Не буду тратить место на бумаге и время читателя на рассказ о том, каким образом это стало известно мне. Просто расскажу, как оно было.
…В один из погожих дней августа 1930 года Эсфирь Зоревая по пути к железной дороге проходила нашим посёлком. Она устала, сбила ноги, её вид вызвал жалость у крестьянина, который приводил в порядок забор своего палисадника. «Зайди, отдохни, предложил он, молочка попей». Журналистка с благодарностью согласилась. У хозяина нашлись и пироги, и чай, гостья вытянула усталые ноги, простецкий, услужливый мужичок ей понравился. Беседа затянулась, тем паче она больше любила говорить, а он – слушать.
Видимо, из-за своей доброжелательности и щедрого гостеприимства хозяин (это был Крымов – отец нашего Крымова, сын мужика, застреленного по приказу товарища Троцкого) показался «красной журналистке» единомышленником. Он лишь кивал головой и повторял «так, так», слушая восторженные и злорадные рассказы гостьи о том, как «разгружали от кулацкого и поповского элемента» недалёкое от нас Рождественское, как «потешно» голосили бабы, когда их, подкалывая штыками, загоняли на фуры, на которых начинался их крестный путь в Нарымский край. Затем Эсфирь Зоревая поинтересовалась, много ли враждебного элемента выслали из нашего посёлка, и, услышав простодушный ответ, что никого пока не выслали и о развёрстке по кулакам и подкулачникам у нас никто ничего не знает, насторожилась. Хищное нутро революционерки почуяло, что здесь можно будет пролить кровь, причём кровь самого ненавистного ей класса – тёмного и дикого, невежественного и черносотенного русского крестьянства. «Спасибо за ценную информацию, товарищ, – поблагодарила она Крымова. – Я немедленно поставлю в известность соответствующие органы. Мы здесь порядок наведём!»
Крымов понял: он дал промашку, и над селом нависла реальная угроза погрома. Стало ему ясно и другое: кроме него никто не сможет предотвратить беды. Он предложил гостье проводить её до железки, пообещав показать более короткий путь к платформе. И ещё он наложил целую холщовую сумку яблок и пирогов: «Бери, бери, путь долгий, да и когда до дому доберёшься-то. Детей угостишь. Дети-то есть? Сын? Это хорошо. У меня тоже сын…»
По дороге Эсфирь Зоревая пустилась в воспоминания о том, что вскоре после революции около той платформы, куда они направляются, она собственными глазами видела, как было подавлено противодействие тёмного элемента историческим декретам советской власти. Крымов закурил, чтобы скрыть волнение, спросил, прикидываясь дурачком: «И много там этого элемента было?» Журналистка решила преувеличить свои подвиги и сказала, что несколько сот вооружённых чем попало бандитов, около тысячи. Ей и в голову не могло прийти, что этот мужичок, тогда молодой парень, сам был в числе тех тридцати-сорока селян, которых звероподобные латыши в чёрной коже пригнали слушать речь товарища Троцкого. И что сцену убийства своего отца он помнит во всех подробностях.
«Небось, цельное сражение было-то, многих убили?» – предположительно спросил Крымов. «Не буду хвастаться, я не принимала участия в бою, меня укрыли товарищи, помню только, как пристрелили главаря повстанцев – жуткого, бородатого, с крестом на шее…» И ещё один вопрос задал Крымов: «Кто командиром-то был тогда?» Эсфирь Зоревая запнулась, метнула взгляд на собеседника, но не решилась произнести запретного имени Троцкого; однако ей захотелось как-то, хотя бы для себя, намекнуть на участие своего кумира в деле, и она ответила, что не помнит, вроде бы бойцы говорили – товарищ Бронштейн. Вряд ли её провожатый, хоть и симпатичный, но тёмный, как все эти русские мужики, знает, что Троцкий – это партийный псевдоним Бронштейна.
Крымов остановился перед началом мостков через болото: «Тут наши дураки зачем-то дорожку загибом пустили, а мы пойдём прямо – вон на ту сосну, за ней и железка видна. Давай, торопись, тебе поезд скоро, а мне корову доить пора…» Эсфирь Зоревая действительно увидела за приметной, разлапистой сосной железнодорожное полотно. До него оставалось совсем немного пройти по ярко-зелёной траве. Мужик шёл легко и быстро, журналистка чуть отстала и внезапно по пояс провалилась в трясину. «Помогите! – крикнула она, – руку дайте!». «Сейчас подкулачников перепишу и дам», – усмехнулся Крымов. Он подождал, пока поверхность нашего верного Болота не успокоилась, а потом сообразил, что сумку с пирогами и яблоками придётся, к сожалению, тоже утопить – вдруг ГПУ начнёт дознание, а кто-то может сдуру показать, что видел Крымова, провожающего партийную бабу на поезд. А ежели он обратно шёл с сумкой, значит… Как я уже упоминал, в то время наш посёлок не имел названия, гнусное имя верного ленинца товарища Бухарина он уже утратил, а номер свой ещё не обрёл. Видимо, поэтому он так и не получил развёрстки по кулакам и подкулачникам. И ещё потому, что Крымов (не нынешний, а тогдашний Крымов) исправил вовремя свою промашку. Но об этом долгое время никто кроме его детей и внуков не знал.
…Ах, какие бывают совпадения, какие переклички событий! И в истории царств, и в истории того же нашего Посёлка № 2. На том самом месте, где Крымов спас свой народ от погрома, его внук спас его (ну не весь народ, но – многих) от другой угрозы. Дело было так. Вскоре после начала эпохи свободной Демократии у нас объявился кавказский проходимец по имени Фикрет. Он поставил автомобильный прицеп-бочку в том месте, где к посёлку выходит пешеходная дорожка от электрички, и начал торговать каким-то ядовитым пойлом, которое только у пропойц язык поворачивался назвать «натуральным вином солнечного Азербайджана» (так гласила надпись на бочке). Но стоило пойло так дёшево, что алкаши его пили. И хотя в первый же день обнаружилось, что «вино» вызывает острый понос, – продолжали пить. А через несколько дней отдал концы закоренелый пьяница Уткин. Конечно, он мог загнуться от чего угодно, но назавтра после похорон его сын, тоже сильно пьющий, умер, вернувшись из похода к Фикрету.
Однако лишь после того, как спящими в канаве недалеко от бочки были найдены два в стельку пьяных пацана, разумные мужики, посовещавшись, решили действовать. Несколько человек с Копытиным во главе подошли к кавказцу и предложили ему по-доброму, по-хорошему свернуть торговлю и больше у нас не появляться. Копытин прекрасно понимал, что доказать в судебном порядке причину смерти отца и сына Уткиных – не удастся, поэтому и повёл разговор в мирных тонах. Но преступник ответил наглостью и угрозами засудить за национальные оскорбления, хотя никто его не оскорблял. «Выно плахой – значит вэсь народ плахой! – кричал кавказец. – Черножопым назовёшь, да?!» Копытин не поддался на провокацию и предупредил, что завтра придёт поговорить снова, выразив надежду, что торговец отравой одумается. «Прыходы, прыходы, – зловеще ухмыльнулся Фикрет, – в адын час дня прыходы, с табой пагаварят!»
Когда назавтра в час дня мы с Копытиным подошли к бочке Фикрета, оказалось, что «пагаварыть» с нами приехал никто иной, как давно нам известный толсторожий милицейский полковник Молдавченко. Он начал разговор с хамского крика, но я вынул из кармана диктофон и демонстративно приблизил к его пасти. «Убрать микрофон!» – заревел полковник и протянул руку, но я не раз бывал в таких переделках. «Имею право по закону, – предупредил я, – учтите, всё записывается и потому советую говорить вежливо…»
Полковник взял себя в руки и произнёс косноязычную речь в защиту демократии и рыночной экономики – не хуже, чем Ельцин с Черномырдиным. И ещё он добавил, что во вверенной ему округе не потерпит «шовинизьма, антисемитизьма и сенофобии». Я засмеялся и сказал, что мы все очень любим сено, но Молдавченко только тупо уставился на меня: он не понял моей остроты. Свою речь полковник закончил предупреждением, чтобы мы с Копытиным как лица, не употребляющие натуральное вино солнечного Азербайджана, не приближались к торговой точке господина Мамедова ближе, чем на двадцать шагов, иначе это будет истолковано как раздувание национальной розни со всеми тяжкими последствиями.
«Я вас вежливо прошу, – заключил полковник Молдавченко, – отойдите вон к тому кусточку и ближе никогда не подходите. Вы поняли? Никогда, ни при каких оборотах дела». Мы отошли «к кусточку». «Вот и отлично. А вам, уважаемый господин Мамедов, я говорю: добро пожаловать в наше многонациональное Подмосковье, будьте как дома, торгуйте себе на здоровье, наш президент Борис Николаевич Ельцин ориентирует на всемерную поддержку малого бизнеса, мы, правоохранительные органы, будем неукоснительно стоять на страже ваших прав…»
При этих словах своего защитника торговец отравой дёрнулся и упал как подкошенный. Полковник засуетился, из бело-голубого милицейского «мерседеса», стоявшего неподалёку, выскочил сержант-водитель, расстегнул рубашку Фикрета, приложил ухо к сердцу. «Эй, подойдите сюда! – крикнул нам Молдавченко. – Быстрее!» «Нам запрещено приближаться к торговой точке, – спокойно отозвался Копытин. – Мы выполняем приказ…» «Брось паясничать, делай, что говорят… Приказ отменён!» Я снова выставил вперёд диктофон. «Прямо как барышня капризная в романсе, – повернулся ко мне Копытин, – то одно ему нужно, то другое, как-то не по-мужски…» Я потянул его за рукав – пошли отсюда, но Копытин продолжал базарить с полковником, не отходя ни на шаг от назначенного нам рубежа. Признаться, меня это удивило. Зная повадки нашего философа, я ожидал, что он спокойно удалится, оставив ментов разбираться с трупом. Естественно, я и предположить не мог, что своими дурацкими препирательствами он отвлекал внимание полковника на себя. Ведь я тогда не знал, а Копытин знал, откуда прилетела смерть к торговцу отравой.
Фикрет ставил свою бочку у самой дороги с электрички, рядом с густой еловой чащей. Туда со стороны Леса и подобрался Витька Крымов. За пазухой у него был «африканский сувенир» – духовая трубка с отравленными стрелами. Вернее, с короткими стрелками, вполне достаточными для стрельбы по близким целям. Преимущества этого оружие Витька Крымов вполне оценил за те долгие и опасные месяцы, когда он выбирался из сердца Африки, с военной базы, которую товарищ Горбачёв, как только перекрестился в господина Горби, подарил американским империалистам, нимало не озаботившись участью служивших там офицеров и солдат. Бесшумность стрельбы позволила пустить стрелу в спину преступника с расстояния в два метра, так что промахнуться было практически невозможно. После выстрела народный мститель углубился в Лес, стремительно пересёк непроходимое Болото и вышел к посёлку с другой стороны.
Расследования он не опасался. Образцов такого яда не было в криминалистической службе – это Витька Крымов узнал с помощью капитана Голубцова. От международных головорезов, с которыми ему пришлось общаться в своих зарубежных скитаниях, Витька Крымов знал, что и в западных странах этот яд почти никогда не распознают и списывают смерть на сердечный приступ. Боялся он лишь одного: как бы яд не выдохся за прошедшие годы – но умельцы-колдуны из великого леса Итури, что на великой африканской реке Конго, не подвели, азербайджанский негодяй прямиком отправился в ад.
Порой, когда мы в своём кругу и, разумеется, без дачников, балагурим за выпивкой и закуской, Копытин говорит, что Савельев куда эффективнее Интерпола. И он безусловно прав. Я уже рассказывал, как Савельев расправлялся с ворами, в том числе и с теми «неопознанными», которые пытались обворовать Фаридовну во время её отсутствия, как лихо он провёл операцию, отстаивая право наших тёток торговать на рынке в райцентре. Таких историй можно было бы рассказать немало. Но лучше всего проявился характер Савельева как защитника людей в истории с наркотой.
Копытин говорит, что проблемы наркотиков не существовало бы, если бы ею могли свободно заниматься честные герои вроде Савельева или Витьки Крымова при поддержке народа. Проблему, считает он, создали продажные парламентарии и министры, генералы и судьи, прокуроры и прочие гуманисты. Это они вопят о недопустимости самосуда, о том, что, скажем, нельзя забить насмерть пойманного с поличным пушера. Пушер, дескать, мелкая сошка, наркобизнесом ворочают наркобароны, а против них у прокуроров никогда нет улик. Копытин убеждён, что министры и прокуроры заинтересованы в вечном существовании наркоугрозы, они ею очень хорошо кормятся, получая не только большие оклады от государства за свою мышиную возню, но и отступные от наркобаронов, чтобы те жили в безопасности. Если же народ начнёт убивать пушеров, наркобизнес увянет, и министры-прокуроры не смогут покупать виллы на Средиземном море. А вот дела в нашем посёлке этим продажным тварям невыгодны – не течёт от нас к ним золотой ручеёк…
Белая смерть объявилась на нашем горизонте вскоре после утверждения Демократии. Копытин разъяснял нам, что здесь такая связь: демократизация общества порождает его криминализацию, а где криминал, там и наркота, сие очевидно. Он хорошо знает проблему, потому что сам в молодости помотался по «зонным осадкам». Так он называет те места, где осели массы бывших зеков. В частности, был он на алтайской стройке, которая начиналась ещё как закрытая ГУЛАГовская зона, а заканчивалась как вполне легальная «стройка коммунизма». Амнистированным работягам, которые согласились остаться (начальник строительства, член ЦК партии, просил об этом на митинге, кланяясь народу в пояс), выделили место для проживания. Там на скорую руку люди соорудили хибары из подсобных материалов, им нарезали небольшие участки земли. Дал народ этому своему городу свободы (не лагерь ведь!) имя – Шанхай. Много таких Шанхаев возникло тогда на «зонных осадках» Советского Союза. Именно оттуда позаимствовал Копытин и неофициальное название для нашего поселения, которое выросло на месте Свалки, сменившей в своё время Хороводный Луг.
Копытин считает, что из подобных мест, то есть из жуткого тюремно-лагерного мира и пошла растекаться по стране наркота, когда твёрдая власть превратилась в демократическую труху. И ещё, добавляет он, с Востока, где разная дурь всё равно что у нас водка. Именно с Востока пришла эта зараза и к нам. В России воняло и тлело паскудное горбачёвское время, последние месяцы доживало наше сельхозпредприятие, грядущий ельцинский развал уже чувствовался, но некоторая видимость порядка пока сохранялась. Наш директор взял тогда на работу подозрительного «беженца из Таджикистана», выделил для его обширной семьи освободившийся дом из фонда служебного жилья.
Не знаю, чем занимался «беженец» (человек, суда по всему, далеко не бедный) и какие взятки давал он директору, но почти сразу обнаружилось, что промышляет он продажей какой-то травки. Он применял старый, как мир, метод вовлечения в порок: сначала угощал бесплатно, потом начинал продавать. Копытин тогда сказал – чем раньше мы решим проблему, тем лучше.
Вспоминая эти дни, мы теперь удивляемся своей мягкости. Ведь никто не предложил сразу прикончить наркоторговца! Мы хотели только избавиться от него, и поступили, как мы теперь понимаем, плохо. Видимо, мы не осознавали во всей полноте проблемы наркотиков. Ну что ж, нас может извинить лишь нехватка опыта. Сейчас бы мы просто сожгли «беженца», подпалив со всех сторон его дом, или, связав ему проволокой руки, спихнули со Стенькиного Яра в болотную топь. А тогда, можно сказать, гуманно чикались с преступником. Но я рассказываю, как было. Первый шаг вызвалась сделать Давлетшина, и отправилась к «беженцу». Соседи слышали, что разговор быстро накалился, но о чём он – понять не могли: говорили не по-русски. Завершив свою добровольную миссию, Фаридовна позвала Копытина, Савельева и меня. Плохо дело, мужики, сказала она, этот тип ничего не желает понимать, пытался даже оскорблять меня. Надо его отсюда выжить – иного пути нет. Давайте я схожу к директору, объясню ему восточные хитрости…
Но мы дружно запротестовали. «Не забывай, Фаридовна, – напомнил ей Копытин, – что наш нынешний директор – свояк бывшего, а бывший тебя до смерти не забудет…» Он имел в виду историю с делёжкой участков нынешнего Шанхая, когда директор пытался оттереть Давлетшину, а наш философ посоветовал ей нажаловаться Религиозному съезду.
Тогда Савельев и сказал – беру проблему на себя. Буквально с того же дня «сын Востока» (так между собой мы называли распространителя наркоты) начал испытывать сильнейший «прессинг». Подростки, ориентированные Савельевым, стали гонять его детей, науськивать на них собак, не давая выйти со двора. Назавтра приехала с обыском милиция, но хитрый негодяй успел либо выбросить наркотики, либо так их спрятать, что ничего не нашли, либо откупиться. Однако он почувствовал напряжение, особенно когда на следующий день его трясла пожарная охрана и оштрафовала за несоблюдение правил (которые сроду никто не соблюдал), а сутки спустя – санэпидстанция. Потом Савельев, который тогда работал в райцентре, встретил «сына Востока» на улице и навёл на него знакомых ментов; те задержали будто бы пьяного гражданина и круто обошлись с ним в вытрезвителе, где продержали до утра.
Этим воспользовался Савельев – ночью он поджёг сарай «беженца»; в отсутствие мужа перепуганная, не говорящая по-русски жена не посмела высунуться из дому. А сарай – это мы видели при заселении «южан», приехавших на трёх грузовиках, – был под завязку забит их вещами. Помню, обилие барахла вызвало насмешки. Старая Мироновна, пережившая настоящее беженство во время Отечественной войны, просто чертыхалась: мы бежали только с детьми на руках, тулуп взять возможности не было, а эти… Беглые воры, а никакие не беженцы!
Через пару дней – опять «приключение». Савельев увидел «сына Востока» в электричке, а когда по вагону пошли знакомые контролёры, шепнул им, кого надо брать. Безбилетника в тюбетейке вывели в тамбур, спросили, почему нарушает. В нашей электричке билетов на две остановки от райцентра никто сроду не брал; если контроль вцеплялся, говорили – извини, браток, не успел, поезд подходил. «Беженец» выставил дурацкую причину – денег нет. Его обыскали и «оштрафовали» на крупную сумму, записав паспортные данные, чего наркоторговец очень боялся. Вскоре и я подключился к игре Савельева. Случайно увидев, что от шоссе по посёлку медленно едет машина, из которой выглядывает человек в тюбетейке, я постарался оказаться у неё на пути. И на вопрос, где здесь проживает товарищ Омаров, испуганно ответил: его час назад арестовали, всю семью забрали, менты соседей трясут, чего-то ищут, смывайтесь, ребята, пока не поздно! Машина развернулась и умчалась. А Витька Крымов, пользуясь своими близкими отношениями с почтальоншей Тонькой, перехватывал всю почту «беженца».
Включился в дело и сам Копытин. По его наводке один из районных начальников поинтересовался у нашего директора, что за уголовного типа из-за границы он пригрел, и выразил опасение, что показатели по преступности могут возрасти. Наконец, Витька Крымов придумал подбрасывать во двор «сыну Востока» воющую сирену с дистанционным управлением и пугал его по ночам. «Беженские» дети перестали выходить даже в свой двор. Такой разносторонний «прессинг» заставил опасных чужаков вскоре съехать от нас.
Рассказывать обо всех поворотах борьбы с наркотой было бы слишком долго, поэтому ограничусь двумя историями, каждая из которых могла бы послужить основой для детектива. Первая началась тогда, когда Витька Крымов, придя к почтальонше Тоньке, учуял, что в комнате накурено, притом запашок какой-то подозрительный. Подруга объяснила, что заходил её родственник Андрюша. Витька Крымов расспросил, с кем дружит парень, сопоставил с собственными наблюдениями. Вскоре, улучив момент, он завлёк Андрюшу в свой сарай и приступил к допросу. При этом он надел боксёрские перчатки, чему парень не удивился: все знали, что Витька «поддерживает форму». Андрюша (ему было шестнадцать) с некоторым даже вызовом признал, что покуривает травку, но наотрез отказался сообщить, где он её берёт. «Ну что ж, поговорим иначе», – Витька врубил громкую музыку и начал молотить подследственного. Тот раскололся через пару минут.
В тот же день, опираясь на эти показания, Савельев избил балбеса Гену, который после школы нигде не работал, сидя на шее стариков-родителей, а от армии был освобождён вчистую по причине хромоты. Гена сломался быстро – инвалидов у нас не бьют, он никогда не участвовал в драках, новые ощущения его ужаснули. Вытирая сопли, он признался, что дурь покупает у одного цыгана из райцентра. Тот сам приезжает на электричке, они заходят в лес и производят обмен «деньги – товар». Потом Гена продаёт наркоту Андрюше и ещё двум пацанам. А цыган уезжает на следующей электричке дальше, не обратно в райцентр, а дальше; Савельев понял, что у того клиентура обширная.
Гена стоял на коленях, плакал, говорил, что цыган должен приехать завтра, в одиннадцать сорок утра, он убьёт, если узнает, и т.д. и т.п. Савельев дал такую установку: «Я тебя убью, если ослушаешься. Я приеду вместе с цыганом. Ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Пойдёшь с ним в лес, как будто меня не видишь. Тебе ничего не надо делать, делать буду я». На следующее утро Савельев подсел в электричку на остановке между райцентром и нами. Он вычислил, что цыган будет ехать в вагоне, который останавливается у схода к дорожке, ведущей через наш Лес к посёлку, и не ошибся. Перед платформой Товарищ Савельев подошёл к двери, у которой курил цыган, лениво спросил в курчавый затылок: выходишь? Тот кивнул.
На платформе уже маялся Гена. Они пошли в лес (у самой платформы топко, и пройти тут можно только по мосткам на сваях), Савельев, который нёс ненужную ему раму, подобранную у предыдущей станции, – за ними. На изгибе дорожки, убедившись, что ни впереди, ни сзади никто не идет, Савельев бросил раму, рванулся вперёд и ногой под зад ударил Гену: «Ты, придурок хромоногий, беги вперёд, а мне с человеком поговорить надо!» Цыган ощерился: «Ты кто такой?» Савельев вынул пистолет: «Деньги!»
Наркоторговец развеселился от глупости лоха: на форменной тужурке секьюрити была нашивка «Савельев»; понятно, что найти простака и проучить его не составит труда. Савельев не спросил о «товаре», и цыган решил, что глупый мужик понятия не имеет о его бизнесе. Он смеясь отдал деньги и шутовски поднял руки – сдаюсь, мол. «Кру-гом! – скомандовал Савельев, – бегом на ту сосну, там на железку и домой!» Наркоторговец повернулся и вразвалку двинулся к сосне. «Бегом, я сказал!» – рявкнул Савельев и рукояткой пистолета легонько ударил его по затылку. Преступник побежал, и через минуту наше Болото привело приговор в исполнение.
Но Савельев недооценил врага. Через пару дней его самого на пустой дорожке встретила целая группа цыган: говори, куда дел нашего человека. Савельев понял, что они прижали слюнтяя Гену, и тот перед ними исповедался. Цыгане вели себя спокойно-уверенно; одни стали впереди, другие сзади на мостках, слева и справа – топкая почва и редкие деревца, так что не убежишь. Но чавелы не могли, конечно, знать, кто их враг. Савельев спрыгнул с мостков за куст и преступники потеряли его из вида. Затем он непонятным образом объявился за другим кустом и легко побежал по ярко-зелёной траве. Несколько цыган неосмотрительно бросились за ним, и наше верное Болото тут же их засосало.
И ещё Савельев понял, что теперь-то уголовный табор от него не отстанет. Он отправился в райцентр, и от своих людей получил информацию, что вся цыганская шайка собирается сегодня по какому-то поводу в строительном вагончике: туда заносили огромные сумки выпивки и закуски. Во всяком случае собирались они отмечать не похороны – об исчезновении нескольких членов своей банды они ещё не могли узнать. Но к ним в вагончик постоянно приезжали их сообщники-соплеменники. Там, на стройке, замершей с разгромом экономики и воцарением Демократии, куда нормальным людям страшно было сунуться, цыгане в основном и торговали наркотой. Милиция это знала, но «не могла поймать с поличным». На страницах районной газеты появлялись взволнованные статьи о «призраке белой смерти над ярко-жёлтым строительным вагончиком», общественность возмущалась, но «ничего не могла поделать».
…Витька Крымов страховал последнюю фазу операции. Если коротко, дело происходило так: когда стемнело, Савельев подкрался к вагончику и запер дверь снаружи, просунув металлический стержень в замочные петли. Внутрь, через решётку окна, он просунул бутылку с горючей смесью. Спастись не удалось никому. Пожар списали на неосторожное обращение пьяных с огнём. Даже полковник Молдавченко не стал рыть землю – статейки в газетах о неуловимости наркоторговцев доставали и его.
У этой истории был и эпилог. Савельев встретил хромоногого Гену и жёстко спросил: «Продал меня, сучёнок, цыганам?» Слюнтяй всё понял и взмолился: «Только не бей! Я тебе сеструху приведу…» Савельев обалдел: «А ты, оказывается, подлец из подлецов! Придётся тебя наказать. Объявляю тебя своим рабом. Теперь каждую весну и осень будешь перекапывать мой картофельный участок, а летом собирать колорадского жука. И смотри, гадёныш, чтобы без халтуры». Так и повелось. А случайным прохожим Гена объясняет, что взялся добровольно помогать участнику боёв в горячих точках…
Вторая история не столь драматична, но сложней психологически. Поймав молоденького паренька с наркотой, Савельев затащил его к себе в сарай и подверг «допросу с пристрастием». К его изумлению, балбес признался, что дурь он взял у своей подружки. Через два часа в качестве подследственной в савельевском сарае оказалась симпатичная девчушка лет шестнадцати. Чувствовала она себя уверенно. С презрительной улыбкой выслушав призывы «скучного дяденьки» к добровольному признанию, она усмехнулась ему в лицо: «У вас нет права лезть в мою личную жизнь. Говорить я с вами не желаю. Не теряйте время понапрасну – не будете же вы меня бить». «Почему же? Буду», – Савельев тоже засмеялся и вмазал ей по физиономии. Девушка вспыхнула: «Я матери скажу!» «А я её выпорю за плохое воспитание дочери», пообещал Савельев и ударил вторично, уже посильнее. «Я в суд подам», – сделала девица ещё одну попытку. «Послушай, сучка, – ласково пропел Савельев, – я сдам тебя ментам, а они, когда будут тебя раздевать, догола раздевать и фотографировать в профиль и фас, найдут у тебя в трусах и в лифчике большие, очень большие дозы наркоты – для продажи. И тебя укатают в колонию для несовершеннолетних. А там страшно, ой страшно! Во всяком случае, сифилис обеспечен, может быть, со СПИДом в придачу и с туберкулёзом…» На этом этапе следствия девушка и сломалась. Она заплакала и назвала поставщика дури, а также имена двух своих подружек – его клиентов. Точнее, не «его», а «её»: распространителем заразы оказалась писательница Алина Бенимовская, снимавшая в посёлке дачу.