Владимир Тыцких:
«Простимся. Гарью пахнет ветер…»
Случился однажды разговор (быть может, – не помню – даже с самим автором) о том, читаю ли я стихи Владимира Тыцких все подряд – по мере их выхода в свет? Отрицательный ответ, по всей видимости, огорчил собеседника. Я сравнил тогда его стихотворения – одно, другое, третье, две тыщи первое – с кадрами киноленты, которые при рассматривании на свет «вручную» почти не отличаются один от другого. Однако, заметил я тогда, ежели эти стоп-кадры «выхватывать глазом» с некоторыми промежутками, получаются этакие «слюдяной прозрачности» слайды, каких не «сфотографирует» никто, кроме него. А главное – эти, кажущиеся лишними, повторными, «промежутки» являют собой тот самый воздух, без которого читатель (а скорее и сам автор) мог бы попросту задохнуться. Я уж не говорю о «необходимости наличия» хотя бы старенького шестнадцатимиллиметрового кинопроектора с его нехитрой оптикой и «волшебным лучом», дабы эти бесчисленные стоп-кадры ожили и заиграли как некое единое целое. У меня покуда – и к сожалению – нет возможности для такого «клеёнчатого», как у стрекозы, обзора («клеёнчатое зренье насекомых / тысячекратно, словно кинолента»). Авось появится. Возвращаю Володе Тыцких его фразу, сказанную когда-то о моих виршах: «Мне не по глазам».
Ровно десять лет назад, в пятидесятилетний юбилей (и не «только-лишь» поэта Владимира Тыцких), я написал в том же «киношном» ключе такие строки:
«…А ежели продолжать игру в наш кинотеатр, где свет незаметно гаснет, являя собой неуловимое “сфумато”, и, как живой, начинает стрекотать кинопроектор, – я сказал бы, что Вячеславу Протасову и Татьяне Вассуниной, должно быть, уютно в пустом полумраке кинозала: их можно бы назвать певцами сумерек (называли же так Чехова неумные критики, напрочь забывая о том, что сумерки бывают не только вечерними, но и – предрассветными, с “алмазными” каплями росы на траве и прочими земными утехами).
Владимир Тыцких (насколько я ощущаю его поэтику) – “певец дня” с его солнечными радостями, за которые стоит и должно вступать в борьбу с тёмными силами, “злобно гнетущими нас”: судьба играет каждым; и Володя, обернувшись на экран, произнесёт:
…Я честную игру ценю.
Пусть кое-кто стоит у края,
Но я пойду по острию…
Здесь, думаю, необходимо было бы акцентировать слово “пойду”; и – как финал, как результат этого движения, этого действия –
…Вдруг некто сдвинет стул со скрипом,
Собой владея не вполне,
И я возьму последний прикуп,
Судьбой положенный не мне…
…Ибо Володя Тыцких, что называется, поэт действия. А ежели созерцание – то на ходу, в движении: мир вокруг должен двигаться, щёлкать, свиристеть, гудеть, в конце концов, пароходным гудком. И даже если
…не худо бы на летней зорьке
забросить удочку в Иртыш…
– мечтательная тишина утренней рыбалки оборачивается сердечной тревогой, активным неприятием бесовского расщепления, проявленного в отторжении его “малой родины” – восточного Казахстана – от России:
Уж в тех краях страна иная
И, стало быть, иной народ…
Я столько лет уже не знаю,
Как там, на родине, клюёт,
Какой с утра ползёт туманец
Под сень знакомых мне ракит,
Где мой братишка-иностранец
Печально с удочкой сидит.
Всеохватное жизнелюбие не допускает отступлений; и там, где иной стихотворец заключит в поэтическую рамку орнаментальную жалобу на судьбу, – у Владимира Тыцких мужественная констатация, выраженная, как правило, в образно-афористическом ключе:
Судьба моя – не то чтобы жестоко
(не так, чтоб я преодолеть не мог),
Но – повторит рельеф Владивостока,
Изрезанный и вдоль, и поперёк.»
Сейчас я добавил бы к сказанному, что в «динамическом оптимизме» Владимира Тыцких появилась (или я тогда не разглядел?) трагическая басовая нота как знак некоей «спокойной мудрости» (его слова), которую не унять (басовую-то ноту!) никакими державинскими «лирическими воскликновениями». Тем более, что его «осень печальная» «не листву сжигает – мосты сжигает за собой».
…И через зябкую невзрачность,
Сквозь нищету её убранств
Проникнуть в светлую прозрачность
Её задумчивых пространств.
Влачась по лужам и ухабам,
Принять её житьё-бытьё,
Чуть-чуть приблизившись хотя бы
К спокойной мудрости её…
Но, даже несмотря на сие басовое «виолончельное мычание», когда по-некрасовски «лес обнажился, поля опустели», Тыцких остаётся именно лирическим поэтом: мерцательная философичность, злободневная («довлеет дневи злоба его») публицистичность у него «работают» (то есть – цепляют сердечное внимание) – «лишь-только» потому, что они, слава Богу, не умозрительны, а, скажем важно, экзистенциональны – сиречь лиричны – живы и непосредственны. Как, замечу, непосредственна и свежа, несмотря на, казалось бы, вековую затёртость и даже «пошловатость» образа, его «роза на снегу»; это в «Дорожном романсе»:
И дал мне Бог попутчицу такую!
Вы были словно роза на снегу.
Я тридцать зим без вас перезимую
И тридцать лет забыть вас не смогу.
Александр Блок, почему-то любивший такие «затёртые» образы, скажет: «Лирика есть Я, макрокосм, и весь мир поэта лирического лежит в его способе восприятия». Но в лирике Владимира Тыцких это горделивое «Я» каким-то неуловимым образом «вдруг» начинает звучать и восприниматься как некое всеобщее «Мы» (это когда наше дорогое «Я», без осознания себя частью всеобщего целого, попросту не существует; как у того же Блока: «Уж через край перелилась / Восторга творческого чаша, / И всё уж не моё, а наше, / И с миром утвердилась связь»).
Отсюда и вернёмся к нашей «басовой трагичности виолончельного мычания».
В стихотворении «Ночной перегон» образ летящего сквозь ночь поезда (ну, не загибать же пальцы, перечисляя все скорые и нескорые, товарные и литерные русской поэзии – от, скажем, тех самых блоковских вагонов, которые «…шли привычной линией, / Подрагивали и скрипели. / Молчали жёлтые и синие, / В зелёных плакали и пели» – до рубцовского «И какое ж может быть крушенье, / Если столько в поезде народу!?»), – этот образ у Тыцких одновременно и традиционен, и нов: на стыке этой парадоксальной невозможности и возникает столь необходимая для читателя искра доверия и сопереживания.
…Но справа скала отвесная,
А слева трава до пояса:
Опять колея кромешная
Летит под колёса поезда.
Он просто какой-то бешеный!
Стоп-краны у ночи сорваны,
И с грохотом тьма железная
На все раскатилась стороны.
Гляжу сквозь стекло калёное:
Ни зги не видать за шторами,
Лишь гуще мрак меж зелёными
Да красными семафорами…
Сюда же (или отсюда?) горькое
Простимся. Гарью пахнет ветер,
И свет не пробивает тьму.
И жест зовущий безответен,
И крик не слышен никому.
Сюда же (или отсюда?) стихотворение, давшее своё название этому моему тексту: «Надпись на сгоревшей берёсте».
Прости, Святая Русь,
Мой непобедный стих.
Не за себя боюсь –
За гусляров твоих.
Про горний свет поём
На дне вселенской тьмы.
Да мы ли здесь живём?
Да и живём ли мы…
Берёста сгорела. И с нею – надпись. Этакое протомарксисткое «отрицание отрицания». Один грек сказал: все греки лгут; лжёт ли сей грек? Мысль изреченная есть ложь? «Только зеркало зеркалу снится, / Тишина тишину сторожит» (Ахматова). А «век шествует путём своим железным», – угрюмо констатирует Александр Блок, – «А ты всё та же – лес да поле, / Да плат узорный до бровей». Всё та же: «Эти бедные селенья, / Эта скудная природа! / Край ты мой долготерпенья, / Край ты русского народа!» Даже ваш покорный слуга, вторя сией тютчевской, по-русски классической тоскливо-виолончельной басовости, тщился дерзать не по разуму: «Всё само собой: легко и просто / купола возводит муравей, / бесы изнывают от коросты, / плат чужой надвинув до бровей». А уж Блок-то – вслед за Тютчевым: «Россия, нищая Россия! / Мне избы серые твои, / Твои мне песни ветровые – / Как слёзы первые любви!» Отсюда и у Владимира Тыцких дерзновенно брезжит тот самый «русский путь», затянутый по-кузнецовски чуть ли не морским узлом:
И о чём опять напоминают
Облака на золоте зари?
Широка страна моя родная,
Что там про неё ни говори.
[…]
На дворе погода-непогода,
Так, не так – кончаем ночевать.
Не избыть, что неизбывно сроду –
Русского пути не миновать.
«Дайте Тютчеву стрекозу! / Догадайтесь – почему?» – почти легкомысленно дразнит нас Мандельштам, основательно ступивший на этот русский путь и не очень-то жалуемый, как мне кажется, (Мандельштам, а не путь) читателем Владимиром Тыцких. Ну, не дали, не догадались… А вот Тыцких – «Люблю грозу в начале мая!» – широко расщедрился «В последнюю ночь весны»:
…Сейчас она ударит током
И целый мир повергнет в шок!
Сродни вселенскому потопу
Грохочет ливневый поток.
Такая лава, мощь такая,
Такая майская гроза!
О, как в окно моё сверкают
Её безумные глаза!
Она на острова к японцам
Уйдёт, забрезжит день едва.
И – как рванёт навстречу солнцу
Дождём прибитая трава!..
Только дурак, тот самый «русский дурак», сине-море-по-колено-переходящий, может радоваться и восторгаться «бездны мрачной на краю». Ему-то, дураку, Бог и подстилает соломки. Ибо написано: «Погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну» (Исайя, 29. 14). «Потому что немудрое Божие премудрее человеков, и немощное Божие сильнее человеков» (1 Кор., 1. 24).
В стихотворении «Два дурака»:
Сам себе, почти вдогонку,
Так скажу и врать не стану:
Пьяным быть, удрав от жёнки,
Лучше, чем казаться пьяным.
[…]
Влез в ушко – и стал красивым,
Царством сказочным владея…
Стать богатым и счастливым
Я мечтать – и то не смею…
А если о том же – спокойно и размеренно – как созерцать медленно текущую воду:
Волнуем воздух умными словами,
весь мир живой назвав по именам,
но суть вещей, не понятая нами,
не очень-то спешит открыться нам…
Некрасовский «Поэт и гражданин»: «Спаситель Пушкин! – Вот страница: / Прочти и перестань корить!» Своевольно заменим Пушкина Тютчевым: «Невозмутимый строй во всём, / Согласье полное в природе. / Лишь в нашей призрачной свободе / Разлад мы с нею сознаём. / Откуда, как разлад возник? / И отчего же в общем хоре / Душа не то поёт, что море? / И ропщет мыслящий тростник…»
И вот здесь назревает «концептуальный разлад» и с самим Тютчевым, и с классической «виолончельностью» русской поэзии. Поскольку –
Не для души ничьей и не для тела,
А просто так, не ведая зачем,
Река от сотворенья песню пела
И лес шумел листвой своих поэм.
[…]
И прорывалось странными речами
Грядущее из прошлой тишины,
И голоса неясные звучали
Из чёрной океанской глубины.
[…]
Чтоб звук из глубины и слово свыше
На кратком нашем, на земном пути
Кому-то посчастливилось услышать
И на родной язык перевести.
Эсхатология, как видим, здесь не предусматривается: конец света не предвидится, скорее – некий «конец тьмы». И вот за это читатель может быть благодарен отнюдь не безоглядному оптимизму Владимира Тыцких. Так что спите спокойно. Покуда гром не грянет. Покуда мужик не перекрестится. Покуда живо в нас ощущение, что мы –
…так горько виноваты,
Навеки обманувшись в том,
Что всё долюбится когда-то
И всё доскажется потом.
Владивосток