Зато в России вокруг Солженицына все еще ломают перья и копья. Для православных патриотов он величайший нравственный авторитет и пророк. Для либеральных фундаменталистов лжепророк, но полезный попутчик в борьбе за сохранение капиталистической стихии с ее умственным и нравственным распутством, жаждой безграничного обогащения. Для левых сил писатель является реакционером-консерватором. Во всех трех случаях Солженицын выступает героем или демоном, но не жертвой обстоятельств эпохи.
Ничего себе жертва! – скажет иной завистник. Нобелевский лауреат, успешный писатель, наживший огромное состояние на антисоветском творчестве, так что и после его смерти супруга Наталья раздает премии «правильным» деятелям культуры из фонда Солженицына. – И слава ведь, какая! – продолжит упомянутый завистник. - Люди определенных интересов и идеологии считают Александра Исаевича литературным классиком, равным Льву Толстому и Федору Достоевскому. А уж Горький, Алексей Толстой, Шолохов в подметки ему не годятся. Его произведения начинают изучать российские школьники. По ним снимают кинофильмы. А вы… жертва! Жертвой он был, когда сидел в советском ГУЛАГЕ.
Вокруг этого ГУЛАГА любопытный разговор состоялся 21 ноября 2013 года на Российском литературном собрании, проходившем в Российском университете дружбы народов. Повод к нему дал правнук великого писателя Дмитрий Достоевский. «Дело в том, - сказал он, - что я как раз сейчас мельком пробежал по десятилетней жизни Фёдора Михайловича Достоевского в Сибири. Что он содеял для того, чтобы там оказаться? Это то, что укладывается в Вашу концепцию, – он преступил закон. И самое главное, что он осознал это, что он преступил закон, и что он по праву получил эти четыре года каторги. А вы представляете – творческий человек, который отрывается от литературы, в которую он феерически вошёл! И мы получаем в итоге человека, возросшего во много раз после этой сибирской жизни.
Это становится гений. Вы не смейтесь. Это действительно достаточно серьёзное горнило. Достоевский в конце жизни говорил «горнило», он применял это к другому, но на каторге тоже. И даже я предполагаю, что, к сожалению, мало обращающее на себя внимание, но, тем не менее, до сих пор уникальное решение Достоевского писать дневники, отвечая на все политические те вопросы, мне кажется, исходили из дум, которые посещали его там же, в этой каторге.
Ежели эти люди, о которых Вы сейчас сказали, пройдя через это, придут к этому, мы будем только аплодировать. Понимаете, некоторые, на мой взгляд, может быть, вы на меня сильно обидитесь, но пиарятся в тюрьмах. Вот это страшно».
Наталья Солженицына, тоже присутствовавшая на президиуме собрания вместе с Д. Достоевским, видимо, восприняла последние слова не только как намек на современных либеральных сидельцев, но и на своего покойного супруга, который, в известной степени, повторил судьбу великого писателя. Она выступила с возражениями. «Вы знаете, - напомнила она, - в «Архипелаге ГУЛАГ» Александр Исаевич довольно много страниц посвятил сравнению, как это было в царской тюрьме и как это было в советском ГУЛАГе. В советском ГУЛАГе было намного хуже, чем было в царской тюрьме, и Александр Исаевич отдал все мировые гонорары за книгу «Архипелаг ГУЛАГ» на помощь семьям политзаключённых…
И на какое‑то время, - продолжала Наталья Солженицына, - я, например, очень хорошо зная условия содержания в лагерях при советской власти, просто сколько калорий в день, всё все мы хорошо знали, очень радовалась, что у нас теперь пенитенциарная система, первые годы там, в 90‑е, стало гораздо свободнее и лучше. И совсем недавно я убедилась в том, что за последнее время она стала снова совершенно людоедской. И людоедской она стала потому, что управление каждым лагерем отдали просто начальникам, которые стали просто… Я даже не знаю, как это сказать, в общем, заключённые стали их рабами, они работают на них. И это совершенно недопустимо в нашей стране.
Поэтому не могут они обдумать всё, как Достоевский обдумал, и даже как Солженицын в ГУЛАГе обдумал, они не могут сейчас этого ничего обдумать. Это надо срочно менять Владимир Владимирович, - сказала вдова, обращаясь к главе государства, заседавшему в президиуме. - Потому что, правда, там они просто рабы».
Правнук не согласился с вдовой. «Я всё‑таки возражу. У Достоевского было, несомненно, более тяжёлое сидение, потому что он был в кандалах. Только два раза в год расковывались кандалы. Это и физическая постоянная боль…».
- Зато сыт был, - парирует Солженицына.
- И всё-таки голова работала. Мы знаем это по «Мёртвому дому», - завершает полемику Д. Достоевский перед тем, как высказывает собственное авторитетное мнение президент России.
«Вы знаете, - говорит Путин, - чтобы эту страничку перевернуть – есть и другие, наверное, вопросы… У нас никто не хватает и не сажает за мысли, за позицию, за политические взгляды. И этого мы никогда не допустим. Мы никогда не вернёмся в то ужасное прошлое, когда как Даниэля и Синявского гоняли или Пастернака высылали».
Что верно, то верно. В постсоветской России писателям-антикоммунистам, клерикалам, бунтарям-эгоистам, поборникам «чистого искусства», разным модернистам и постмодернистам, а попросту декадентам и дегенератам, живется вольготнее, чем в СССР.
«Начиная со времен Ницше… реакционная мысль, - пишет советский философ Михаил Лившиц, - нащупала новую форму оправдания своего господства. Главным направлением… стало отрицание объективных норм истинного, нравственного и прекрасного, подчёркивание негативной, разрушительной стороны человеческой пневмы… …Бунт против разума, освобождение совести от всяких стеснений … Современная духовная проституция состоит именно в этом выворачивании наизнанку прежних канонов и догм буржуазной идеологии. Нынешний мещанин не верит больше в нетленную красоту Венеры Милосской и Аполлона Бельведерского. Он повторяет банальности ходячего релятивизма, утверждающего, что нет никакой объективной истины, что все эпохи и стили одинаково хороши, что безобразное имеет даже преимущество перед прекрасным, потому что оно более «провоцирующее»».
Реакционная мысль поборников неограниченной свободы творчества получает соответствующую материальную и финансовую подпитку. Олигархическая власть действует не столько насилием, сколько подкупом, и тем вернее. Наталья Солженицына верно подметила, что «раньше… не было богатых людей, а теперь полно богатых людей, за это не преследуют…». Но вот насчет сытости узников царской тюрьмы, по-моему, она переборщила.
Возможно, часть тех дореволюционных заключенных, действительно, жила сытнее и лучше, чем другие, и это объясняется сословностью царской тюрьмы. «Другие» же носили не только кандалы, упомянутые правнуком Достоевского. Федор Михайлович перечисляет в «Записках из мертвого дома» и такие виды наказания, как порка, клеймление и «заволока». В последнем случае узнику делали надрезы на спине и протягивали через них, например, бумажную ленту, причиняя мучительную боль. С другой стороны, Солженицыну в ГУЛАГЕ вырезали раковую опухоль. Вряд ли это можно считать пыткой.
Но дело не только в этом. Рассуждая об отношении Александра Исаевича к ГУЛАГУ, Н. Солженицына забыла упомянуть, что покойный супруг разделял теорию Достоевского о «горниле». В «Архипелаге» имеется отрывок, где он благодарит Господа за то, что тот ниспослал ему такое испытание как ГУЛАГ.
«Горнило жизни» толковый словарь Д.Н. Ушакова трактует как испытания, переживания, опыт, закаляющие характер человека. Естественно, такой опыт может быть и тюремным. Но считать, что именно такой опыт обогащает духовно и нравственно человека, делает его писателем и даже гением, было бы сверхоптимистично. По некоторым оценкам, сейчас количество заключенных превышает число сидельцев ГУЛАГА, однако гениев у нас в стране не прибавилось.
Если бы после каторги и ссылки Достоевский всего лишь отказался от революционных убеждений, пусть и утопических, и спустился по официальной лестнице от народности к защите православия и самодержавия, то грош была бы ему цена. Но у него был писательский талант. Его роман «Бедные люди» получил положительную оценку такого авторитета в литературной критике, как Белинский, еще до ареста и ссылки. И писатель сумел сохранить и развить свой талант до гениальности вопреки жизненным невзгодам, царскому деспотизму и религиозному мракобесию.
Каторга не сломила его так, как Гоголя болезни и старость. Она заставила его понять, что революция не делается по заказу, осознать величайшую ценность человеческой жизни, тщету и опасность мелкотравчатого интеллигентского бунта, способного развиться в тяжкие преступления и индивидуальный террор. Именно этими болезнями страдало российское революционное движение на заре своего развития. В феодальной России, в годы жизни Достоевского, социалистическая перспектива была еще более утопична, чем идеи Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Зато в повестке дня стояла отмена крепостного права.
После его отмены, на которую пошла царская власть под воздействием революционного движения дворян и разночинцев, но, особенно, из-за крестьянских восстаний и осознания экономического отставания от Запада, началось быстрое развитие капиталистических отношений. В это время возникли предпосылки для более осмысленной и эффективной революционной борьбы за свободу на основе социальной справедливости. Понадобился политический гений В.И. Ленина, чтобы пойти революционным путем, отличным от индивидуального террора эсеров, и создать пролетарскую партию общероссийского масштаба. В этом смысле Ленин гораздо ближе к Достоевскому, чем Солженицын.
Глубокий психологизм помог Достоевскому выйти в его творчестве за рамки философии охранительства самодержавия и религиозной схоластики. Он позволил ему подняться над западничеством и славянофильством, с особой остротой поставить вопросы веры и атеизма, насилия и гуманизма, свободы и социальной справедливости, морального и нравственного обновления отдельного человека и общества. Талант в его творчестве перевешивал политику, реализм и гуманизм возвышался над мстительностью и озлобленностью.