Вы здесь

Раввин по имени Политбюро

Только в устных рассказах сохранился тот исторический день, когда Посёлок № 2 посетили три выдающихся по тем временам руководителя – народный комиссар внутренних дел СССР товарищ Генрих Григорьевич Ягода, начальник Колхозцентра СССР товарищ Григорий Наумович Каминский и первый секретарь Московского комитета Всесоюзной коммунистической партии большевиков, иначе говоря – ВКП(б), секретарь ЦК и партийный куратор строительства канала Москва-Волга товарищ Лазарь Моисеевич Каганович. Об этом в своё время, естественно, сообщалось в печати, однако потом, когда вскрылось, что товарищ Ягода и товарищ Каминский – враги народа, соответствующие газеты были изъяты. Сохранились, правда, вырезки, сделанные теми нашими мужиками, которые случайно попали в кадр. Эти вырезки обычно в домах наклеивали на стенах рядом с семейными фотографиями. Но в очередную Декаду бдительности, которую проводили по указанию товарища Кагановича на вверенной ему территории, НКВД устроило повальный обыск и забрало все найденные газетные вырезки  с изображением врагов народа; забрали также мужиков, хранивших эти шпионские документы. Больше они домой не вернулись. Повествуя об этом, Копытин разъясняет: Каганович компромат на себя уничтожал, на хрена ему было с врагами народа светиться.

Надо сказать, что многие дачники, даже и образованные, окончившие университет, когда слышат об этом, либо удивляются либо делают вид, что удивляются. Террор и репрессии, мол, проводил не Ягода, а Ежов, о Ягоде мы что-то слышали, но что – не помним. И даже если они что-то слышали о заключённых на строительстве канала Москва-Волга,  в головах у дачников возникают образы несчастных очкариков, которых «арестовали по доносу за анекдоты про Сталина». И они очень     злятся – ведь людям свойственно злиться на тех, кто вольно или невольно изобличает их невежество.

 Встречались, конечно, среди дачников и вполне нормальные, приличные люди. Некоторые признавались, что действительно никогда не думали о Канале как о гигантской братской могиле.                                                                                           

 Просвещая  эту публику, Копытин нередко показывает номер журнала «Огонёк», где, уже в горбачёвское время, были перепечатаны некоторые материалы о поездке в наши края товарищей Кагановича, Ягоды и Каминского, которых здесь на правах хозяев встречали товарищ Лазарь Иосифович Коган – начальник МоскваВолгаСтроя и товарищ Самуил Григорьевич Фирин – начальник ДмитЛага, концлагеря, где содержали строителей Канала. Но нет в журнале текстов выступлений этих выдающихся руководителей в нашем посёлке. А они интересны тем, что в значительной степени предопределили его судьбу. Большие начальники известили о том, что колхоз имени товарища Кагановича и совхоз имени товарища Ягоды вместе будут как бы объединённым подсобным хозяйством для великой стройки. Забегая вперёд, скажу, что мужикам такая двойственность местной экономической структуры пошла на пользу. Председатель колхоза и директор совхоза обычно враждовали друг с другом, а это, как выражается Крымов, создавало для простого народа люфт, какую-то щель, в которую в крайнем случае можно было улизнуть. Ну не в Америку, конечно, а из колхоза в совхоз или из совхоза в колхоз. Иногда это было спасением. А некоторые ловкачи умудрялись по полжизни нигде не состоять, в случае чего говоря: нахожусь в процессе перехода из колхоза в совхоз (или наоборот). Копытин считает, что это был редкостный счастливый шанс для Посёлка № 2, выражаясь по-современному, – джек-пот.

Особенно заинтересовало мужиков выступление товарища   Каминского. Он сказал, что в нашем посёлке строители Канала, их жёны  и  дети будут отдыхать, кушать свежие овощи, ягоды и фрукты, пить парное молочко и набираться сил для дальнейших трудовых подвигов. Раньше, до того, как партия и лично товарищ Сталин поручили мне возглавить колхозное строительство, я работал врачом, сказал Григорий Наумович, и хорошо понимаю, как важно для организма передового строителя канала Москва-Волга полноценное питание из свежих продуктов. Мужиков озадачили эти слова – уже всем известно было, что Канал строят зеки (раскулаченные и попы), что получают они скудную пайку и мрут с голода, как мухи. Но всё быстро прояснилось. В посёлке с неприметным названием номер два стал жить, как тогда говорили, начсостав. То есть, все эти высокие чины имели жильё непосредственно вблизи стройки, а у нас обзавелись как бы летними квартирами или дачами.

Им отдали самые лучшие дома, хозяев которых перевели в категорию спецпереселенцев и отправили, как говорится, в места не столь отдаленные, а точнее сказать – на ЮБЛО, на Южный       Берег Ледовитого Океана. Рассказывая о данном этапе нашей истории, Копытин  обязательно подчёркивает, что выиграли (вернее, меньше пострадали) те, у кого домишки были похуже. В этом он видит проявление революционного принципа «Мир хижинам, война дворцам!». И пусть не было в нашем селе дворцов (барский дом был сожжён вскоре после Великой Октябрьской Социалистической революции), удары наносились по самым лучшим домам. Что такое раскулачивание? – задаёт вопрос Копытин. И отвечает: война дворцам на крестьянском уровне. Правда, у нас, как я уже упоминал, раскулачивания практически не было, а вот в соседнем селе Рождественском творилось нечто ужасное. Там пьянь (беднота на коммунистическом языке)  передралась из-за добротных «кулацких» домов и почти все их сожгла: если, мол, не мне, то пусть никому. 

 А у нас на краю посёлка, на том самом месте, где стоял когда-то барский дом помещиков Троцких, появилась так называемая дача Кацнельсона. Правда, строилась она поначалу для товарища Фирина, тогдашнего начальника концлагеря, в котором держали заключённых, строителей канала Москва-Волга, но ещё до того, как бригада отборных мастеров-зеков окончила работу, товарищ Фирин сгинул, и вскоре в газетах написали, что он расстрелян как враг народа. А на его место был назначен товарищ Зиновий Борисович Кацнельсон, который и въехал в новенький дом-дворец. Однако и он вскорости оказался врагом народа, но имя его успело прирасти к шикарной даче. Тем более свирепость Зиновия Борисовича значительно превосходила свирепость его предшественника, Самуила Григорьевича. Со стройки просачивались слухи  о том, что товарищ Кацнельсон постоянно критикует своё «тяжёлое наследие – гнилой фиринский либерализм», и закручивает гайки уже до полнейшего беспредела. Боялись его ужасно и потому, что знали – нового начальника ДмитЛага вытащил сюда из Киева, с должности замнаркома внутренних дел Украины, товарищ Никита Сергеевич Хрущёв, сменивший товарища Кагановича новый вождь московских коммунистов, а вернее сказать – могущественный партийный босс, наместник Центральной России: ведь в те годы Московская область была куда больше нынешней – в неё входили современные Калужская, Тульская и Рязанская области. А до того товарищ Хрущёв по партийной линии руководил Украиной и в годы коллективизации вместе с товарищем Кацнельсоном и другими подручными товарищами пролил там реки крови.

Но шпана, повязанная кровью, не всегда сохраняет верность банде. Савельев, знаток истории, любит напоминать о хрущёвском подарке своему милому другу к открытию Канала. Представляю, смеётся Савельев, как готовился товарищ Кацнельсон к этому торжественному дню, тем более он ведь практически поспел на готовенькое: основное время строительства Канала концлагерем руководили товарищ Яков Давидович Рапопорт (он потом стал заместителем начальника ГУЛАГа) и товарищ Самуил Григорьевич Фирин. Мечтал, небось, товарищ Кацнельсон пожать выращенный другими урожай – в смысле орденок получить, повышение в звании… Увы, праздник не состоялся: аккурат в день официального открытия канала Москва-Волга, 15 июля 1937 года, товарища Кацнельсона, уже одетого в парадный мундир комиссара госбезопасности и сияющего голенищами новых сапог,  арестовали. Савельев просто смехом заливается, воображая, какой  мукой стал для Зиновия Борисовича тот день; даже если физические пытки ещё не начались, моральные его страдания наверняка оказались безмерными. (И в этом высшая справедливость судьбы, добавляет Савельев.) Ну, а в опустевшей даче начальника концлагеря  уже никто не селился, видимо, боясь сглаза.

Затем началась война, и в даче Кацнельсона расположились какие-то военные, похоже, разведчики. Мужики пришли к такому выводу, потому что на её территории поднялись высокие, непривычного вида антенны, туда постоянно привозили каких-то таинственных людей, которые никогда не выходили за забор, но слышно было, что говорят они не по-русски. После смерти Сталина дачу Кацнельсона велено было разрушить как отвратительное наследие культа личности. Тогда всеми уважаемый учитель, инвалид Великой Отечественной войны и кавалер многих боевых орденов, просил отдать освободившийся дом под клуб, но с ним так побеседовали в райкоме партии, что он вернулся оттуда с трясущимися руками и три дня пил. Рассказывая об этом, Копытин говорит – заметь, ну всё, всё повторяется! Уж как в революцию крепкие мужики уговаривали пьянь из комбеда сохранить помещичий дом, для себя же, хоть для школы, хоть для больницы – нет, пустили красного петуха. Так и с дачей Кацнельсона. А представь, что и то и то строение уцелело бы. Кому плохо? Словом, как говорят наши мужики,  «Страна у нас экспериментальная; сделают так – получается хреново, сделают эдак – ещё хреновей». Здесь, конечно, прежде всего имеется в виду экономика, но, чтобы лучше уяснить её особенности применительно к нашему посёлку, надо сказать несколько слов о его географии-топографии.     

 Если смотреть на Полярную звезду, мы находимся справа от железной дороги, идущей от Москвы до  ЮБЛО, то есть до Южного Берега Ледовитого Океана. Как я уже рассказывал, от железной дороги наш поселок отделён Болотом и широкой полосой особо ценного Леса, имеющего статус заповедной зоны. Этот Лес с юга и с севера широкой дугой охватывает наш посёлок, достигая Транзитного шоссе, которое проходит к востоку, то есть справа от нас, если смотреть на Полярную звезду. На юге, в сторону Москвы, наш Лес упирается в Воинскую часть, простирающуюся между железной дорогой и Транзитным шоссе, на севере, в сторону ЮБЛО, он постепенно переходит в недоступный для простого человека Бор. До революции бор назывался Красным и был частной собственностью Великого Князя, после  революции – Краснознамённым, потому что Красная Армия, ставшая его хозяином, устроила там военные лагеря и стрелковый полигон. А теперь знаменитый Бор вообще является иностранной территорией: его купили для организации зон отдыха посольства нескольких государств дальнего зарубежья. Таким образом, близких соседей у нас нет, мы одни в большом полукруге, образованном Транзитным шоссе и дугой нашего Леса.

Тут следует сказать, что через Лес  к нам попасть не так-то легко, потому что наше Болото имеет причудливую форму, оно узкими лентами извивается по Лесу, и надо очень хорошо знать местность, чтобы просто пройти километр по прямой в каком-то направлении. Мужикам не раз приходилось выводить на Транзитку или к железке заблудившихся людей, порой совершенно обалдевших от страха; этим людям казалось, что они кружат по одному и тому же, как будто заколдованному месту и не могут из него выбраться. Ну, и уж если правду говорить до конца, наши мужики всегда поддерживали эти страхи, в том числе и насчёт особо вредных  леших и кикимор: на хрена нам в нашем Лесу посторонние люди. А чтоб московский чистоплюй не подумал, что мужиками двигал один лишь звериный деревенский (махновский, как выразился один интеллигент) эгоизм, скажу, что многие посторонние имеют склонность загаживать Лес. Особенно это касается чужаков на машинах, которые норовят съехать с Транзитки, «отдохнуть» на опушке леса, а иногда и в его глубине (перед ближайшим рукавом болота) и уехать, оставив за собой кострище, часто непогашенное, и кучи мусора. Мы устали бороться с этой публикой.

Можно было бы рассказать о многих случаях, ограничусь одним. Как-то Савельев с Витькой Крымовым застукали такую компанию в момент отъезда. Савельев вежливо (подчёркиваю – вежливо) попросил предварительно убрать за собой. Глава автомобильного семейства, самоуверенный плотный мужчина, нагло засмеялся: тебе, мол, делать нечего, ты и убери, а я человек занятой. Савельев сделал вид, что проглотил хамство, и просительным тоном продолжал – ведь приедешь в следующий раз, тебе же противно будет. На самом деле это не мягкость, а излюбленный савельевский приём провокации. И «турист» на неё, как говорится, дёшево купился: не приеду, не приеду, зачем тогда колёса,  я нынче здесь, а завтра там! Никогда в одном месте дважды не отдыхаю. Нынче по вашей Транзитке катаюсь, завтра по Каширке… Услышав эту «антимужицкую» формулу, Савельев мгновенно сменил тон и рявкнул в лицо классовому врагу: а я приказываю убрать! Он рванул дверцу иномарки, Витька Крымов вытащил из машины бабу приезжего и разорвал на ней платье. Мужчина сделал попытку броситься на помощь, но бывший спецназовец Савельев легко привёл его к покорности. Потом Савельев и Витька Крымов проследили, чтобы  приезжие тщательно убрали за собой и обшарили машину, развлекаясь издевательскими комментариями (так казалось хозяевам, на самом деле мужики готовили прощальный сюрприз). В результате любители путешествий далеко не уехали: Витька Крымов проделал известный диверсионный трюк с колготками, намоченными  в бензине и привязанными к машине в качестве фитиля…

Однако я отвлёкся от описания нашей местности. За Транзиткой ближайший к нам населённый пункт – село Рождественское. Но связи с селом ослабли в эпоху Свалки, которая как бы отрезала нас от остального мира. Однако о ней, о Свалке, – чуть позже.  От нашего посёлка до железной дороги, до платформы Товарищ, ближе, чем до Транзитного шоссе, но к железке из-за Болота не подъедешь, туда попадёшь лишь по тропочке из досок, положенных на сваи, а от Транзитки  идёт к нам хоть и разбитая, но всё же мощёная дорога. Потому если направляешься к нам налегке, лучше на электричке, а если с тяжёлым грузом – по шоссе. Причём желательно  найти машину, автобусы по Транзитке ходят плохо. Говорят, из-за названия. Есть какой-то пункт в инструкциях, который  относит транзитные шоссе к низшей категории пассажирского обслуживания. Старожилы говорят, что вопрос о его улучшении ставился при всех вождях и генсеках, при всех президентах и премьерах, но не может решиться по причине чрезвычайной трудности. Сами понимаете, отменить Пункт в Инструкции – это не хухры-мухры.

А теперь о Свалке. Её сделали возле нашего посёлка в  самый разгар социализма. Почти впритык к домам. Почему не подальше, не поближе к Транзитному шоссе, по которому нам привозили мусор и где есть бесплодные пустоши, – не нашего ума дело. Кирьянов видел причину в том, что по Транзитному шоссе проезжают большие начальники, и нежелательно, чтобы их взор оскорбляли какие-то свалки. Тем  более, не дай Бог,  и запах они могли бы учуять. Нет уж, пусть неприятности  будут поближе к простому народу (власть всегда так поступает, говорит Кирьянов, и удивляться тут нечему). Действительно, по Транзитке, случалось, проезжали и секретари обкома партии и особенно генералы: они направлялись в Краснознамённый Бор, в армейские лагеря. А вот Копытин совсем иначе трактует решение устроить свалку не где-нибудь на пустыре,  вдали от жилья, а под нашими окнами. Он видит в этом проявление дорогого коммунистическому сердцу Мичуринского плана преобразования природы: на полях вырыть пруды, а пруды засыпать и превратить в  поля.

Нашу Свалку начали возводить  на месте Хороводного Луга. Так еще в царское время называлась огромная лужайка за барским домом, где молодёжь водила хороводы, а господа с  веранды второго этажа  любили на них смотреть. Совсем как Тургенев, – поясняет Савельев; Иван-то Сергеевич, как приезжал в Спасское-Лутовиново на побывку из Парижа, распоряжался сгонять своих крепостных парней да девок, чтоб они водили хороводы под его окнами. Любовался и приговаривал: это вам не Буа-де-Булонь! (Если присутствуют  дачники, Витька Крымов вставляет реплику «Буа по-французски лес»; мы-то это слово знаем.) А после революции хороводы у нас водить перестали: велено было избавляться от пережитков. Копытин может даже показать пожелтевшую вырезку из газеты, в которой  мотивируется это указание: хороводы, мол, напоминают о проклятом царском прошлом, а его надо забыть, вытравить из души и сердца, как постыдное воспоминание о помещичьей азиатчине, и повернуться лицом к революционной Европе. Написала эту статейку пламенная коммунистическая журналистка Эсфирь Зоревая; тогда я впервые услышал это имя.

     Очень быстро Хороводный Луг превратился в мусорный холм, и машинам стало трудно въезжать на него, они начали  ссыпать свой зловонный груз у его подножья, то есть, Свалка стала разрастаться в сторону шоссе. Тогда ещё  между Транзиткой и Посёлком № 2 простирались колхозно-совхозные поля, и некоторые водители повадились вываливать мусор прямо на посевы. Однажды Крымов увидел такое и пристыдил шофёра, но тот нагло засмеялся – это тебе удобрение. Крымов пригрозил сообщить номер машины куда следует. Тогда водила с монтировкой в руках выскочил из кабины – чё ты сказал, мужик? Но в перепалке он не заметил, как с другой стороны подошёл Алексей Алексеич, которого тогда ещё не звали дедом. Он схватил железяку из вываленного мусора и сзади врезал шоферюге по черепу. Пока тот приходил в себя, Крымов вывел его грузовик на Транзитку, проехал немного в сторону от Москвы, на север, свернул на лесную дорогу и загнал мусоровоз в трясину. Самого-то его Болото, конечно, выпустило, а полуторку засосало. Вот какие происходили  стычки, но, конечно, они не могли изменить общего хода событий…               

Естественно, Свалку устроили после того, как от нас съехали  последние начальники МоскваВолгаСтроя, когда Органы перестали командовать Каналом, и он превратился в обычную хозяйственную организацию. Много лет Свалка отравляла у нас воздух, выросло целое поколение, которое не знало, как пахнут ландыши и парное молоко: всё было пропитано, как  выражается Копытин, миазмами. В этом наш философ усматривает причину резкого роста пьянства при развитом социализме, готовом для перерастания в коммунизм. Когда же ему говорят, что пить стали больше не только у нас, но и в тех местах, где помоечных миазмов не было, Копытин философски замечает: ерунда, они были всюду. И ещё он указывает на то, что целый, можно сказать, исторический период обстоятельства способствовали своего рода изоляции, отсутствию у нас дачников. Сначала – из-за того, что здесь  жили высокие ГУЛАГовские чины, и «не рекомендовалось» присутствие каких-то посторонних лиц. Позднее – уже без всяких «рекомендаций», из-за Свалки, когда к нам никто бы и с доплатой не поехал. Влияло, конечно, и то, что от села Рождественского ближе до Канала и до водохранилища, чем от нас. А дачники, естественно, стремились к воде. Потом берега Канала и водохранилища поблизости от Рождественского стали застраиваться виллами и дворцами «новых русских» (в основном нерусской национальности), которые перекрывали доступ к воде – вопреки Закону. Однако все мы знаем, что обойти Закон ничего не стоит – были бы деньги. Поэтому для простых дачников Рождественское  стало терять смысл. И они стали появляться у нас – конечно, Свалки к тому времени уже не было. А прекратилось пополнение нашей Свалки совершенно  внезапно. Копытин говорит, что уже много позже он догадался: это означало, что социализм пошёл на убыль. Но тогда, самокритично признаёт наш философ, этого не понял даже он. Как и начало Свалки, так и её конец мужики восприняли как очередное сотрясение природы: вдруг перестали заезжать к нам с Транзитки машины с мусором, и всё.

Вскоре после этого пришло разрешение разделить территорию Свалки между жителями посёлка на участки для ведения подсобного хозяйства. Это было начало Шанхая, хотя тогда никто и слова такого не употреблял. Надо ли добавлять, что никакой помощи народу в превращении Свалки в цветущую землю власти не оказали. Мужики сами ишачили, как черти, никого подгонять не надо было, каждый знал – чем сильнее ты будешь жилы рвать, тем скорее твой участок перестанет вонять и начнёт благоухать окультуренной, возделанной землёй и всем, что на ней произрастает. Как радовались люди, когда дурные запахи городских отходов стали отступать, а потом и вовсе выветрились! Ей-богу, взрослые мужики радовались, как дети. Что касается Копытина, он, конечно, радовался вместе со всеми, но – философ есть философ – постоянно вспоминал о мудром совете раввина бедному еврею. Помните, бедняк жаловался, что из-за тесноты в его хибарке жить невозможно, а раввин посоветовал взять туда ещё и козла. Когда через пару месяцев он спросил бедняка – ну, как живётся, тот возопил: совсем мочи нет! Выгони козла, сказал раввин. И когда он снова встретил бедняка, тот рассыпался в благодарностях: спасибо, ребе, ты мне принёс огромное облегчение, без козла стало так хорошо! Вот и мы, заключал Копытин, вроде того бедняка, Свалка – это наш козёл, а  советское правительство и Политбюро ЦК КПСС – это наш коллективный раввин, всегда готовый дать мудрый совет рабочим и крестьянам.

…Городской человек может спросить: а почему вдруг стали давать селянам участки для ведения подсобного хозяйства? Разве их раньше не было? Не углубляясь в исторический материализм, можно сказать коротко – смотря когда. И тут надо подробнее рассказать о нашей экономике. В старину село Троцкое, как я уже рассказывал, славилось своими огородами, что неудивительно: Белокаменная-то недалеко. Возили туда разные овощи да ягоды, приезжали оттуда купцы-торговцы, закупали. Если в целом сказать, хорошо жили люди. Конечно, кто пахал, а не пил.