В самолёте по пути домой Герман Петрович сел рядом с Ириной Николаевной и начал пускать пробные шары, то есть как бы вскользь упомянул о своих родственниках, разбросанных революцией по белу свету. Признался, что в Париже ездил один на русское кладбище. Ирина Николаевна, естественно, побранила его – зачем же один? «Не хотел отвлекать вас от экскурсий, от музеев. Кому из молодёжи интересны дела столетней давности?» Ирина Николаевна горячо заспорила, и он показал ей «письма Альбины».
– Боже мой, их должна прочитать Лора, это же письма её матери! – чуть не закричала Ирина Николаевна.
– Не торопитесь. Её мать, как вы знаете, нас оставила, и я не уверен, что Лора безболезненно воспримет напоминание о ней…
А уже в Москве он отдал Ирине Николаевне написанные по-французски письма из Альбома и попросил перевести. Так он втянул наставницу дочери в свою игру. И она проявила к ней живой интерес. Ирина Николаевна расшифровала таинственную К.П., с иронического рассказа которой о том, как дворяне меняли фамилии, для Германа Петровича всё и началось. Из написанного тем же почерком, но по-французски письма удалось установить её имя – Ксения Потоцкая.
– Если вы не возражаете, это надо показать Платону! – восклицала Ирина Николаевна. – Смотрите, что она пишет о Свердлове, текст потрясающий: «Простаки не понимают, почему этого никому не ведомого уродца сделали «президентом», выпихнув другого жидёнка, просидевшего на этом троне всего ничего, Розенфельда-Каменева. Каменев, к слову, был более известным в этих бандитских кругах, да и внешность имел почти приличную – не то что эти монстры Троцкий, Свердлов, Зиновьев, Радек, Урицкий, Володарский. Но у Свердлова магическая фамилия, а в иудаизме магия, мистика и прочая чертовщина очень важны. Так вот, Свердлов – не псевдоним, как у Троцкого, Ленина, Мартова и прочих бандитов-каторжников. Свердлов в правильном произношении Швердлов, точнее даже – Швердл, а швердл по-еврейски – меч. Меч, занесённый над Россией. Меч, приставленный к нашему горлу. Меня просветил в этом отношении профессор Гуревич, как вы знаете, сам из евреев, выкрест, порядочный культурный человек, он в ужасе от того, что творят его соплеменники. Заметь, говоря о большевицких монстрах, Гуревич не говорит «евреи», но «жиды» или «жиденята». А евреем он называет героического Леонида Канегиссера и считает, что долг порядочных евреев – воспеть его подвиг. Гуревич собирается уехать за границу. Он хотел бы добраться до Парижа, там он рассчитывает на помощь своего знакомого, писателя Алданова, который тоже еврей, Ландау, и, как и все мы, ярый враг большевицкой шайки…» Каково, Герман Петрович! Так можно показать перевод Платону?
– Да ради Бога, – махнул рукой Герман Петрович, который не нашёл в письме ничего интересного для себя, ни одного кирпичика в здание Мифа о Лоре. – Кстати, кто такой этот Канегиссер?
Ирина Николаевна тоже не знала, их просветил Платон Васильевич:
– Стыдно, стыдно, Ира, не знать такого замечательного человека! (Герману Петровичу он, естественно, упрёков не адресовал.) Вот о ком героический фильм снимать! Он же убил Урицкого, жуткого палача, начальника Петроградской ЧК, убил жертвенно, без надежды на собственное спасение. Большевики немедленно его расстреляли, объявив эсером, хотя ни в каких партиях он не состоял. Поэтому никакого громкого процесса не было – боялись, что Канегиссер скажет правду, что он убил кровавого жида как порядочный еврей, от имени честных евреев. Об этом Марк Алданов книжку написал. Конечно, он читал прессу, но, возможно, и этот Гуревич добрался до Парижа и что-то ему рассказывал как старый знакомый. Так что это письмо – литературный факт. Тем более Канегиссер, знаете, чьим другом был? Стыдно, стыдно, Ира, не знать! Он был другом самого Сергея Есенина, и тот даже привозил его к себе в Константиново, а он мало кого туда приглашал…
Кроме этого письма, большой интерес у «молодёжи» вызвало описание конгресса Коминтерна в 1920 году, когда над сценой Большого театра на гигантской карте загорались стрелки, указывающие, куда вскоре пойдут большевицкие армии – на Варшаву, на Берлин, на Париж и так далее… «Полоумный председатель Коминтерна «Зиновьев» (он же Радомысльский, он же Апфельбаум, естественно, еврейчик – судя по выговору, местечковый) истерически визжал о скорой победе мировой революции. Бред, конечно. Но как дорого он обойдётся России! Какой ненавистью к нам заряжает всю Европу пархатый безумец. А может быть, не безумец, а провокатор? Поразмышляй об этом, друг мой Кирилл Михайлович…» - говорилось в письме, подписанном латинскими инициалами S. W. Ещё интереснее, по мнению Платона Васильевича, была приписка на полях письма, сделанная фломастером: «Молодец, молодец! Боже мой, они уже тогда всё поняли…» А дальше неразборчивая закорючка и дата – 1 января 1992 г. «Молодёжь» растолковала Герману Петровичу, что так автор приписки отреагировал на крушение СССР в декабре 1991 года.
Но Германа Петровича эти письма не заинтересовали, они ведь ничего не добавили к создаваемому им генеалогическому древу. Но и не опровергли его построения. Однако, после того, как Ирина Николаевна была посвящена в замысел преподнести Лоре историю её происхождения, она сказала, что если дело дойдёт до каких-то развёрнутых публикаций, а не только до слоганов на концертных программках, будущему «спичрайтеру» эти письма ох как пригодятся. Герман Петрович осторожно спросил, почему Лора не среагировала на его слова о том, что в 1920 году была казнена коммунистами её прапрабабка.
– Да она ещё слишком молода, – грустно улыбнулась Ирина Николаевна. – Я сама от неё недалеко ушла. Мне мама перед смертью порывалась рассказать о наших предках, а мне было неинтересно, скучно, всё мимо ушей пропускала… Теперь так жалею…
А Герман Петрович подумал о том, что молодые молодым рознь: Джованни, ровесник Лоры, сам взялся за историю своего рода. О беседе с ним Герман Петрович не рассказывал Ирине Николаевне, но и Лора, как можно было понять, тоже не сочла нужным рассказать. Значит, это её совсем не волнует? Или он всё-таки торопит события, ждёт от дочери слишком зрелых интересов? Он убеждал себя, убеждал, но червячок горьких опасений всё же не уползал из души. Размышляя об этом, Герман Петрович додумался до того, что плоды его усилий надо преподнести дочери в более осязаемом виде. И он активно взялся за восстановление Воронцовской усадьбы.
Основные работы, начиная с выбора проекта и кончая подведением главного корпуса под крышу, были выполнены за два года, и такой высокий темп, разумеется, потребовал дополнительных затрат. Но Герман Петрович денег не жалел. Он был доволен строительной бригадой, он отдыхал душой на стройке. Никаких особых инцидентов не случалось, один только раз охрана доложила ему, что вокруг «объекта» вертелись какие-то странные люди. Пацаны, конечно, записали номер их «тойоты», Герман Петрович пробил его по базе и определил, что машина – из гаража областного правительства. А потом к стройке подъезжал автобус с интуристами, и её со всех сторон фотографировали «то ли китайцы, то ли японцы». Значит ли появление этих азиатов, скорее всего корейцев и вьетнамцев, что Фурсин, замминистра, не расстался с мечтой об островке в Тонкинском заливе?
Это было время учёбы Лоры на втором, третьем и четвёртом курсе, время формирования её строгого исполнительского стиля. Сверх головы занятая учёбой, она принимала участие даже не во всех конкурсах, на которых могла бы выступать. Но этот период её творческой биографии был отмечен одним блистательным успехом – на Международном пианистическом форуме в Венеции. На торжественном приёме в честь лауреатов выступил молодой музыковед, старый друг русской звезды, Джованни Бекафьюми, автор книги «Мой путь к Дилетанту из Венеции» (так не без кокетства называл себя великий Альбинони). Он зачитал отрывок из книги, вставной эпизод, в котором говорилось о происхождении Лоры Воронцовой, о том, как её прапрадед, герой Первой мировой войны, в эпоху красного террора в России пытался скрыть своё знатное происхождение, изменив фамилию, но позднее был опознан одним из своих бывших солдат, арестован и казнён в ОГПУ– коммунистической охранке. Упомянул он и о матери пианистки, баронессе фон Рорбах, затем – графине Рандзони, трагически погибшей на автомобильных гонках во Франции. Затем попросили сказать своё слово саму Лору.
Ирина Николаевна, присутствовавшая на приёме, с любопытством и некоторым страхом ожидала, что же скажет её ученица, до того не проявлявшая интереса к истории своего рода. Будь такая возможность, Ирина Николаевна посоветовала бы ей рассказать о том, что её отец-банкир восстанавливает родовое гнездо Воронцовых, но такой возможности не было – русская звезда сидела за главным столом, рядом с членами оргкомитета, и говорила с итальянцами без переводчика. Поднявшись, она сказала:
– Возможно, когда я постарею и стану более консервативной, я буду, подобно моему отцу, любовно разглядывать листочки нашего генеалогического древа. Но пока у меня другие приоритеты, другие представления о знатности. Для меня фамилии Чайковский и Рахманинов, Вивальди и Скарлатти более весомы, нежели Гогенцоллерн, Тюдор или Габсбург. На том стою.
Её слова были встречены бурными аплодисментами. Ирина Николаевна восхитилась находчивостью Лоры, а сидевший рядом с ней Платон Васильевич подумал о том, что надо заказать видеозапись приёма с русским переводом и подарить диск Герману Петровичу. Так он и сделал.
Герман Петрович не сопровождал дочь в Италию. Он стал бояться скомпрометировать её своей внешностью (татуировки, пропади они пропадом!), незнанием языков и необразованностью. Обладая острым аналитическим умом, он понял, что хотя последние годы много читал, главным образом о музыке и музыкантах, отсутствие систематического образования выдаёт его с головой. Возможно, он несколько преувеличивал свои недостатки, но стоять на уровне полуграмотных министерских чиновников не считал для себя допустимым.
Герман Петрович придумал такую игру – в ходе встречи с Лориными друзьями он запоминал, а потом записывал выражения, которых не понял. После вечера у него набирался целый список таких «загадок». Например: «отрезали голову, как Берлиозу»; он уже знал, что Гектор Берлиоз – французский композитор XIX века, прочёл книгу о нём, но там не говорилось, что ему отрезали голову. Или – «раблезианский персонаж», «каратаевщина», «манкурт». Иногда понятные по отдельности слова, соединённые вместе, приобретали особое значение – например, «дама, приятная во всех отношениях», «вечный жид» или «сто первая камера».
Окружение Лоры говорило на языке, насыщенном подобными выражениями. Это была, определил для себя Паханчик, феня интеллектуалов. И подобно тому, как фраер неспособен прочесть маляву, посланную с зоны воровским авторитетом, он не улавливал смысла многих реплик, особенно острот. Чтобы не выглядеть дураком, а главное – не ставить Лору в неловкое положение, Герман Петрович стал сокращать своё общение с дочерью на публике. И в Венецию не поехал именно поэтому. А когда посмотрел запись, привезенную Платоном Васильевичем, ещё раз убедился, что поступил правильно. Выступая, Лора назвала знакомые ему фамилии композиторов, но кто такие эти Гогенцоллерн да Тюдор? Он понял смысл её речи, только покопавшись в словаре. Но там-то, на приёме, надо было ухватить его мгновенно…
В то же время Герман Петрович был очень доволен случившимся в Венеции. Этот гомик Джованни заглотнул его наживку и сделал даже больше, чем можно было ожидать. Теперь информация о дворянском происхождении Лоры, да ещё исходящая не из российского источника, стала фактом её музыкантской биографии. А девочка, сама того не зная, хорошо подыграла легенде. Скромность украшает тех, кто уже достиг славы. Герман Петрович много раз просматривал привезенный Платоном Васильевичем диск, слушал речи Джованни и Лоры. Это был и его триумф.
Однажды, когда он – уже заполночь – сидел перед компьютером, из венецианского кайфа его вырвал резкий сигнал того мобильника, по которому пацаны звонили только в чрезвычайных обстоятельствах.
– Паханчик, усадьба горит!
Звонил Витя Орехов, Орех, толковый старшой над бойцами Паханчика. Он поднял их по тревоге ещё до того, как оповестил шефа. Ребята не замешкались, проявили смекалку, перекрыв дороги, ведущие к Воронцовскому имению, и через пять минут Орех доложил, что взяли двух поджигателей, а одного застрелили.
– Пленных и труп в подвал, – распорядился Паханчик. – Еду. Без меня не начинайте.
Он имел в виду подземный гараж под своим домом в Луначарске, куда можно было заехать, не вылезая из автомобиля. Когда он там появился, пацаны уже скатали отпечатки с пальцев убитого, а взятые живьём сидели в наручниках и с ужасом наблюдали за Витей Орехом, который, зловеще усмехаясь, доставал из шкафа щипцы, пилы, плётки и прочие предметы, назначение которых было для них очевидным.
Так делать научил его в своё время Паханчик, который где-то прочёл, что доставленным в инквизицию прежде всего показывали орудия пытки – и большинство раскаивалось в своих прегрешениях. Витя Орех не имел склонностей к садизму, сами по себе пытки его не привлекали, его интересовал результат. Вот и сейчас он не стал орать на пленников, а спокойно предупредил, что если они не признаются, кто их послал, им для начала ненамного, сантиметра на полтора, укоротят члены. И щёлкнул садовыми ножницами. Тут же пацаны спустили с поджигателей брюки, и тогда они торопливо, перебивая один другого, заговорили. Они признались, что нанял их офицер пожарной службы Аверьянов, местный, из Луначарска. Оказалось, что Витя Орех его знает – они живут в соседних домах. Это упростило проблему, вскоре Аверьянова доставили в подвал. Огромного роста, жирный, как боров, офицер ни минуты не играл в несознанку.
– Скажу всё, что знаю, – проблеял он, как только с него сняли чёрный колпак, – только не бейте.
– Никто тебя бить не собирается, – усмехнулся Витя Орех, – тебя сейчас будут пытать. У нас инструментов много. Так что говори всю правду, только правду и ничего кроме правды. (Витя Орех любил смотреть американские детективы.)
– Конечно, конечно. Меня попросили убрать ветхое строение… Ребята, видимо, перепутали адрес…
– Ответ неверный, – Витя Орех продолжал цитировать фильмы. – Открой-ка рот…
Пассатижами он сломал Аверьянову зуб в золотой коронке и закончил фразу:
– …Но кое-что правдивое ты сказал. Тебя попросили. Кто именно?
– Я не знаю этого мужика. Сказал – надо срочно, какая-то комиссия ожидается, а строение по бумагам уже снесено. Предложил аккордную оплату.
– Что дальше, товарищ полковник? – обратился Витя Орех к Паханчику, сидевшему с маской на лице. Тот вынул из кучи «инструментов», лежащих на столе, паяльник. Орех понял, что шеф торопится, и с грустью посмотрел на пожарника: «Чтоб ты быстрее вспомнил фамилию, звание и адрес мужика, я сейчас засуну паяльник тебе в задний проход и включу в сеть».
– Ой не надо, – взвизгнул Аверьянов, – я уже вспомнил! Моисеев, охранник в министерстве. Вернее, бывший охранник. Он со вчерашнего дня на пенсию ушёл. Говорят, уехал куда-то на Юг…
– Ну так позвони ему, пусть немедленно приедет…
– Я не знаю номера…
– Второй неверный ответ, – скорбно вздохнул Витя Орех и взял паяльник. – Снимай штаны.
Пожарник покосился на знакомый портрет Дзержинского. Естественно, он не знал, что не всем, попадавшим в подвал, его показывали. Прикрывавшую его шторку раздвигали в тех случаях, когда нужно было внушить, как в данном случае, что схваченный находится в руках «органов», а не бандюков. Именно такой вывод сделал и Аверьянов. Он обречённо вздохнул, взял протянутый ему телефон и сообщил абоненту, что на пожаре произошло ЧП и надо срочно встретиться. Через полчаса Моисеева доставили в подвал. Когда с пленника сняли капюшон, Паханчик сразу его узнал: это был не охранник-пенсионер, как уверял пожарник, а молодой человек – помощник замминистра Фурсина, того самого, который предлагал продать Воронцовскую усадьбу иностранцам, а половину выручки уступить ему. Паханчик сделал Вите Ореху знак выйти, и за дверью рассказал, что за птичка им попалась. Моисеев тоже купился на портрет Железного Феликса. Тем более Витя Орех заговорил с ним вежливо, на «вы»:
– Нехорошо, Моисеев, нехорошо. Вы подставили честного, хотя и глупого служаку Аверьянова – ради чего? Угодить вашему начальнику, Фурсину? Да его не сегодня-завтра отправят в КПЗ, тюрьма по нему плачет. Его уголовное дело в целом ясно, так что, пока не поздно, отмежуйтесь от него. Дайте нам на него дополнительный компромат, и мы закроем глаза на ваше участие в поджоге.
Витя Орех цитировал бездарные российские фильмы о «тоталитарном» советском времени – их он тоже смотрел во множестве. Из его слов, из его тона Моисеев сделал окончательный вывод, что он находится в руках какой-то спецслужбы, а не братков. Спецслужбы достаточно серьёзной, ничего не боящейся, судя по тому, что орудия пытки нескрываемо разложены на столе у следователя. И он продал своего шефа с потрохами. Рассказал, какие музейные ценности присвоил себе замминистра Фурсин, и даже где он хранит некоторые из них. В частности, что шеф показывал ему редчайшие монеты из украденной нумизматической коллекции, которую он любит рассматривать и потому далеко не прячет, а держит в кабинете, в специальном шкафчике слева от бара. После этого Моисееву снова завязали глаза, отвезли, петляя по улицам, на федеральную трассу и вытолкнули из машины.
А в душе Германа Петровича в продолжение всего допроса нарастала тоска. Он понял, что мечта его рухнула, и предпринимать вторую попытку где-то в другом месте он не будет. Против него была государственная машина, которой – он втайне на это надеялся – полагалось бы стать его союзником. Представлялось совершенно естественным противостоять ей в воровских делах, но сейчас?! Разве он замыслил что-то дурное? Разве это плохо – просвещать окрестных ребятишек, да и не только их – кого угодно, от студентов до пенсионеров, бесплатными концертами и лекциями по линии фонда «Митрофан»? И никому бы не было в ущерб, что всё это он задумал ради славы своей любимой дочери. Дикая, неукротимая ненависть поднялась в нём против человека, который стал для него символом противодействия своему замыслу, своей мечте. И Герман Петрович решил не поручать пацанам это дело, а расправиться с врагом лично.
Через два дня вечером, в сильный дождь, Витя Орех, сидевший за рулём, притормозил у загородного дома Фурсина, а Паханчик, расположившийся на заднем сиденье, пальнул ракетой. Из-за ненастья на улицах не было никого. В тупичке, высмотренном накануне, они сменили одни фальшивые номера на другие и, сделав круг, снова оказались у виллы.
– Красивый пожар, прямо как в кино! – воскликнул Витя Орех.
– Как в фильме «Тонкинский залив», – усмехнулся Паханчик.
– Не видел такого…
– Его очень любил этот тип, каждую ночь смотрел.
Поглазеть на пожар съехалось много машин, из которых никто не вышел. Герман Петрович вспомнил детство, как вся деревня сбегалась помочь соседу справиться с красным петухом. Но теперь он жил в другой стране.
А назавтра стало известно, что в огне погибла вся семья Фурсина, сам же замминистра в то самое время, когда взрыв ракеты уничтожил наворованное им за несколько лет, садился в самолёт. В составе делегации деятелей культуры он вылетал во Вьетнам. Узнав об этом забавном совпадении, Герман Петрович злорадно подумал, что его враг наверняка намеревался присмотреть себе островок в Тонкинском заливе, и решил ни за что не продавать Воронцовскую усадьбу. Он редко обращался мыслями к поэзии, но тут ему отчётливо вспомнилась строка
Усадьбы сгорели, но почва осталась…
Это стихотворение читала уже немолодая поэтесса на студенческом вечере в Консерватории, куда его затащила дочь. Лора ещё, помнится, шепнула ему, что эта поэтесса – из знатного дворянского рода. И он, Лже-Воронцов, решил держаться от неё подальше, чтобы не выдать своё самозванство. А теперь он вспомнил её стихи, может быть, первый раз в жизни он вспомнил чьи-то стихи, потому что они точно описывали его состояние.
Вот уж хрен тебе, паскудный замминистра! Я не отдам тебе землю! Мою землю. Пусть она принадлежала не моим предкам, но я готов был возродить на ней бытие Воронцовых, хотя не их кровь течёт в моих жилах. И не моя вина, что тех Воронцовых извели под корень. Я хотел, чтобы сюда приезжали люди слушать музыку, чтобы здесь начинали путь в искусство молодые таланты из русской глубинки, которых разыщет и привезёт Платон Васильевич, а ты, сволочь, хотел, чтобы здесь высадился иностранный десант. Хрен, хрен тебе…
Герман Петрович не думал, что ещё когда-нибудь увидит Фурсина. Но через пару месяцев заместитель министра попросил его о новой встрече! Чиновник начал с того, что выразил собеседнику сочувствие в связи с убытками из-за пожара и предложил обсудить новую ситуацию, сложившуюся после того, как усадьба сгорела.
– «Усадьбы сгорели, но почва осталась», – неожиданно ответил Герман Петрович. – Так говорится в одном хорошем стихотворении, мне довелось слышать его в исполнении автора. Для меня изменились лишь сроки завершения работ. Так что вряд ли нам с вами есть что обсуждать.
– Не горячитесь, Герман Петрович. Я недавно был во Вьетнаме, почему-то им очень полюбилось место, на котором стояла Воронцовская усадьба, они резко повысили предлагаемую цену…
– Не тратьте время, вопрос закрыт.
Но Фурсин, видимо, надавал каких-то обещаний своим иностранным подельникам, поэтому продолжал настаивать:
– Они предлагают такую цену, которая не только покроет ваши убытки, но и позволит купить два таких участка. Не стану скрывать, что рассчитываю кое-что получить от посредничества. Я ведь тоже понёс большие убытки. Вы знаете, у меня сгорела дача…
Герман Петрович уже не мог выносить настырности этого типа, поэтому, опираясь на информацию, полученную от Моисеева, он сказал с намёком на усмешку:
– Но у вас ведь не в даче заключалось главное богатство. Разве не в городской квартире вы хранили иконы из Москворецкого музея? А коллекцию миниатюр из наследия Горюнова? А старообрядческие книги из архива Антирелигиозной комиссии? Неужто всё сгорело? Это же огромные ценности! Надеюсь, хоть нумизматическая коллекция из бывшей Спецшколы уцелела. Вы её, кажется, хранили в кабинете, в шкафчике слева от бара. Вот бы её продать. Хватит на пару островков в Тонкинском заливе, мне островок и вам островок, будем друг к другу в гости на джонках плавать. Как вам такая перспектива? Шучу, конечно…
Сказать, что Фурсин помертвел, было бы выразиться очень слабо. Чиновник хватал воздух ртом, лицо его побагровело. Он понял, что кто-то продал его с потрохами. Но кто? Об украденных им музейных ценностях знали несколько человек – всё руководство министерства, которое под предлогом преобразований, слияний, централизации и децентрализации, растащило значительную часть музейных фондов губернии. Что это? Произошла утечка информации и его решили сделать козлом отпущения?
Глядя на заместителя министра, Герман Петрович вспомнил, что так же выглядел подчинённый Фурсину вороватый полковник, когда он пуганул его диктофоном. Полковник тогда окочурился, хорошо бы и этот тоже. Но Фурсин, к огорчению Германа Петровича, выдержал удар. Пробормотав что-то о неотложных делах, он покинул место встречи.
А Паханчик решил добить врага. Он правильно рассчитал, что Фурсин купится, как фраер, на его слова, и срочно повезёт куда-нибудь бесценную нумизматическую коллекции. Так и случилось. Когда стемнело, замминистра вышел из дому с большим и, видимо, очень тяжёлым кейсом. Когда он отпирал машину, кто-то положил ему руку на плечо, сунул в лицо «корочку» с золотыми буквами ФСБ (их продают на Арбате как сувениры иностранным туристам) и вежливо предложил:
– Фурсин? Облегчите свою вину, сдайте ценности добровольно.
– Конечно, конечно, – засуетился чиновник. – Пожалуйста, всё в кейсе.
– Благодарю вас, вы поступили разумно, – Витя Орех церемонно приподнял шляпу и не спеша направился к своей машине.
Следующим же утром Фурсин попросил министра досрочно отпустить его на пенсию «в связи с проблемами со здоровьем». Министр подписал заявление с удовольствием. И не потому, что не любил своего зама или что-то имел против него, нет, ведь этот заместитель строго соблюдал субординацию и не зарился на то, что министр и сам не прочь был хапнуть. Но уж коли Фурсин по собственной воле решил выйти из игры, министр сразу же сообразил, что внезапно освободившееся тёплое местечко можно быстро и выгодно продать. А он в тот момент нуждался в деньгах, потому что, предчувствуя падение губернатора и готовясь к бегству, строил «запасной аэродром» в Чехии.
Никто не знал, почему Герман Петрович ценой больших затрат пытался реставрировать Воронцовскую усадьбу в сжатые сроки. Будто спешил, как в советскую эпоху, сдать объект к какой-то знаменательной дате. На самом же деле всё обстояло именно так – начиная стройку, он мечтал о том, что преподнесёт «родовое гнездо» Лоре к окончанию Консерватории. Сволочной замминистра испортил ему праздник. Ну что ж, он за это наказан.
Однажды Паханчик подумал, что домочадцы Фурсина – скорее всего, последние люди, которых он замочил. Но он не испытывал к ним никакой жалости. На войне как на войне. А жалость и даже угрызения совести, столь незнакомое ему чувство, он испытал вдруг, вспомнив, как придушил Графа, великого специалиста по подделке документов. Ни с того, ни с сего представились ему подробности обстановки, в которой жил и работал старый мастер, и прежде всего – множество книг, столь непривычное в воровском мире. Ну, да, конечно, при такой работе нужно было иметь под рукой разные образцы. Графология, от самого этого слова происходила кликуха старика, Граф. А вдруг, подумал внезапно Паханчик, всё не так? Вдруг это – прикрытие? И не в графологии тут дело, а в том, что старик и в самом деле был графом. Или хотел им быть, как он, Воронов, захотел быть Воронцовым. Да и Воронов-то тоже поддельная фамилия…
Герман Петрович вспомнил, какие книги стояли на полке у Графа. Как-то он, скучая, пока старик корпел над заказом, от нечего делать, рассматривал корешки. «Придворный этикет в императорской России», «Записки трёх фрейлин», «Воспоминания великой княгини Марии Павловны», «Дворянские роды России», «Мемуары великого князя Александра Михайловича», «Геральдика», «Пушкинский Петербург», «Инородцы в советской охранке», «Красный террор в России»... Последнюю из них он позднее видел у Лоры, причём не на полке, а в руках у дочери – молодёжь яростно спорила о чём-то, связанном с этой книгой. Потом он и сам её прочёл, надеясь найти в ней фамилии из своего Альбома. Из «своего»… Так может быть и спец по почеркам искал что-то подобное в «Красном терроре» или в мемуарах великих княгинь?
Убийца Графа даже подумал – а не отыскать ли ему потомков старого мастера и не оказать ли им, как говорится, анонимную материальную помощь, но вспомнил, как тот сетовал на детей, бросивших одинокого отца ради комфортной жизни то ли в Норвегии, то ли в Дании. Герман Петрович перестал думать о них, но странным образом воспоминание о том, как он замочил Графа, дало толчок многим другим воспоминаниям и размышлениям, непривычным для него.
Да ещё приснился сон, до жути похожий на реальность, сон, в котором к нему приходил Серж Воронцов. В офицерском мундире, с георгиевской ленточкой, он имел усталый вид, но говорил без всякого раздражения. Утром его поддельный потомок вспомнил, конечно, не всё, но ключевые фразы не стёрлись пробуждением: «Не комплексуй по поводу того, что лезешь во дворянство. Знаешь, сколько таких было в наше время? Куда больше, чем в ваше. Ты не хуже, а лучше какого-нибудь пархатого торгаша, который отвалит часть наворованных денег на строительство храма да своим соплеменникам-журналистам, чтоб растрезвонили на всю Империю, и вот нате вам – очередной жидок во дворянстве. Похлеще любого Мольера! А ты, брат мой Герман, душу человеческую слепил. Ты Лоре не только плотскую оболочку дал, ты помог ей стать музыкантом, а она своим искусством многих людей преобразит. Но будь осторожен. Завьются вокруг неё западные людишки – поживиться русским богатством. Они на это мастера…» Вот на такой тревожной ноте проснулся тогда Герман Петрович. И ещё не раз ему снился Серж Воронцов, но слов его, фраз его – капризная ночная память не удержала.
И всё же сохранялось ощущение, будто говорили они о земных делах Паханчика. Не судил предок (или как его назвать?), не осуждал, но – комментировал. А проснувшись окончательно, Герман Петрович вспоминал свою жизнь и как бы со стороны смотрел, испытывая разные ощущения: начиная если не со стыда, то с досады или неудобства, и кончая если не гордостью, то озорным удовлетворением – эк, дескать, ловко дельце провернул.
Такое ощущение пришло, например, когда он вспомнил историю с партией картин. Всё началось с разговора по пьяни о том, что – в отличие от русских – еврей у еврея не украдёт. И кто-то сказал, что эта бродячая нация, склонная к коммерции, столетиями отрабатывала систему держать ценности «у бедных тётушек». В чулане, заваленном хламом, у старушки лежит на сохранении много антиквариата и даже драгоценностей, а сама она действительно живёт небогато: прежде всего в смысле одежды, мебели, кушает, правда, неплохо, но скрытно от соседей. К официальной грошовой пенсии «племянник» за сохранение ценностей добавляет «приварок». А когда его начинают шерстить – до четвероюродной тётушки или даже подруги четвероюродной тётушки кто доберётся… Разумеется, комбинация возможна при условии полной честности сторон. И если, допустим, племяннику дадут пять лет, тётушка будет хранить доверенное ей весь срок его отсидки.
Слушая тогда этот рассказ, Паханчик вспомнил, как он удивился недавно, потому что увидел автомобиль богатого еврея, которого пасли его пацаны, у дома одной своей подруги. У дома, населённого бедняками. Паханчик расспросил подругу и узнал, что живёт у них одинокая бедная старушка-еврейка, которую многие жильцы подкармливают. И ещё он вспомнил, что из шикарного автомобиля в дом вносили обои, но тогда он не придал этому значения – мало ли кто делает ремонт. Паханчик задержался у подруги на три дня, чему та была только рада, и снова увидел выгрузку обоев – двух рулонов. Причём, судя по всему, разного цвета.
На четвёртый день подруга поехала в деревню к мамаше, а Паханчик под видом сантехника (и, разумеется, изменив внешность – в доме он примелькался) наведался к старушке. Хорошо владея техническими приёмами, он ловко положил ей на лицо усыпляющую маску и спокойно обшмонал квартиру. Его предположения подтвердились: под маскировочной обёрткой из обоев скрывались кожаные рулоны, а в них – скатанные живописные полотна. Паханчик просигналил пацанам, ждавшим за углом, они подогнали свой пикапчик, с шумом и матом вывалили из него несколько рулонов обоев и внесли в дом. А в суете можно было и не заметить, что другие рулоны они загрузили обратно в машину, крича «Петька-дурак, ты чего путаешь? Два рулона цветастых нам по другому адресу велено доставить!»
В денежном смысле это оказалось одной из удачнейших операций Паханчика. У него не горело, он не торопился продавать, плотно поработал с экспертами и узнал, что у старушки хранился едва ли не целый «приватизированный» музей. Много лет спустя в Париже, когда Лора с друзьями затащила его на какую-то выставку, Герман Петрович увидел картину, как две капли воды похожую на одну из тех, что он когда-то украл у бедной старушки, вернее, у её вора-племянника. Рассматривая добычу, он тогда дивился – сам бы он и даром не взял намалёванную на холсте кучу каких-то шаров и цилиндров. Непонятно было даже, как её вешать, где верх, где низ…
…А чувство досады пришло с воспоминанием о недавнем ограблении замминистра Фурсина. Конечно, историю его отношений с чиновником-вором можно было завершить красиво: передать коллекцию государству. Но Паханчик не мог лишить Витю Ореха и других пацанов добычи. Да и не было гарантии, что коллекцию ещё раз не украдут – хоть тот же министр, хоть любой другой его зам. К тому же как объяснить, где ты её взял. И всё же какой-то осадок в душе у Германа Петровича остался. Он прекрасно понимал, что пацаны загонят коллекцию, не интересуясь, в чьи руки она попадёт, уплывёт ли она за границу или не уплывёт.
И только в одном деле у него не было никаких колебаний – когда он действовал по совету Сержа Воронцова и старался оградить Лору от возможных попыток иностранных жуликов обворовать её. Ещё и ещё раз он перерабатывал с юристами своё завещание, создавал такую систему доступа наследницы к деньгам, чтобы до конца жизни она не могла всё промотать, подстрекаемая каким-нибудь фатоватым сердцеедом. Почему-то он представлялся ему в образе итальянца Джованни, хотя к тому не было никаких оснований. Музыковед своей книгой сделал Лоре только добро; открытый гомосексуалист, он и не претендовал на её руку, но Герман Петрович ничего не мог с собой поделать.
Разумеется, денежные ловушки умеют расставлять не только за границей, приходилось думать и о внутрироссийских делах. Паханчик заранее, не откладывая дело на пожарное «потом», позаботился о хорошем содержании верной домработницы тёти Даши, так похожей на его мамку Марью Андревну. Распорядился и насчёт Пацанки-Танечки (мало ли как могут в дальнейшем сложиться их отношения с Лорой). Отписал кругленькую сумму также Ирине Николаевне. А Платона Васильевича уполномочил после своего ухода распоряжаться фондом «Митрофан». Кому-кому, а ему он доверял безраздельно, может быть, только ему одному да ещё Вите Ореху.
Видимо, финансовые тревоги о будущем дочери повлияли на состояние его здоровья – Германа Петровича впервые посетили боли в сердце. А может быть, и годы начали брать своё – приближалось 55-летие, как сказал лечащий врач, опасный для мужчин возраст. Он, конечно, советовал не пить, не курить, соблюдать диету и, прежде всего, избегать стрессов. «Да у меня, скорее, стрессы положительные, – пошутил тогда Герман Петрович. – Дочери вот-вот двадцать пять стукнет, скоро она консерваторию окончит. Выпускной вечер, какое платье, ну, вы понимаете – хлопоты приятные…»
Вот здесь-то счастливый отец и промахнулся. Лоре не довелось быть на этом долгожданном вечере: её, как и всех других российских выпускников-медалистов пригласил отпраздновать победное окончание консерваторий продюсерский центр «Вульф энд Коэн». В Вене он устраивал «Бал молодых звёзд», причём брал на себя все расходы по проезду и проживанию в австрийской столице. По традиции выпускники приезжали без сопровождающих, но в городе находился, как бы негласно, Платон Васильевич – на случай непредвиденных ситуаций. А главное – там теперь работал Джованни, хорошо знакомый с деятельностью продюсерского центра.
От старого друга Лора узнала, что молодых и неопытных музыкантов «Вульф энд Коэн» безбожно обманывает: по сути задёшево скупает, а потом перепродаёт другим фирмам с большой выгодой для себя. Джованни примерно знал финансовое положение Лоры, делающее её относительно независимой, и дал ей ряд ценных советов. Вскоре они ей пригодились. Лора отвергла внешне заманчивое предложение американцев. Она попросила расшифровать структуру расходов фирмы, связанных с её пребыванием в Штатах, предложила вычеркнуть пункт об оплате жилья и студии, увеличив соответственно долю своих доходов. «У меня в Нью-Йорке, – пояснила она, – есть хорошая квартира на Манхэттене, оборудованная для репетиций фортепьянных дуэтов». Фирма, видимо, не хотела упустить мисс Воронцофф и предложила «европейский вариант» с пребыванием в Париже. «В Париже у меня тоже есть квартира», – сказала русская звезда к удивлению американцев и потребовала увеличить свои гонорары. Такой же ответ они получили и в разговоре о Милане: оказалось, что и в Северной Италии молодая пианистка располагает апартаментами в пансионате, которым владеет русский благотворительный фонд «Митрофан», а её отец играет в нём видную роль… Дельцы отступили и принялись вербовать (иначе говоря – облапошивать) другую девушку. Информация на таких ярмарках распространяется быстро, и вскоре мастера греть руки на талантах уяснили, что Лора Воронцова знает себе цену, что она достаточно обеспечена и материальные вопросы не определяют её выбор.
В конце концов – не без помощи Джованни – она смогла добиться весьма выгодных для неё условий: заключила с Венской филармонией контракт на пять лет, с довольно плотным графиком, но с большими, более чем полугодовыми промежутками, во время которых ей не возбранялось гастролировать где угодно и с кем угодно. Позднее один многоопытный юрист говорил русской пианистке, что её контракт весьма престижный, но недостаточно выгодный в денежном смысле. По западным меркам, конечно – в России такие условия молодым музыкантам и не снились. Но Лору с её прочной, построенной отцом материальной базой, всё более чем устраивало.
Решилась и организационная сторона свободного от филармонических обязанностей времени. Старый друг Джованни согласился стать её импресарио. На «рахманиновских» условиях, то есть на тех условиях, на которых великий русский композитор-эмигрант в своё время работал с американцем Сваном. Тот полностью избавлял русского гения от гастрольных и прочих организационных хлопот и получал за это 15 процентов его доходов. Джованни это тоже устраивало – «венские» месяцы Лоры позволяли ему уделять много времени своей музыковедческой работе. Причём значительную часть её составлял поиск старинных музыкальных рукописей и обработка найденных опусов для исполнения на современных инструментах. Естественно, если речь шла о рояле, Джованни рассчитывал на то, что первым исполнителем его находок будет Лора.
В дальних планах у него были выступления восходящей русской звезды в США, в том числе даже в Карнеги-Холле, и это были реальные планы, потому что сестра его Анжела стала женой авторитетного американского продюсера. И ещё – Джованни, ссылаясь на свои давние связи с семьёй Лоры, добился того, чтобы её фамилия писалась как von Vorontsoff. Нет, неправ был Герман Петрович по отношению к молодому итальянцу, совершенно неправ! Ведь именно «этот гомик» воплотил дерзновенную мечту Паханчика в реальность!
Когда основные контракты «ярмарки талантов» были подписаны, то есть, иначе говоря, «Вульф энд Коэн» набила карманы, а Россия – по дурости своих начальников от культуры – лишилась лучших молодых музыкантов, и состоялся, наконец, Бал молодых звёзд. Сюда уже допускались женихи, невесты, бойфренды, подруги и прочие «сопровождающие». Лора ощущала себя ракетой на стартовой площадке космодрома. Она знала, что ей нельзя расслабляться: по жребию именно ей предстояло открывать серию концертов, на которых избранная публика знакомилась с новыми именами. Многое, ох, многое в её судьбе зависело от этих концертов, являвшихся первой частью контракта, – послезавтра здесь, в Вене, а через неделю в Зальцбурге. Согласно контракту, затем ей полагались трёхмесячные каникулы после окончания консерватории, но Джованни договорился со своим американским зятем, что если в Австрии missLoravonVorontsoffвыступит с успехом, её пригласят дать несколько концертов в Штатах, возможно, в том числе, и в Карнеги-Холле (публика не знала, но продюсер знал, что здоровье одной из объявленных исполнительниц резко ухудшилось, и возможно потребуется внезапная замена).
Обо всём этом друзья и говорили на балу с бокалами шампанского в руках. Все позволили себе немножко выпить, даже Платон Васильевич, который вообще-то не употреблял алкоголя. Только Лора лишь для вида прикасалась губами к своему бокалу. Видимо, поэтому она первая заметила Ирину Николаевну, которая, разыскивая в праздничной толпе своих, шла как будто пьяная, утирая не платком, а ладошкой слёзы, градом катившиеся из её глаз, и размазывая по лицу помаду. Цивилизованные европейцы, делая вид, что ничего не замечают, уступали ей дорогу и деликатно отворачивались. Она подошла к Лоре и молча протянула телеграмму. Это было сообщение о том, что сегодня в Луначарске под Москвой от сердечного приступа скоропостижно скончался Герман Петрович Воронов.