию, писарь ошибся и уж не стал исправлять. Выходит, нам сам Бог велел жить в достатке.
…Однако и «организационно» помочь брату Ларисе не довелось. Сыновья Бориса легко поступили в Ленинградский университет (Яша на юридический, Толя на экономический факультет) в то время, когда тётя Лара снова находилась за границей. После свержения Хрущёва, по воцарении Брежнева, у неё с мужем состоялась лишь краткая «пересменка» – так они между собой называли недолгое пребывание в СССР между Стокгольмом и Нью-Йорком. Вообще-то говоря, бывший проректор планировал вернуться в Союз и занять солидный пост, но высшее начальство рассудило иначе. Сергея Сергеевича послали в Нью-Йорк, в советское представительство при ООН, назначив на пост «во втором ряду». А вот Лариса внутренне торжествовала – ей новый поворот судьбы представлялся шагом не вбок и не вниз, как мужу, а вверх – потому что она прежде всего думала о дочери. Она видела Ингу если не жительницей Запада, то хотя бы международницей, а раз так – лучше быть связанной со столицей, а не с каким-нибудь провинциальным центром вроде Стокгольма или Мадрида. А в том, что столица мира – Нью-Йорк, Лариса уже давно не сомневалась.
Руководство понимало, что Сергей Сергеевич разочарован новым назначением, и, чтобы подсластить пилюлю, ему обещали, что Инге разрешат учиться в Нью-Йорке, в Колумбийском университете. Но ей ещё предстояло окончить школу. Ах, если б у всех родителей были такие дети-старшеклассники! Девушка понимала, ради чего «грызёт гранит науки молодыми зубами» (эпатажа ради она любила повторять этот слоган, подчёркивая, что его автор – Троцкий). Инга знала, что нельзя допустить ни одной четвёрки в аттестате: к ней могут придраться, а перспектива быть выдворенной в СССР и учиться в каком-нибудь задрипанном Ленинградском или Московском университете её ужасала. Она представлялась ей падением с мировой вершины в мировую помойку. Разумеется, слова вроде «выдворенная», «задрипанный» или «помойка» она произносила лишь мысленно, боясь подслушки. Но чувствовала, что мама – её союзница.
Инга поступила в Колумбийский университет, нацелившись на международную журналистику. После первого курса всем студентам предложили самим выбрать место для летней практики, причём поощрялись «трудные точки», а не Париж или Рио-де-Жанейро. Инга выразила желание поехать на советский Дальний Восток. На факультете горячо одобрили её выбор – в такую глушь ещё никто из студентов не забирался. Вскоре Инга сидела за столом в старом доме Поквановых в окружении дедушки, бабушки, дяди, тёти и двоюродных братьев. Всех их она видела впервые, и все они ей очень понравились. Потому что сразу же поняла главное – никто из них, упаси Боже, не «комми» (так в американских газетах называли коммунистов). А дальневосточные Поквановы признали в нью-йоркской гостье свою, кровную, родную.
Американцы с презрением говорили, что в Советском Союзе балдеют от самых простецких джинсов и прочего дешёвого западного ширпотреба, но мать предостерегла Ингу: «Наши родственники – не те люди, они сами достают всё, что нужно. Вези сувениры, а не барахло, не тряпки, разве что тётушке своей Зинаиде что-нибудь яркое». Инга привезла ей красное уругвайское кожаное пальто, а дяде и двоюродным братьям – электронные счётные машинки (персональные компьютеры ещё не вошли в обиход). Дедушке с бабушкой достался видеомагнитофон с набором плёнок (диски ещё не появились). Кроме того, братьям она подарила ксерокс – невиданный тогда у нас. Ленинградские студенты сразу оценили возможности этого чудо-аппарата.
Яша и Толя предприимчивостью пошли в отца, деда и прадеда. Учились они хорошо, не тратя время на увлечения, свойственные студенческой поре: в Филармонии штаны не просиживали, по эрмитажным залам не слонялись, фантастику и прочую художку не читали, на споры о поэзии и тем более о смысле жизни вечера и ночи не тратили. Зато они чётко представляли себе своё будущее. Яша собирался остаться в Ленинграде, женившись на ком-нибудь, и пойти в адвокатуру, Толя намеревался вернуться на Дальний Восток. Он знал экономистов, работавших на «Кедре» (так в открытой печати называлось атомное предприятие, рядом с которым они жили) и невысоко оценивал их уровень. Со временем надеялся занять в тамошней экономической службе солидное место. В Ленинграде братья поселились, конечно, не в общежитии. Но если до войны роскошью казалась жизнь Ларисы в отдельной комнате в одной квартире с хозяйкой, то новое поколение Поквановых это бы уже не устроило.
Братья снимали трёхкомнатную квартиру, ужинали обычно в ресторанах. Сокурсники, разумеется, замечали, что Поквановы живут «выше среднего», но те объясняли это своими приработками в качестве экскурсоводов. И, действительно, они сотрудничали с «Интуристом»: хоть и примитивно, но говорили по-японски, приезжие из Страны Восходящего Солнца их понимали. Худо ли, бедно ли, братья могли рассказать им о достопримечательностях города на Неве, пояснить, что такое Медный Всадник, крейсер «Аврора» и т. д. Ну, и, конечно, они вовсю пользовались отцовской дачей. Приятели знали «поквановскую таксу»: едут к ним на ночёвку две пары – везут ещё двух девок для братьев. Об этом они со смехом рассказывали своей «американской» кузине.
С Дальнего Востока Инга привезла много журналистских материалов, получивших высокую оценку в университете. Она написала и об охотниках на соболей, и о парадоксах дальневосточной природы, и о заповеднике «Океанский берег», и об Арсеньеве, авторе любимой в СССР, но неведомой американцам книги «Дерсу Узала», и о великих русских землепроходцах XVII века, и о кампании по ликвидации неграмотности в тех краях, и о зверствах японцев в годы Гражданской войны, в том числе о гибели красного партизана Сергея Лазо, которого интервенты сожгли в паровозной топке. Конечно, все свои тексты Инга предварительно показала отцу, и Сергей Сергеевич внёс кое-какую конъюнктурную правку.