Солженицын родился и жил в советском обществе. Одно время он верил в коммунизм, не ощущал несвободы и не испытывал потребности в демонизации советской пенитенциарной системы, в изображении ГУЛАГА этаким Молохом, пожирающим невинных жертв. Вряд ли он не читал книгу «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», написанную коллективом советских писателей под редакцией А.М. Горького, но тогда он воспринимал этот документ эпохи, именно, как ее современник, а не как оценщик в последующем прошлого под углом зрения идеологических врагов социализма.
«Принятая Государственным политуправлением исправительно-трудовая политика, сведенная в систему воспитания проповедью единой, для всех спасительной правды социализма и воспитания общественно-полезным трудом, — писали авторы в предисловии к книге, - еще раз блестяще оправдала себя. Она была оправдана и раньше в многочисленных трудовых колониях и коммунах ГПУ, но эту систему «перековки» людей впервые применили так смело, в таком широком объеме.
Пролетариат-диктатор еще раз получил неоспоримое право заявить; я борюсь не для того, чтоб убить, как это делает буржуазия, а для того, чтоб воскресить трудовое человечество к новой жизни, я убиваю только тогда, когда уже нет возможности вытравить из человека его древнюю привычку питаться плотью и кровью людей. О процессе оздоровления социально-больных и «опасных» людей рассказывают сами они в этой книге».
Солженицына мало интересовала борьба за власть в верхах и ее жертвы. Он – обыватель. Не к власти стремится, а к литературной славе. Он поглощен конкуренцией в литературной среде и неудержимым стремлением сказать свое новое самобытное слово. По той же причине его мало волновали трагедии Великого перелома, в ходе которого переводилась на современные рельсы патриархальная деревня. Его восприятие справедливости еще довольно абстрактно, хотя и в ходе коллективизации пострадали его родственники.
Зажиточное крестьянство составляет ничтожный процент 80% крестьянского населения страны. Разве может страна жить в таких условиях? Разве можно провести модернизацию сельского хозяйства, покончить на века с голодом без жертв? К тому же модернизации препятствует застарелая привычка зажиточных крестьян пользоваться скорее даровым батрацким трудом, чем современной техникой, а также кулацкий террор.
Мог ли быть в то время примером для Александра Исаевича так называемый «цивилизованный» Запад? Тоже сомнительно. В возрасте 15 лет он уже мог восхищаться и воодушевляться защитной речью Георгия Димитрова на Лейпцигском процессе по делу о поджоге рейхстага коммунистами, сфабрикованному нацистами. - Где фашисты не варвары и дикари?! – вопрошал болгарский коммунист, которому аплодировал весь мир. Саня мог уже понимать, что нацизм – детище капитализма.
Почти в двадцать лет он мог возмущаться «мюнхенским сговором» Запада и нацистов, и уже во вполне зрелом возрасте мог переживать драматические события в Испании, где против республиканцев, поддержанных СССР и всей прогрессивной общественностью, был поднят мятеж генерала Франко, поддержанный фашистами Италии и нацистами Германии. Мятеж пользовался молчаливым одобрением правящих элит «демократических» западных стран. А на востоке его страну попыталась укусить – слава Богу безуспешно – милитаристская Япония.
Ко времени, когда Саня мог иметь представления о политике, если не судить о ней сознательно, Запад сам стоял на краю пропасти. Он бился в тисках жесточайшего экономического политического кризиса, ставшего причиной многочисленных жертв и лишений трудящихся. С другой стороны, идеи социализма приобрели там необычайную актуальность. Ими были увлечены крупнейшие писатели и ученые левых взглядов. Носители правых взглядов тоже не обходили вниманием эти идеи.
Первая супруга Солженицына Наталья Решетовская вспоминает, что они с Саней очень любили в молодости роман О. Хаксли «Контрапункт». «Солженицына в своё время поразила мысль (Хаксли) о том, - пишет она, - что всё случающееся с человеком неизбежно похоже на него самого. Он стал проверять это на своей жизни и поразился меткости замечания. Многие "случайности", если разобраться,- всегда плод, отпечаток натуры человека, с которым эти случайности происходят».
Если бы роман был посвящен только этому, то он мало чего бы стоил. В произведении английского писателя, принадлежавшего к британской культурной элите, много метких замечаний. В нем идёт речь о потере человечности обществом в процессе технологического прогресса.
«Индустриальный прогресс, - размышляет персонаж романа, - приводит к перепроизводству, к потребности в новых рынках, к международному соперничеству, а значит - к войне. А прогресс механизации приводит к максимальному разделению труда, к стандартизации процессов производства и развлечений, к уменьшению инициативы и творческой способности, к усилению интеллектуализма и постепенному отмиранию всего живого и существенного в человеческой природе, к усилению скуки и беспокойства и, наконец, к своего рода безумию, которое, в свою очередь, может привести только к социальной революции. Рассчитываете вы на них или нет, войны и революции неизбежны, по крайней мере, если и дальше все будет идти, как идет сейчас».
Не те же мысли одолевали Солженицына? Правда, они складывались в специфической русской форме и интерпретации. «Самым большим писателем для мужа в ту пору, вспоминает Решетовская, был Горький. Иногда он читал мне вслух "Матвея Кожемякина"». Очевидно, дневниковая исповедь главного героя повести была близка собственному состоянию Сани, испытывавшему, выражаясь словами культуролога М.М. Шибаевой, «томление духа» по поводу вопросов о времени и направленности индивидуального бытия» в обстановке «индустриального прогресса» советской модернизации. Матвей Кожемякин, пишет культуролог, воспроизводит (разумеется, сам не догадываясь об этом) одну из традиций русской литературы – постановку вопроса о невозвратимости упущенных лет, о впустую растраченной молодости…
У Солженицына образное мышление, несомненно, преобладало над прагматичным политическим и философским анализом. Поэтому неудивительно, что горьковская повесть возбудила в нем синдром любования прошлым. Этот синдром характерен для психологического типа консерватора. Прошлое мыслится как домашний уют, «тихая гавань», где человеческий дух спасается от «технологичности» и «стандартизации» настоящего.
Однако одним прошлым жить нельзя. Солженицын живет в стране, где ведется социалистическое строительство. Если бы это был социальный эксперимент, ограниченный во времени и пространстве, то Хаксли не стал бы уделять столько внимания рассуждениям о социализме и коммунизме. При всем его скептицизме, при том, что он рисует коммуниста Иллиджа – одного из персонажей романа – погрязшим «в материализме девятнадцатого столетия».
«Не может быть коммуниста, - считает персонаж романа Хаксли - без механистического взгляда на мир. Ты должен верить, что единственная реальность - это пространство, время и масса, а все остальное - чепуха, одна лишь иллюзия, причем иллюзия буржуазная. Бедняга Иллидж! Его так тревожат Эйнштейн и Эддингтон. А как он ненавидит Анри Пуанкаре! Как яростно сражается со стариком Махом. Они подрывают его незамысловатую веру. Они утверждают, что законы природы - лишь удобные условности, созданные самим человеком, и что пространство, время и масса как таковые, да и вся вселенная Ньютона и его последователей - всего лишь наше собственное изобретение. Эта мысль так же возмущает и огорчает его, как мысль о небытии Божием возмущала бы христианина. Действительно, он ученый, но его убеждения заставляют его восставать против любой научной теории менее чем полувековой давности».
Это карикатурное изображение коммуниста пока не производит впечатления на Солженицына, тем более, что Хаксли не забывает подвергнуть язвительному сарказму буржуазные политические ценности. Вот, героиня романа листает томик лидера партии «Свободных британцев». "Политику Свободных Британцев, - читает она, - можно вкратце охарактеризовать как социализм без демократии, сочетающийся с национализмом без шовинизма. Система партий хороша только тогда, когда партии представляют собой лишь группировки соперничающих олигархов, принадлежащих к одному классу, одушевленных, по существу, одинаковыми стремлениями и идеалами и борющихся друг с другом за власть. Но когда партии отождествляются с классами и разногласия между ними переходят на принципиальную почву, эта система становится безумием.
Только из-за того, что я сижу в одном конце зала, а вы - в другом, я обязан верить в индивидуализм, отвергающий какое бы то ни было вмешательство государства, а вы обязаны верить во вмешательство государства, отвергающее какой бы то ни было индивидуализм; я обязан верить в национализм, даже в области экономики(где он бессмыслен), а вы обязаны верить в интернационализм, даже в области политики (где он не менее бессмыслен); я обязан верить в диктатуру богатых(вплоть до устранения интеллигенции), вы обязаны верить в диктатуру бедных(тоже вплоть до устранения интеллигенции). И все это по той простой и политически несущественной причине, что я сижу справа, а вы сидите слева. В наших парламентах топографический принцип имеет большее значение, нежели здравый смысл. Таковы прелести современной системы партий. Задача Свободных Британцев - уничтожить эту систему, а вместе с ней и ее логическое завершение - гнилой, бестолковый парламентаризм".
Саня, должно быть, разделял критические взгляды автора «Контрапункта» на «священные коровы» буржуазного мира - частную собственность и деньги. «Инстинкт приобретения, - размышляет один из персонажей романа, - знает, мне кажется, больше извращений, чем половой инстинкт. Во всяком случае, страсть к деньгам принимает у людей более причудливые формы, чем даже любовь. Постоянно встречаешь такую невероятную мелочность, особенно среди богатых. И такую фантастическую расточительность. Оба эти качества часто в одном человеке. А те, что хапают, те, что копят, - все те люди, которые целиком и почти непрерывно поглощены заботой о деньгах. Ни один человек не бывает непрерывно поглощен половой жизнью - очевидно, потому, что в половой жизни возможно физиологическое удовлетворение, а когда дело касается денег, оно невозможно. Когда тело насыщено, сознание перестает думать о еде или о женщинах. Но жажда денег - явление чисто психологическое. Здесь невозможно физическое удовлетворение. Это объясняет излишества и извращенность в вопросах приобретения».
Впоследствии, когда Солженицын приобрел широкую мировую известность и обогатился на Западе, на него посыпались обвинения в корыстолюбии. Цитировался, в частности, узник сталинских лагерей Варлам Шаламов, который усмотрел в солженицынском творчестве «деятельность дельца, направленную узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности…». Но ведь богатство пришло к Солженицыну вследствие литературного успеха, а не наоборот, какими бы доводами и факторами не объяснялся этот успех. Мне кажется, вещизм и личный комфорт не играли в жизни писателя значимой роли.
Это подтверждают и мемуары Решетовской. «А уж когда жена решила отметить свой дополнительный заработок от чтения лекций в медицинском институте покупкой большого ковра, - пишет она, - то Александр приуныл и объявил, что приобретение вещей - "это бесконечный и ненасыщающий процесс, он приводит только к подавлению духа".