Николай Алексеевич НЕКРАСОВ
1821–1877
Концептуальное видение средств массовой информации в творчестве Н.А. Некрасова во многом определяется тем, что он сам как автор и издатель, как редактор был активным участником процессов, в них происходивших. Этим объясняется то, что практически за каждым явлением, событием, тенденцией, ставшими предметом его поэтических наблюдений, стоят реальные факты жизни современной периодической печати.
На этом, к примеру, основаны стихотворения цикла «Песни о свободном слове». Этот цикл дает развернутую картину того, что представляла собой, в понимании поэта Некрасова, периодическая печать, словно увиденная изнутри – рассыльным редакции, наборщиком, фельетонистом, а также представляет реакцию читающей публики на то, что предлагает ей пресса. Появление этого цикла связано с принятием нового закона о печати от 6 апреля 1865 года, по которому периодические издания освобождались от предварительной цензуры под денежный залог. На самом деле предварительная цензура периодических изданий заменялась карательной.
Цензура получила возможность просматривать материалы уже в отпечатанном виде, а вся ответственность за опубликованное, по этому закону, ложилась на редакторов и издателей. По этому же закону карательные органы цензуры получали право отдавать редакторов и авторов «противоправительственных», «антигосударственных» и «подрывающих устои» публикаций под суд, Цензура получила право вырезать неугодные публикации из уже отпечатанной книги или номера журнала, при необходимости уничтожить весь «вредный» номер или книгу. Вводилась практика предупреждений периодическим изданиям относительно недопустимых публикаций. После третьего предупреждения издание могло быть закрыто. Предупреждения появились сразу же после вступления закона в силу. Уже в мае 1866 года были закрыты журналы «Современник» и «Русское Слово». Предупреждения
[65]
выдавались газетам и журналам либерального, реакционного и даже проправительственного толка.
Стихи, составившие цикл, написаны в форме песен, которые поют газетный рассыльный, наборщик, поэт, литераторы, фельетонист, читающая публика.
Уже в стихотворении «Рассыльный» (1865) заглавный герой рассказывает о том, как изменилась жизнь его и его знакомого, такого же редакционного рассыльного «дедушки» Миная, после введения нового закона о печати.
<…> век свой мы лезли из кожи,
Чтобы в цензуру поспеть;
Цензор в спокойствии нашем
Равную ролю играл, –
Раньше, бывало, мы ляжем,
Если статью подписал;
Если ж сказал: «Запрещаю!»
Вновь я садился писать,
Вновь приходилось Минаю
Бегать к нему, поджидать.1
Новый закон о печати изменил жизнь рассыльных, отпала необходимость бегать, сбивая подметки, к цензорам по поводу каждого номера, а то и отдельной публикации. На вопрос своего приятеля о том, не к цензору ли «на Васильевский остров» идет он, герой стихотворения гордо отвечает:
<…> «Баста ходить по цензуре!
Ослобонилась печать,
Авторы наши в натуре
Стали статейки пущать.
К ним да к редактору ныне
Только и носим статьи...
Словно повысились в чине,
Ожили детки мои!
-----
1 Некрасов Н.А. Рассыльный // Некрасов Н.А. Собр. соч. в 4 т. – М.: Правда, 1979. Т. 2. С. 154–155. Далее произведения Н.А. Некрасова цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы в тексте.
[66]
Николай Алексеевич НЕКРАСОВ
Каждый теперича кроток,
Ну, да и нам-то расчет:
На восемь гривен подметок
Меньше износится в год!..» [II, 155]
В представлении рассыльного, печать освободилась, за опубликованное отвечает только редактор, к нему теперь носят статьи, которые авторы могут отдавать в печать в натуральном, не измененном цензурой виде. Изменилась жизнь и наборщиков, чей «гимн суровый» звучит в стихотворении «Наборщики» (1865). В этом гимне есть жалобы на трудности работы «у пыльного станка», на то, что «тошней труда не сыщешь», а потому здоровье наборщика очень быстро становится «хлипким». Однако и наборщики рады тому, что «свобода слова негаданно пришла» и дела теперь пойдут по-другому. Раньше, если приносили «тетрадь оригиналу», то работы в наборе было «до отвалу», что никак не являлось гарантией того, что статья получится большая:
<…> Тетрадь толстенька в стане,
В неделю не набрать.
Но не гордись заране,
Премудрая тетрадь!
Не похудей в цензуре!
Ужо мы наберем,
Оттиснем в корректуре
И к цензору пошлем.
Вот он тебя читает,
Надев свои очки;
Отечески марает –
Словечко, полстроки! [II, 156]
Наборщики по-отечески желают «премудрой тетради» не похудеть «в цензуре», потому что по своему опыту знают, что после пера цензора у статьи бывало «живого нет местечка», поэтому набор рассыпали и освободившиеся литеры бросали, «как в ямы мертвецов»:
<…> По кассам! Вновь в порядке
Лежат одна к одной.
Потерян ключ к загадке,
Что выражал их строй!
[67]
Так остается тайной,
Каков и где тот плод,
Который вихрь случайный
С деревьев в бурю рвет. [II, 156]
Загадкой останется то, что выражали эти литеры, когда были частью общего строя статьи, ее настоящий, до цензурного вмешательства, вид навсегда останется тайной. Статья в ее первоначальном виде уподобляется здесь тому плоду, который унес «вихрь случайный».
Определить изначальную авторскую мысль уже нельзя. На этом, о чем наборщики знают по своему опыту, превратности судьбы материала, который еще совсем недавно был «тетрадь толстенька», не заканчиваются:
<…> Уж в новой корректуре
Статья невелика,
Глядишь – опять в цензуре
Посгладят ей бока.
Вот наконец и сверстка!
Но что с тобой, тетрадь?
Ты менее наперстка
Являешься в печать!
После того как материал повторно побывал у цензора, он, бывший когда-то целой тетрадью, может явиться в печать размером уже «менее наперстка». Таковы горькие размышления наборщиков о том, какой была судьба журналистов, редакторов и их материалов в условиях предварительной цензуры. Есть в этих размышлениях и другое, принципиально важное. Наборщики – народ грамотный и во многом разбирающийся, не случайно, они «бывают философы порой»:
<…> Не всё же набирают
Они сумбур пустой.
Встречаются статейки,
Встречаются умы –
Полезные идейки
Усваиваем мы... [II, 157–158]
Это замечание свидетельствует о том, что «сумбур пустой» – явление вполне распространенное и набирать его приходится часто,
[68]
однако они же знают и о том, что в периодической печати встречаются и «статейки», и «умы», и даже «полезные идейки». Несмотря на некоторую иронию, которая слышится в использовании уменьшительных форм, наборщики умеют ценить грамотные статьи, которые содержат полезное и свидетельствуют об уме их авторов. Однако наборщикам хотелось бы, чтобы и их труд когда-то заинтересовал тех, чьи труды им приходится набирать, чтобы они заинтересовались тем, как работают те, кто воплощает на газетном листе мысли журналистских умов:
<…> Но не равны заботы.
Чтоб время наверстать,
Мы слепнем от работы...
Хотите ли писать?
Мы вам дадим сюжеты:
Войдите-ка в полночь
В наборную газеты -
Кромешный ад точь-в-точь!
Наборщик безответный
Красив, как трубочист...
Кто выдумал газетный
Бесчеловечный лист? [II, 158–159]
Место, где непосредственно создается (набирается) газета, видится самим наборщикам, как «ад кромешный», о котором журналисты и репортеры предпочитают не писать, а в нем есть свои, достойные опубликования сюжеты. Концепт газета наполняется значением бесчеловечности по отношению к тем, кто ее создает, к тем, условия труда которых «сложней, чем в рудниках», кто «вечно на ногах» и слепнет «от пыли и свинца». Но даже они, эти безымянные авторы «гимна наборщиков», который услышал поэт, не могут не радоваться пришедшей свободе. Об этом поют и они, и хор:
«<…> Но вот свобода слова
Негаданно пришла,
Не так уж бестолково
Авось пойдут дела!» [II, 159]
[69]
Х о р
Поклон тебе, свобода!
Тра-ла, ла-ла, ла-ла!
С рабочего народа
Ты тяготу сняла!.. [II, 159]
Открывшемуся простору возрадовался и поэт из одноименного стихотворения, который хорошо помнит, что прежде
<…> жизнь была так коротка
Для песен этой лиры, –
От типографского станка
До цензорской квартиры! [II, 159]
Рады новому закону литераторы, один из которых считает, что «Теперь пойдут иные речи!» Второй уверен в том, что «Теперь нас ждут простор и слава!» Но есть среди них и тот, кто оказался самым мудрым:
А третий посмотрел лукаво
И головою покачал!1 [II, 160]
Стихотворение «Фельетонная букашка» (1865) – это не только рассказ о том, как отреагировал фельетонист на новый закон, но и выразительный образ последнего, который тем более примечателен, что стихотворение написано опять-таки от первого лица. Через этот образ передаются и черты современной периодической печати. Фельетонист сам называет себя «букашкой», которая ищет «посильного труда». По собственным наблюдениям, он, «как ходячая бумажка», сильно «поистрепался» за годы работы в печати:
<…> Но лишь давайте мне сюжеты,
Увидите – хорош мой слог.
Сначала я писал куплеты,
Состряпал несколько эклог,
-----
1 В данном случае Некрасов почти дословно цитирует Лермонтова: Чеченец посмотрел лукаво И головою покачал...
[70]
Но скоро я стихи оставил,
Поняв, что лучший на земле
Тот род, который так прославил
Булгарин в «Северной пчеле». [II, 160]
Современный фельетонист готов «хорошим слогом» писать на любую тему, его жизнь – это постоянный поиск сюжетов, за которыми он обращается к читателю. Фельетонистом его сделал Булгарин: издаваемая им «Северная пчела» одной из первых ввела раздел «Фельетоны».
Необходимо только заметить, что фельетоны самого Булгарина и издаваемой им газеты отличались крайней беспринципностью и переменчивостью оценок. Герой некрасовского стихотворения признается, что умеет писать «в великосветском, модном тоне», что свидетельствует о спросе, который есть у читающей публики на этот тон. Кроме того, из признаний фельетониста можно узнать, что его интересуют черты жизни «здешней и московской», словно бы другой России и не существует вовсе. Последнее свидетельствует о вполне определенной тенденции в российской периодической печати 60-х годов ХIХ века.
«Знаком вам господин Пановский? – спрашивает фельетонист. – Мы с ним похожи по перу». И такое признание свидетельствует о вполне определенной направленности творчества героя стихотворения. Н.М. Пановский – известный московский журналист, сотрудник «Московских ведомостей» и других изданий, позиция которого отличалась крайним консерватизмом и реакционностью. Поэтому нет ничего удивительного и в другом признании:
Умел писать я при цензуре,
Так мудрено ль теперь писать? [II, 161]
Эти слова фельетониста свидетельствуют о его убежденности в том, что цензуры больше нет, она осталась только в воспоминаниях:
<…> Ох! было время – вспомнить больно!
Дрожишь, бывало, за статью.
Мою любимую идейку,
Что в Петербурге климат плох,
И ту не в каждую статейку
Вставлять я без боязни мог.
[71]
А.Н. Семёнов, В.В. Семёнова
Однажды написал я сдуру,
Что видел на мосту дыру,
Переполошил всю цензуру,
Таскали даже ко двору!
Ну, дали мне головомойку,
С полгода поджимал я хвост.
С тех пор не езжу через Мойку
И не гляжу на этот мост! [II, 161]
Время цензуры фельетонисту «вспомнить больно», потому что приходилось дрожать за каждую статью. Даже бранить климат в столице Российской империи (это – исторический факт) считалось «опасным вольнодумством». Еще большим «вольнодумством» считалось упоминание в печати о недостатках тротуаров, проезжей части улиц и мостов столичного города. И только «под старость» фельетонист узнал счастье, как ему на данный момент видится, «без цензуры» сочинять.
Недовольной новым законом о печати, отменившим предварительную цензуру, оказалась, в видении Некрасова, по-настоящему только читающая публика, вернее, подавляющая ее часть. Стихотворение «Публика» (1865) открывается и завершается весьма выразительным припевом:
Ай да свободная пресса!
Мало вам было хлопот?
Юное чадо прогресса
Рвется, брыкается, бьет,
Как забежавший из степи
Конь, незнакомый с уздой,
Или сорвавшийся с цепи
Зверь нелюдимый, лесной... [II, 162]
Этим припевом стихотворение не только открывается и завершается, в самом тексте «песни» он встречается еще четыре раза, акцентируя мысль на том, что «свободная пресса» только прибавила хлопот. Эта пресса, в видении читающего обывателя, не только «рвется» и «брыкается», но еще и «бьет», напоминает коня, незнакомого «с уздой», роль которой в свое время выполняла цензура. Освободившееся «юное чадо прогресса» похоже на нелюдимого, лесного зверя, сорвавшегося с цепи, под которой опять-таки подразумевается цензура. Концепт пресса наполняется, по мнению значительной части читающей публи-
[72]
ки, таким содержанием, как дикость, необузданность, неуправляемость, то есть социально опасным.
В какой-то момент «песня публики» начинает звучать как молитва, обращенная к богу с просьбой послать «терпенье» тем, кто читает современную периодическую печать, и к цензуре, которая просто обязана снова воспрянуть, потому что
<…> Всюду одно осужденье,
Всюду нахальная брань!
В цивилизованном классе
Будто растленье одно… [II, 162]
«Свободная пресса» оказывается виновна не только в том, что она лишь осуждает и несет «растленье одно», но и в том, что в стране царит бедность, процветает пьянство, господствуют «продажная честь» и одно «старанье» – нажиться. В этой прессе работают авторы «злодейские», которые хитрят и стремятся «лестью лакейской» усыпить бдительность читающей публики.
<…> Мы не хотим поцелуев,
Но и ругни не хотим...
Что ж это смотрит Валуев,
Как этот автор терпим?
Слышали? Всё лишь подобье,
Всё у нас маска и ложь,
Глупость, разврат, узколобье...
Кто же умен и хорош?
Кто же всегда одинаков?
Истине друг и родня? [II, 162–163]
Те, кто не хочет «поцелуев» и «ругни», готовы даже обратиться к тогдашнему министру внутренних дел Валуеву, чтобы тот не позволял терпеть нетерпимых авторов, запретил писать о том, что «всё у нас маска и ложь», называть происходящее в стране «глупостью», «развратом» и «ложью», чем занимается пресса, свободная от цензуры.
Есть в этом стихотворении обращение публики к конкретным событиям, иллюстрирующим поведение свободной прессы:
<…> Нынче, журналы читая,
Просто не веришь глазам,
[73]
Слышали – новость какая?
Мы же должны мужикам!
Экой герой сочинитель!
Экой вещун-богатырь!
Верно ли только, учитель,
Вывел ты эту цифирь?
Если ее ты докажешь,
Дай уж нам кстати совет:
Чем расплатиться прикажешь?
Суммы такой у нас нет! [II, 163]
Здесь имеется ввиду статья Ю.Г. Жуковского, критика и публициста журнала «Современник», опубликованная в 1865 году. В статье «Записки современника» известный публицист писал о долге цивилизованных классов народу, который, по его приблизительным подсчетам, составлял шесть миллиардов рублей. Возмущению помещиков, вчерашних крепостников не было предела. А сам эпизод наглядно иллюстрирует тот факт, кто является настоящим автором некрасовской песни. Коллективный автор сам себя характеризует, утверждая, что такой суммы нет, и вообще
Нет ничего, кроме модных,
Но пустоватых голов,
Кроме желудков голодных
И неоплатных долгов,
Кроме усов, бакенбардов
Да «как-нибудь» да «авось»...
Шутка ли! шесть миллиардов!
Смилуйся! что-нибудь сбрось! [II, 163]
Читающую публику возмущает и то, что ее личная жизнь для свободной прессы перестала быть запретной темой:
<…> Мало, что в сфере публичной
Трогают всякий предмет,
Жизни касаются личной!
Просто спасения нет! [II, 164]
Нельзя выпить «лишний бокал» за обедом, нельзя поругаться с соседом и сказать «громкое слово», а тем более, подраться («Редко друг друга мы бьем»), потому что
[74]
<…> Завтра ж в газетах напишут!
Господи! что за скоты!
Как они знают всё, слышат!...
Что потом сделаешь ты?
Ежели скажешь: «Вы лжете!» –
Он очевидцев найдет,
Если дуэлью пугнете,
Он вас судом припугнет.
Просто – не стало свободы,
Чести нельзя защитить...
Эх! эти новые моды!
Впрочем, есть средство: побить.
Но ведь, пожалуй, по роже
Съездит и он между тем.
Чем это кончится, Боже!
Чем это кончится, чем?.. [II, 164]
В представлении читателя современной прессы, последняя не может вести себя по-человечески, но при этом обладает способностью все знать и все слышать. Она научилась защищаться не только в судебном порядке, но и физически. Свободная пресса делает современность бурной и тревожной, расшатывает устои, насаждает атеизм:
<…> Все пошатнулось... О, где ты,
Время без бурь и тревог?..
В Бога не верят газеты,
И отрицают поэты
Пользу железных дорог! [II, 165]
Последняя строка процитированного отрывка – это намек на стихотворение «Железная дорога», за публикацию которого в «Современнике», Н.А. Некрасов как редактор журнала получил второе предупреждение.
У читающей публики «дыбом становится волос» от того, «чем наводнилась печать». Новый закон привел к тому, что даже умеренные в прошлом издания стали позволять себе слишком много:
<…> Даже умеренный «Голос»
Начал не в меру кричать;
Ни одного элемента
Не пропустил, не задев,
[75]
Он положеньем Ташкента
Разволновался, как лев;
Бдит он над Западным краем,
Он о России болит,
С ожесточеньем и лаем
Он обо всем говорит!
Он изнывает в тревогах,
Точно ли вышел запрет:
Чтоб на железных дорогах
Не продавали газет? [II, 165]
Умеренно-либеральная газета «Голос», издававшаяся А.А. Краевским, получила предупреждение за публикацию некоторых статей.
В них обсуждались перспективы принятия Узбекистана в состав России («По поводу принятия Ташкента под покровительство России»), проблемы освоения русскими западных районов («Какие сословия могут более способствовать к водворению русского элемента в Западном крае») и также само положение русских в России вообще («Русские в России»).
Чуть позже (1872) М.Е. Салтыков-Щедрин назовет либеральную газету А.К. Краевского «Голос» «Истинным Пенкоснимателем» за умение вести пространные беседы с читателем на темы, которые нельзя назвать актуальными, волнующими современников, а в самом обсуждении не углубляться и не выходить за пределы разрешенного.
Проблема продавать или не продавать на железных дорогах газеты приводит читающую публику к такому умозаключению:
<…> Что – на дорогах железных!
Остановить бы везде.
Меньше бы трат бесполезных!
И без того мы в нужде.
Жизнь ежедневно дороже… [II, 166]
Концепт газета, таким образом, наполняется значением бесполезности, потому что именно газета выступает в качестве одной из причин того, что многие в России живут «в нужде». Чуть ниже желание запретить продажу газет «везде» выглядит уже едва ли не как их полное запрещение, основанное на убежденности в том, что большой беды не будет:
<…> Право, конец бы таковский,
И не велика печаль!
[76]
Только газеты московской
Было б, признаться, нам жаль,
Впрочем... как пристально взвесить,
Так и ее – что жалеть!
Уж начала куролесить,
Может совсем ошалеть. [II, 166]
Под «газетой московской» Н.А. Некрасов подразумевал «Московские ведомости» М.Н. Каткова. По мнению власти, даже это консервативное и близкое правительству издание в свете нового закона начинало «куролесить», в публикациях появились статьи, направленные против действий министров, хотя эта оппозиция была неизменно консервативной. Чтобы газета совсем не «ошалела», ей в марте 1866 года было вынесено первое предупреждение, однако стихотворение Некрасова датировано декабрем 1865, что свидетельствует о том, как поэт смог предугадать будущее периодического издания, решавшего воспользоваться теми возможностями, которые открывал новый закон о печати.
Вполне естественно, что читающая публика сравнивает нынешние времена, когда «все пошатнулось», с тем, как было прежде, когда печать твердо знала, кого она может избрать своей жертвой и кого не смеет касаться:
Прежде лишь мелкий чиновник
Был твоей жертвой, печать,
Если ж военный полковник –
Стой! ни полслова! молчать!
Но от чиновников быстро
Дело дошло до тузов,
Даже коснулся министра
Неустрашимый Катков.
Тронуто там у него же
Много забористых тем... [II, 166]
Предпоследняя песня цикла, написанная от имени создателей современной прессы, уже своим названием «Осторожность» (1865) предупреждает о том, как должна вести себя свободная печать, а ее содержание – это поэтически выразительный рассказ о том, каких тем и в каких аспектах ей нельзя касаться.
Первый сюжет песни передает историю о том, как в Ледовитом океане парень, ссылаясь на то, что они «пришли на остров дикой, / Где
[77]
ни церкви, ни попов», предлагает девушке не «розно спать». Писать об этом в газете не надо, «ведь это против брака», а потому – «не нажить бы нам хлопот».
Одна из распространенных формулировок предостережений газете или журналу звучала так: «Порицание начал семейного союза». По этому пункту была признана «вредной» статья А.Н. Пыпина «Новые времена. Община реформаторов в Нью-Йорке», за которую журнал «Современник» получил первое предостережение, а потому
Осторожность! осторожность!
Осторожность, господа!... [II, 167]
Процитированные слова, как обращение к прессе, лейтмотивом звучат в конце каждого куплета.
Во втором сюжете рассказывается о том, как «у солидного папаши» дочь оказалась либералкой: отказала «жениху с хорошим чином» и обвенчалась «с каким-то армянином». Не без иронии указана и причина, как она видится солидному обществу, такого вызывающего поступка:
(Говорят, журналы наши
Всё читала день и ночь)… [II, 167]
Ничего удивительного в таком событии вроде бы нет, а потому пресса могла бы не остаться в стороне:
<…> В свете это сплошь бывает,
Это тиснуть мы могли б,
Но ведь это посягает
На родительский принцип!
За подобную оплошность
Не постигла б нас беда?
Осторожность, осторожность,
Осторожность, господа! [II, 167]
В данном эпизоде поэт высмеивает еще одну формулировку обвинений против прессы: «посягательство на родительский принцип». Третий сюжет песни рассказывает о том, как помещик Пантелеев «век играл, мотал и пил», крестьянин Федосеев «все трудился и копил», а в итоге – первый по улицам столицы «ходит гол», а второй приобрел «дворянские землицы». И в этой истории для прессы нет ничего нового:
[78]
<…> В свете это все бывает,
Много есть таких дворян,
Но ведь это означает
Оскорблять дворянский сан.
Тисни, тисни! есть возможность, –
А потом дрожи суда... [II, 167]
История вполне обыденная, и можно бы «тиснуть» ее в газету или журнал, но это может быть расценено как «оскорбление дворянского сана». В чем через некоторое время и в самом деле обвинили уже упоминавшегося публициста Ю.Г. Жуковского. Он в 1866 году опубликовал в «Современнике» статью «Вопрос молодого поколения», в которой, по мнению обвинителей, содержалось «оскорбление чести и достоинства всего дворянского сословия». Обвинен был также соредактор Н.А. Некрасова по журналу А.Н. Пыпин, который пропустил эту статью.
Оба были привлечены к суду. В итоге длительного судебного разбирательства был вынесен приговор, согласно которому А.Н. Пыпин и Ю.Г. Жуковский подверглись «денежному взысканию по сту рублей и аресту на военной гауптвахте в течение трех недель каждого». Н.А. Некрасов обстоятельно рассказал об этом в стихотворении «Суд» (1868).
Четвертый сюжет песни «Осторожность» посвящен тому, что сколько народ «ни добывает, / все не впрок ему идет», потому что:
<…> И подрядчик нажимает,
И торгаш с него дерет.
Уж таков теперь обычай?
Стонут, воют бедняки...
Ну – а класс-то ростовщичий?
Сгубят нас ростовщики!
Я желал бы их, проклятых,
Хорошенечко пробрать,
Но ведь это на богатых
Значит бедных натравлять?
Ну, какая же возможность
Так рискнуть? кругом беда! ... [II, 168]
«Хорошенечко пробрать» подрядчиков, торгашей, ростовщиков никак нельзя, потому что это значит на богатых «бедных натравлять». И здесь снова речь идет о вполне реальной угрозе получить цензурное обвинение в «возбуждении вражды или ненависти одного сословия к другому». Поэтому не стоит и рисковать.
[79]
В последнем сюжете песни рассказывается о том, как во время крестного хода в одном селе случился пожар, но тушить его никто не стал, ибо «не бросать же Божье дело», надо прежде кончить крестный ход. Естественно, что «покудова с иконой» селяне «обходили все село», огонь распространился и на другие посады:
<…> Погорели! В этом много
Правды горькой и простой,
Но ведь это против Бога,
Против веры... ой! ой! ой!
Тут полнейшая возможность
К обвиненью без суда… [II, 169]
Несмотря на то, что в этом трагическом событии много «правды горькой и простой», писать о нем нельзя, если не хочешь быть привлечен к суду за выступление «против Бога», «против веры», то есть публикация такой истории в печати может быть расценена как «выступление против православной церкви и христианской веры».
В стихотворении «Газетная»1 (1865) само место, предназначенное для чтения периодической печати, первоначально ассоциируется со свежим воздухом, светом, потому что лирический герой добирается к нему «через дым, разъедающий очи», минуя «омут кромешный» и «царство теней» светского общества.
<…> Добрались мы походкой поспешной
До газетной...
Здесь воздух свежей;
Пол с ковром, с абажурами свечи,
Стол с газетами, с книгами шкап.
Неуместны здесь громкие речи,
А еще неприличнее храп… [II, 124]
Речь вроде бы идет об интерьере газетной комнаты, ее атмосфере, однако эта характеристика распространяется и на сами газеты, чтение которых несовместимо с шумом, а тем более с храпом. Ощущение гармонии и умиротворенности исчезает в тот момент, когда лирический герой размышляет о том, какой видит себя российская периодическая печать, как она себя позиционирует:
------
1 Газетная – название одной из комнат Английского клуба, предназначенной для чтения газет и журналов.
[80]
<…> Не без гордости русская пресса
Именует себя иногда
Путеводной звездою прогресса,
И недаром она так горда:
Говорят – о, Гомер и Овидий! -
До того расходилась печать,
Что явилась потребность субсидий.
Эк, хватила куда! исполать! [II, 124–125]
Российскую печать, которая «не без гордости» именовала себя «путеводной звездою прогресса», никак не смущал тот факт, что в 60-х годах некоторые газеты и журналы Санкт-Петербурга и Москвы получали правительственные субсидии на издание. Такие субсидии нельзя было расценивать иначе, как подкуп печати, которая до такой степени «расходилась», и за это ей, «звезде прогресса» – хвала и слава («исполать!»).
Лирический герой с иронией сожалеет о том, что «таксы нет на гражданские слезы», но и без соответствующей оплаты они «льются рекой».
С неменьшей иронией чуть ниже лирический герой размышляет о том, чем наполнены страницы современной периодической печати:
<…> Образцы изумительной прозы
Замечаются в прессе родной:
Тот добился успеху во многом
И удачно врагов обуздал,
Кто идею свободы с поджогом,
С грабежом и убийством мешал;
Тот прославился другом народа
И мечтает, что пользу принес,
Кто на тему «вино и свобода»
На народ напечатал донос. [II, 125]
За «идеей свободы с поджогом» стоят вполне реальные события весны 1862 года, когда в Санкт-Петербурге произошло несколько больших пожаров. Реакционная печать объявила их делом рук нигилистов, как наиболее революционной части молодежи. Эту клевету, распространявшуюся определенной частью периодической печати, изобличал А.И. Герцен в «Колоколе», сам Некрасов тоже не оставался в стороне.
Упоминаемый «донос на народ» имеет вполне реальную основу.
В начале 60-х годов в российской печати появились статьи, которые не просто обвиняли народ в повальном пьянстве и лени, но и трактовали
[81]
это как результат реформы 1861 года, отменившей крепостное право.
Последнее является одной из причин того, что газетно-журнальным рассказам о бедственном положении народа российская читающая публика предпочитает французские романы, она любит их за отсутствие «мрака и стона». Эта публика считает, что и так знает «наши немощи», поэтому не хочет отравлять свой утренний чай думами о них.
Сравнивая читателей газет двух столиц, лирический герой замечает, что «москвич идеальней», а потому в Москве «газетная вечно полна»:
<…> В Петербурге любители чтенья
Пробегают один «Инвалид»;
В дни, когда высочайшим приказом
Назначается много наград,
Десять рук к нему тянется разом.
Да порой наш журнальный собрат
Дерзновенную штуку отколет,
Тронет личность, известную нам,
О! тогда целый клуб соизволит
Прикоснуться к презренным листам.
Шепот, говор. Приводится в ясность -
Кто затронут, метка ли статья?
И суровые толки про гласность
Начинаются. Слыхивал я
Здесь такие сужденья и споры...
Поневоле поникнешь лицом
И потупишь смущенные взоры... [II, 126]
В видении лирического героя стихотворения, читатели северной столицы предпочитают только газету «Русский Инвалид», издававшуюся Военным министерством. Предпочитают, видимо, за то, что она печатала сообщения о наградах и служебных назначениях: столичному жителю всегда интересно было знать («Десять рук к нему тянется разом»), кто какую награду получил, какие новые назначения по службе есть у друзей и соперников, знакомых и просто известных людей. Интерес к этой газете только возрастал, если кто-то из журналистов отваживался на «дерзновенную штуку» – трогал «личность, известную всем». Тогда начинались «шепот, говор», рассуждения о качестве газетной публикации, тогда разгорались «суровые толки про гласность».
Все это свидетельствует о том, что даже приверженность к одной избранной газете никак не могла охладить интереса читающей публики к проблемам гласности в современной периодической печати.
[82]
При всей значимости размышлений лирического героя стихотворения «Газетная» о том, каким содержанием наполнена пресса, а также о том, как к этому содержанию относится читающая публика, главным в нем является образ цензора, пусть и бывшего. Читатель еще не знает, о ком пойдет речь, а образ уже не вызывает симпатий:
<…> Среди праздных местечек,
Под огромным газетным листом,
Видишь, тощий сидит человечек
С озабоченным, бледным лицом,
Весь исполнен тревогою страстной,
По движеньям похож на лису,
Стар и глух; и в руках его красный
Карандаш и очки на носу. [II, 128]
Этот «человечек» (не человек!) в «оны годы» служил «цензуре», поэтому, даже будучи сегодня не при должности, сберег привычку к красному карандашу, без которого читать прессу не может:
<…> Все, что прежде черкал в корректуре,
Отмечать: выправляет он слог,
С мысли автора краски стирает.
Вот он тихо промолвил: «Шалишь!»
Глаз его под очками играет,
Как у кошки, заметившей мышь;
Карандаш за привычное дело
Принялся... [II, 128]
Выразительный образ цензора – тощего человечка, «с озабоченным, бледным лицом», исполненного тревогою страстной, «по движеньям» похожего на лису, старого и глухого, дополняется новыми красками. Он привык выправлять слог и стирать краски «с мысли автора», то есть делать ее невыразительной, бесцветной. Отношение цензора к авторской мысли приравнивается при этом к тому, как относится кошка к мыши.
Бывший цензор признается, что «ужасается», читая современные журналы, ум его при этом цепенеет, ведь в этих журналах, «что ни строчка – скандалы, скандалы». Цензора возмущает, к примеру, то, что обличен его «собственный кум» – «моралист-проповедник». По привычке он хотел бы заткнуть рот этим журнальным обличителям, давая
[83]
им вполне эмоционально выраженную и четкую характеристику, а заодно и тому, что сегодня без него журналы пустили на свои страницы:
<…> Цыц!.. Умолкни, журнальная тварь!..
Он действительный статский советник,
Этот чин даровал ему царь!
Мало им, что они Маколея
И Гизота в печать провели,
Кровопийцу Прудона, злодея
Тьера выше небес вознесли,
К государственной росписи смеют
Прикасаться нечистой рукой!
Будет время – пожнут, что посеют!
(Старец грозно качнул головой.)
А свобода, а земство, а гласность!
(Крикнул он и очки уронил.)
Вот где бедствие! вот где опасность
Государству... Не так я служил! [II, 128–129]
«Цензурная логика» проста: человек, которому чин действительного статского советника даровал сам царь, не может быть проходимцем, а потому писать об этом нельзя («Цыц!»). Показательно, что цензора возмущает появление на журнальных страницах имени английского политического деятеля, публициста и историка Т. Маколея, французского политического деятеля и историка Ф. Гизота (Гизо), в трудах которого была предпринята одна из первых попыток объяснения исторического процесса борьбой классов. Французского социалиста, теоретика анархизма П. Прюдона герой стихотворения называет «кровопийцей», которого также незаслуженно «в печать провели». Вознесенным печатью «до небес» оказывается и французский политический деятель, историк А. Тьер. Все дело в том, что называемые цензором историки, публицисты, общественные деятели не отличались особой революционностью взглядов, их сочинения свободно и довольно широко переводились и издавались в России в 60-е годы.
Другое дело, что герой Некрасова, исполненный «тревогою страстной», служил в цензурном комитете в годы «мрачного семилетия», по его собственному признанию, «занимаясь семь лет этим дельцем».
В этот период «о Прудоне говорили втихомолку, запрещали Маколея… даже, кажется, Гизо!» (И.А. Гончаров).
Современные газетно-журнальные авторы особенно возмущают цензора «мрачного семилетия» тем, что смеют прикасаться «к государ-
[84]
ственной росписи… нечистой рукой». И это снова упоминание подлинного события, связанного с тем, как сильно была искажена цензурой статья Н.Г. Чернышевского «О Государственной росписи доходов и расходов», посвященная анализу российского государственного бюджета.
В словах бывшего цензора звучит гордость, когда он признается:
О чинах, о свободе, о взятках
Я словечка в печать не пускал. [II, 129]
Слова же том, что «при новых порядках» он оказался не нужен, проникнуты глубоким сожалением, но герой не дерзает роптать на начальство, специфика прежней службы сделала свое дело: «Не умею 1 – и этим горжусь».
Зато научился вникать в свое дело настолько, что умел подбирать ключ к любому сочинению, ловить автора «на каждом словечке», заставлять его вертеться, «как муха на свечке», дрожать перед всесильным цензором, чтобы в итоге:
<…> И уйдет тихомолком домой.
Рад-радехонек, если тетрадку
Я, похерив, ему возвращу,
А то, если б пустить по порядку...
Но всего говорить не хочу! [II, 129]
«Пустить по порядку» – это норма старого закона о печати, согласно которой, «вредную» рукопись не следовало возвращать автору, а по установленному порядку передать в Третье (жандармское) отделение.
Это еще одна примечательная деталь, характеризующая положение российской прессы до принятия закона 1865 года.
Сам себе бывший цензор видится земледельцем, который вырывал «сорные травы из гряд».
Не меньшую гордость вызывают воспоминания героя о том, какие идеи и мысли благодаря его участию стали достоянием периодической печати. В первую очередь те, которые были «дельны и строги»:
<…> Я вам мысль, что «большие налоги
Любит русский народ», пропустил,
Я статью отстоял в комитете,
-------
1 Курсив Н.А. Некрасова. – С.А., С.В.
[85]
Что реформы раненько вводить,
Что крестьяне – опасные дети,
Что их грамоте рано учить! [II, 129–130]
В 60-е годы ХIХ века в России активно обсуждался вопрос о необходимости образования для крестьянства, его уровнях и направленности. Значительная часть дворянства при этом абсолютно отрицала необходимость даже элементарной грамоты для крестьян, считая это опасным для государства. Цензор, естественно, оказался на их стороне. «Тощий человечек» вспоминает и другие свои «заслуги», за которые ему пришлось много терпеть от авторов, «оскорбленных писателей», романисток и даже от приснившегося Фейербаха, сочинения которого были запрещены в России. Годы работы в цензурном комитете привели его к такому выводу:
<…> Ни родства, ни знакомства, ни дружбы
Совесть цензора знать не должна,
Долг, во-первых, – обязанность службы!
Во-вторых, сударь: дети, жена! [II, 130]
Особого внимания заслуживает методика работы цензора, не только стоящего на страже «целомудрия прессы», но и берегущего интересы «писателей бедных», как он сам считает. Лирическому герою-повествователю он приводит такие примеры своей деятельности по «спасению» как литературных, так и публицистических материалов:
«<…> Да! меня не коснутся упреки,
Что я платы за труд их лишал.
Оставлял я страницы и строки,
Только вредную мысль исключал.
Если ты написал: «Равнодушно
Губернатора встретил народ»,
Исключу я три буквы: «ра-душно»
Выйдет... что же? три буквы не счет!
Если скажешь: «В дворянских именьях
Нищета ежегодно растет», –
«Речь идет о сардинских владеньях» –
Поясню – и статейка пройдет!
………………………………………….
Незаметные эти поправки
Так изменят и мысли, и слог,
Что потом не подточишь булавки!
Да, я авторов много берег! [II, 131]
[86]
В рассуждениях бывшего цензора о трех буквах, которые «не в счет», нет никакого преувеличения. Стихотворение «Газетная» было опубликовано в восьмом номере журнала «Современник» за 1865 год, а уже в девятом номере этого журнала были опубликованы записки С.Н. Глинки «Мое цензорство», в которых встречается такое признание: «Можно ли, чтобы кто-нибудь написал: «я не люблю Бога, я не люблю царя?» Но если б… это и случилось, тогда цензор благомыслящий вычеркнул бы частицу «не», и осталось бы: я люблю Бога, я люблю царя». [II, 385]
Кстати, стихотворение «Газетная» стало одним из произведений Н.А. Некрасова, за публикацию которых в 8 и 9 номерах за 1865 год журналу «Современник» было вынесено первое предостережение, хотя в самом тексте предостережения это стихотворение и не было названо. Цензурное ведомство не захотело признаваться в том, что одной из причин этого предостережения стала такая откровенная сатира, даже издевка над тем, что такое цензура и кто ею занимается.
В таких обстоятельствах, в условиях действия таких законов о печати предстает в лирике Н.А. Некрасова концепт средства массовой информации.
[87]