Эта тревога возникла не без внешнего влияния. Речь идет о капитане Советской Армии Николае Виткевиче (Кока), давнем (еще со школьных времен) друге Александра Солженицына. Их развело в начале войны, - сообщает сын капитана, — один – Виткевич - оборонял столицу в окопах, другой был признан годным к нестроевой службе, но потом тоже оказался на фронте. В 1943 году их части объединили в составе 3-й армии, и они встретились вновь. Естественно, что ходили друг к другу в гости, рассуждали, спорили — о политике и вождях. Весной 1944-го их разбросало по разным фронтам, друзья продолжили свои споры уже в эпистолярной форме.
Видимо, именно Виткевич задавал тон в обсуждении друзьями мировоззренческих вопросов. Он вынашивал оппозиционные настроения против сталинского режима еще задолго до войны, когда Саня считал сталинское правление вполне естественным. Однако Виткевич, по его собственным словам, никогда не делился своими мыслями по этому поводу с кем-либо, кроме Солженицына, причем, только в устной форме, не затрагивая их в переписке.
Солженицыну же противопоставление ленинизма сталинизму показалось важным теоретическим открытием. И он развивал эту тему в письмах к Виткевичу и другим своим адресатам, не соблюдая должной осторожности и прибегая к нелестным характеристикам Сталина. Как и Виткевич он находился в плену гуманитарного представления интеллектуалов о социализме и коммунизме, не понимая, что смена социально-экономических формаций совершается не по желанию, не в гармонии теории и практики, а по суровой необходимости.
Маркс предупреждал, что переход будет нелегким, что новый строй будет рождаться в муках. Ленин не исключал возможности реставраций старого строя. Дело в том, что социалистическое строительство начинается и происходит в условиях весьма неравного соотношения сил с капитализмом. В.И. Ленин выработал для этой эпохи теорию и практику эволюционного развития социализма в рамках Новой экономической политики (НЭП), предусматривающей известный компромисс со старой социально-экономической системой.
Однако внутренние и внешние условия существования СССР не позволили этой политике реализоваться. НЭП – первую политическую и экономическую оттепель - не спас от кризисов хлебозаготовок расцвет литературного творчества и прочих сфер культуры. Понадобилась беспощадная сталинская мобилизация. На спасла, а сыграла роковую роль в гибели СССР, горбачевско-яковлевская оттепель. Но дело НЭПа не погибло. Социализм и коммунизм отнюдь не национальное явление. То, что не удалось СССР, реализуется в Китае под руководством КПК. Теперь российским коммунистам следует идти на выучку к КПК. Но нас интересует именно российский опыт развития и то, как в нем преломились психология и характер Солженицына.
А он, во всяком случае, не ожидал сурового наказания за противопоставление ленинизма сталинизму, поскольку оставался в марксистской системе координат. Иначе говоря, не понимал особенностей эпохи, проявлял политическое легкомыслие, свойственное интеллектуалам. Сыграло роль и некоторое интеллектуальное чванство. Ему казалось, что глупые девицы, просматривающие корреспонденцию, не разберутся в его эзоповом языке, но он ошибся.
Здесь же важно подчеркнуть, именно, влияние Виткевича. Возможно, после ареста, когда Саня давал показания в «Смерше» на него и других критиков Сталина, он искренне считал, что его «подставили». Попутно, он, может быть, отомстил своему бывшему другу за иронию, с которой тот относился к литературным опытам Сани. Ведь отмечал же впоследствии не без ехидства Виткевич, что в четвертом или пятом классе видел у Сани тетрадь с надписью "Полное собрание сочинений А. Солженицына. Том первый. Книга первая".
Такой взгляд на смену идеологических ориентиров Солженицына во время войны представляется мне наиболее реалистичным. Он исключает маловероятную версию недоброжелателей о трусости будущего писателя в заключительный период войны. Согласно этой версии, Солженицын, ощущая приближение конца войны, дескать, разработал далеко идущий план с целью сохранения жизни. План предусматривал сменить участие в боевых действиях на непродолжительную отсидку в тюрьме за критику официальной идеологии и по выходе из нее заняться любимым литературным делом.
По-моему, это чистая конспирология, хотя она и исходит из здравой оценки сталинского режима, а не из фантастических либеральных версий об этом времени как эпохи сплошного произвола, террора и беззакония. Вряд ли Солженицын мог предпочесть участь политзаключенного риску гибели на войне, если бы воспринимал сталинский режим с позиций сегодняшнего либерала. Ибо риски в обоих случаях представлялись бы ему равными. Значит, он оставался лояльным Советской власти и не воспринимал теоретические изыски в своих письмах Виткевичу как опасную крамолу, способную сломать ему жизнь.
Что касается риска гибели на войне, то ведь от этого никто не застрахован. А Солженицын все-таки командовал артиллерийской батареей звуковой разведки, имея больше шансов сохранить жизнь, чем командиры огневых батарей на боевых позициях. В военных условиях он даже мог послать порученца за женой и доставить ее к себе в землянку. Конечно, бывают случаи, когда война становится матерью родной для карьериста и мошенника, но Солженицын не был из их числа, по началу, во всяком случае. И нельзя назвать трусом человека, самого попросившегося на фронт.
С другой стороны, если принять версию трусости, то следует признать, что Солженицын был готов пожертвовать всеми своими литературными и нелитературными мечтами и превратиться в мелкого обывателя с уголовным прошлым, обреченного на незаметную растительную или животную жизнь. Это трудно себе представить.