«Москва
16 ноября 24 г.
Ночь
Родная мне безмерно!
Десятый день не вижу тебя, не ощущаю около себя твоей близости, а уже кажется, что долгие-долгие дни, как стеной, отгородили нас и недавнее прошлое встает перед моими глазами подернутое дымкой тумана. Скажи, ведь недавно ходили с тобою мы за Чиром, ломали пушистый камыш и воздух возле воды был свеж и морозен и на щеках твоих дрожал бледный румянец. Ведь недавно? А мне эти дни кажутся давно минувшими, как будто после них жизнь прошла, а это осталось в памяти, как остается многое из ушедшего, как отблеск того, что уже не вернется.
Разве теперь моя жизнь обогатилась иными переживаниями? Нет, все то же, даже хуже. Не скажу, что я скучаю, это бы неверно выражало теперешнее мое настроение. Просто последние дни хлынула в душу мутная волна равнодушной тоски и не выпью ее до дна, берет проклятая за горло волчьей мертвой хваткой. Всюду одно и то же. Надоедает быть не только участником, но даже и зрителем того, как люди гоняются за краюхой хлеба. Помнишь, на Хопре мы с тобою крошки каши кидали в воду и рыба кишела? Мелочь, как и люди.
Равнодушно берусь за дело, равнодушно гляжу в зрачки будущему, лишь прошлое и воспоминания о тебе будят где-то внутри немые отголоски <...>. Лето, когда закрою глаза, идет мимо толпою звенящих солнечных дней. Часто вспоминаю все. Иду по дням, как по ступенькам и ты неразрывным звеном связана с каждым мелькнувшим воспоминанием.
Как заработаю деньги, приеду. Жди и не скучай. Привезу тебе кое-чего. Беспокоит вопрос о квартире...» (Шолохов М.М. Отец был прост и мужественен: Малоизвестные страницы жизни М.А. Шолохова. Ростов-на-Дону. МП «Книга», 1999. С. 43—50).
Ну, вопрос с квартирой вскоре был положительно решен: юный Шолохов был неприхотлив. Другое волновало Михаила Александровича — печатали «своих», даже если они слабые и пустые, а он «чужой», не такой, как они, «молодогвардейцы»...
Шолохов заметил, что многое не только соединяет его с «молодогвардейцами», но и разъединяет, особенно классовая непримиримость к «чужим». И он стал искать другие журналы, где можно было бы печататься и «зарабатывать».
«Это было давно... Шел январь 1925 года, — вспоминал Николай Тришин, бывший главный редактор «Журнала крестьянской молодежи». — В эти дни мне довелось быть свидетелем того, как зачиналась удивительная литературная биография одного двадцатилетнего «паренька от сохи» — так фигурально выражались тогда о крестьянской молодежи.
В один из январских дней 1925 года в нашей редакционной комнате на Воздвиженке (ныне улица Калинина), где помещалось издательство «Крестьянской газеты», было по обыкновению шумно, тесно, дымно. Многочисленные безусые авторы сидели на подоконнике и на столах, спорили, читали вслух стихи и рассказы — готовился очередной, февральский номер «Журнала крестьянской молодежи». Был тут Серафим Огурцов. С лицом засыпающего младенца он под дружный хохот заканчивал чтение «Пожарной кишки», очень характерной для его стиля. Ломовой извозчик, богатырь Иван Трошин-Туляк, парень двадцати лет, демонстрировал свои бицепсы перед дядей Гиляем, известным королем репортажа старых времен. В синей поддевке на сборах, в серой мерлушковой шапке, с седыми, висящими усами, большой и тучный, Гиляровский любил к нам захаживать и рассказывать о своих приключениях. Сидел, помню, Иван Молчанов — литфаковец, но уже с именем, застенчивый и миловидный Егор Хвастунов, тоже поэт. Из соседней редакции «Лапоть» забрел на шумок вечно веселый и бурный Саша Архангельский в сопровождении Василия Кумача, который, войдя, тряхнул рыжеватыми волосами, стукнул кулаком в грудь:
— С места не сойти, дам на днях «Комсомолку Дуню»!
Песню эту, кстати, он закончил вскоре, и она долго распевалась в деревнях. Но в тот момент наше внимание было отвлечено еще одним вошедшим — в комнате появился незнакомый паренек в солдатской шинели, видавшей виды серой папахе, слегка сдвинутой набекрень, в простых сапогах. Парень был невысок и очень юн.
Полагая, что это один из селькоров, прибывших в Москву, заведующий отделом юнселькоров Василий Кудашев усаживает паренька к столу:
— Садись, товарищ, рассказывай, с чем прибыл.
Не слышал, о чем они говорили, только видел, что парень в шинели поднялся, козырнул Кудашеву и вышел.
На следующий день Вася Кудашев принес мне рассказ, написанный от руки четким почерком:
— Читай. По-моему, здорово!
Читаю заголовок: «Пастух». По мере чтения передо мной зримо встают пейзажи Придонья: знойная степь с висящими в небе ястребами, звоном кузнечиков хутора в вербах и садах... Знакомая картина, которая уже стала тускнеть в памяти за эти три года городской жизни. Ведь точно, в этих местах, на юге Калачевского уезда Воронежской губернии, граничащих с казачьими станицами, я провел 1920 и 1921 годы. Там мы, комсомольцы, работали в комбедах, дрались с бандитами Колесникова, Маруси, Курочкина и прочими. В рассказах поражали цепкий глаз автора, необычайная образность и колоритный язык. Дочитывая рассказ, смотрю на подпись автора: М. Шолохов.
— Ну как? — спрашивает Вася Кудашев.
— Хорошо! Дадим в номер. А кто этот Шолохов?
— Живет в Москве, в Огаревом переулке. Печатал фельетоны в газетах, мостил мостовые, работал грузчиком, счетоводом в жилуправлении, пишет рассказы. Ты почитай — какие рассказы!
Через день Шолохов зашел узнать о судьбе «Пастуха». Мы разговорились, и, к нашему удивлению, выяснилось, что уже дважды в жизни наши дороги едва не скрестились. Оказывается, в 1916 году мы одновременно учились в Богучаре Воронежской области — он в гимназии, а я в городском училище, и жили мы на квартирах по одной улице.
В 1920-м и 1921 годах я работал в Калачевском учкоме комсомола, а он — в Вешенской, агентом волпродкома. Я на левом, а он на правом берегу Дона, обеспечивали продразверстку и гонялись за бандами в отрядах ЧОНа».
«С этих пор, — вспоминает Николай Тришин, — Шолохов стал часто бывать в редакции, за короткое время... опубликовали «Пастух», «Алешкино сердце», «Калоши», «Кривая стежка», «Жеребенок». В. Шкловский, по словам Н. Тришина, «пророчил Шолохову незаурядную литературную будущность» (Тришин Н. У истоков // Комсомольская правда. 1960. 22 мая. К 55-летию со дня рождения М.А. Шолохова).
И первая половина 1925 года — действительно сплошной триумф молодого писателя: 14 декабря 1924 года опубликован в «Молодом ленинце» рассказ «Родинка»; 3 февраля «Журнал крестьянской молодежи» публикует рассказ «Пастух» (№ 2); 14 февраля газета «Молодой ленинец» — рассказ «Продкомиссар»; 8 марта журнал «Огонек» (№ 11) — рассказ «Шибалково семя»; 31 марта «Журнал крестьянской молодежи» (№ 5) — рассказ «Алешка»; в апреле журнал «Комсомолия» (№ 1) — рассказ «Бахчевник»; 25 апреля — 25 мая газета «Молодой ленинец» — повесть «Путь-дороженька»; 30 мая — 12 июня газета «Молодой ленинец» — рассказ «Нахаленок»; 5 июня журнал «Огонек» (№ 28) — рассказ «Председатель Реввоенсовета Республики»; 15 июня журнал «Смена» (№ 11) — рассказ «Коловерть»; 15 июня журнал «Прожектор» (№ 11) — рассказ «Семейный человек»; 10 ноября «Журнал крестьянской молодежи» — рассказ «Кривая стежка».
Одновременно с этим публикуются небольшими книжечками такие рассказы: «Пастух» («Библиотека батрака». М., 1925. № 12), «Алешкино сердце» (Госиздат, М.; Л., 1925), «Против черного знамени» (М.; Л., 1925), вторая половина повести «Путь-дороженька», «Нахаленок» (Госиздат, М.; Л., 1925), «Красногвардейцы», рассказ «Коловерть» (Госиздат, М.; Л., 1925), «Двухмужняя» (Госиздат, М.; Л., 1925).
В эти месяцы Шолохов подружился с главным редактором «Журнала крестьянской молодежи» Николаем Тришиным, сотрудником этого журнала поэтом Иваном Молчановым, Андреем Платоновым, Николаем Стальским, Василием Кудашевым, с которым познакомился два года тому назад. И в кругу этих талантливых молодых писателей, как вспоминает в своей книге мемуаров «Друзья писателя» Николай Стальский, «признавали своеобразную силу таланта, первенство Михаила Шолохова, восхищались им, старались ему помочь». Николай Тришин посоветовал Шолохову собрать рассказы в книжку и вместе с автором пошел в издательство «Новая Москва». Скорее всего, эти друзья рассказали А. Серафимовичу о Шолохове, порекомендовали ему что-то прочитать, прочитать сборник, обратить внимание на юное дарование. «Я очень люблю старика, — писал Шолохов в «Известиях», поздравляя А.С. Серафимовича с 75-летием. — Это настоящий художник, большой человек, произведения которого нам близки и знакомы. Серафимович принадлежит к тому поколению писателей, у которых мы, молодежь, учились. Лично я по-настоящему обязан Серафимовичу, ибо он первый поддержал меня в самом начале моей писательской деятельности, он первый сказал мне слово ободрения, слово признания.
Это, конечно, кладет свой отпечаток на наши отношения.
Никогда не забуду 1925 год, когда Серафимович, ознакомившись с первым сборником моих рассказов, не только написал к нему теплое предисловие, но и захотел повидаться со мною. Наша первая встреча состоялась в Первом доме Советов. Серафимович заверил меня, что я должен продолжать писать, учиться. Советовал работать серьезно над каждой вещью, не торопиться...» (Известия. 1938. 18 января.)
Александр Серафимович жил в то время в Первом доме Советов, в известном сейчас здании гостиницы «Националь», где рядом с Кремлем обитали и многие руководители партии и государства, только назначенные и не получившие еще квартиры. Серафимович был в почете, пролетарский писатель, автор «Железного потока», главный редактор журнала «Октябрь», оказывавший серьезное идеологическое воздействие на литературный процесс.
Шолохов быстро нашел 408-й номер Серафимовича и стремительно вошел. За столом увидел знакомую по фотографиям фигуру старого писателя, при виде вошедшего отложившего ручку.
— Здравствуйте, Александр Серафимович. Я — Шолохов, — сказал Шолохов, привычно одергивая суконную гимнастерку, крепко опоясанную офицерским ремнем.
— А-а, землячок, — выходя из-за стола, радушно протянул Серафимович руки навстречу стремительно шагнувшему молодого человеку, — таким я себе и представлял вас, молодым, стремительным, горячим, с ржаными колосьями над высоким чистым лбом... Прямо Лель из оперы Римского-Корсакова, только вместо гимнастерки что-нибудь пастушье бы вам, Михаил Александрович. Сразу скажу, понравились мне ваши рассказы, молодой человек, понравились каким-то жизненным напором, хлесткой, образной фразой, лаконичностью... Просто, ярко рассказываемой — перед глазами стоит, — приглашая Шолохова к столу, говорил Серафимович, и сам усаживаясь на свое рабочее место. — Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество, я-то хорошо знаю казачество, в Усть-Медведицкой родился, много лет с казачьим полком провел, где отец служил... Знаю, знаю не понаслышке. И хорошо, что сжато, лаконично, каждая фраза на месте, что-то глубинное выражает, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды... «Ночь свалилась беззвездная, волчья...» Или: «Сады обневестились цветом молочно-розовым, пьяным...» Или: как точно вам удалось описать, как щенилась волчиха... Чувствуешь, что много вам пришлось повидать в этом мире, и людей, и зверей, и природу, светлую и вьюжную... Успели и с бандитами посражаться, успели и жениться... И все это в...
Серафимович вопросительно посмотрел на смущенного Шолохова.
— Двадцать, — нехотя сказал Михаил Александрович.
— Покорило меня в ваших рассказах и чувство меры в острых моментах, это сильнее действует, чем если бы вы рассусоливали, как некоторые наши молодые, вот расписывают, как все это было, а на самом деле все было проще, и от того ужаснее, правдивее. Тонко схватываете яркие подробности, и не больше, только самое нужное, необходимое для развития действия, для портретной характеристики, для выявления сути характера, сути конфликта. Острый у вас глаз, многое замечает и многое схватывает. Только учитесь, работайте над каждой вещью, над каждой фразой, не торопитесь, у вас все получится. Вот посмотрите...
И показал Шолохову весь исчерканный лист бумаги, на котором мелкими островками виднелись отдельные фразы, не подвергшиеся уничтожению.
— Такие страницы и у меня есть, я их отдаю переписывать Марусе, а потом уж по переписанному снова прохожусь с пером, а черновик выбрасываем, на растопку только и годятся эти странички...
Серафимович удивленно покачал головой. «Удивительный человек! Может развернуться в ценного писателя. Дай-то Бог!» — подумал старый писатель.
...Полученный за рассказы гонорар давал возможность безбедного существования, и Шолохов решил вернуться на Дон и взяться за большое полотно, в котором можно было бы показать революцию и Гражданскую во всем ее объеме, показать весь ее драматизм и противоречия... Рассказы продолжали выходить в журналах, вышел и сборник «Донские рассказы», но Шолохов был полностью поглощен задуманным романом. Уж очень хлопотно в Москве, столько событий, острых, драматичных..
Шолохов приехал в Москву тогда, когда много противоречивого и драматического происходило в стране. «Несколько месяцев, будучи безработным, жил на скудные средства, добытые временным трудом чернорабочего. Все время усиленно занимался самообразованием, — писал он в автобиографии, — работал грузчиком, каменщиком, делопроизводителем в домоуправлении на Красной Пресне...»
И жадно впитывал в себя новости, которые хлестали со страниц газет, журналов, из уст друзей-«молодогвардейцев», несмотря на молодость, вхожих на самые высокие этажи верховной власти... Недавно господствовали одни писатели, Бунин, Куприн, Анна Ахматова, Николай Гумилев, сейчас другие совсем с иной направленностью, с иными идеями и образами.
Умирал Ленин... Все об этом говорили в открытую, удар следовал за ударом, и не было, как говорили, никакой возможности возвращения его к исполнению своих высоких обязанностей... Со всей остротой вставал вопрос о преемнике, о личности, способной его заменить...
Для большинства окружавших Шолохова писателей и журналистов сомнений не возникало — Лев Давыдович Троцкий. И Шолохова уверяли в гениальности Льва Троцкого. Дали ему прочитать книгу Г. Устинова «Трибун революции», опубликованную еще в 1920 году и ставшую настольной книгой многих «молодогвардейцев». Здесь цитируются слова Сергея Есенина, который вроде бы однажды назвал Льва Троцкого «идеальным законченным типом человека». В той же книжке есть и такая фраза: «Чапаев втихомолку любуется Троцким, который стоит у окна, всматриваясь в безграничную ширь степей». Не раз писатели, журналисты, партийные деятели панегирически говорили и писали о Троцком, указывая на его могучий талант трибуна, оратора, на его ум, такт и другие выдающиеся способности как вождя революции.
Упоминались и Зиновьев, Каменев, Бухарин, Дзержинский... Но сравнивая Льва Троцкого с этими видными деятелями партии и государства, молодогвардейские друзья чуть ли не в один голос говорили о Троцком как несомненном преемнике Ленина на посту председателя Совета народных комиссаров. А потому не жалели слов для панегириков Троцкому, посвящали стихи, ходили на его выступления, рукоплескали ему, добивались встречи с ним. Звали Шолохова, но Шолохов осторожно отказывался, ссылаясь на неотложные дела и занятия... С каким восторгом показывали ему письмо Троцкого «сотрудникам и читателям «Молодой гвардии». По поводу годовщины журнала. «Писательство есть искусство, дорогие друзья!» — писал в приветствии Троцкий и подписался: «Ваш Л. Троцкий». Вышла книга Александра Безыменского «Как пахнет жизнь» с предисловием Л. Троцкого, и обезумевший от счастья автор всем дарил и непременно показывал на предисловие Л. Троцкого как на билет в бессмертие... Журнал «Молодая гвардия» выходил под редакцией Л. Авербаха, Ил. Вардина, П. Лепешинского, К. Радека, О. Тарханова и Ем. Ярославского, которые в одном из номеров журнала признавались: «В нашем журнале читатель найдет не мало примеров возмутительного разброда в области литературы, разброда, ведущего к сдаче литературных позиций нашим классовым врагам...» Издательство «Новая Москва», помещавшееся на Кузнецком Мосту, дом 1, издававшее несколько журналов и газет, манило Шолохова своей таинственностью, входил он туда на первых порах как в храм, но потом приобвык, познакомился со всеми сотрудниками, которые отнеслись к нему с пониманием, но в разговорах с ними все с таким же упорством и восторгом говорили о Троцком как единственно законном будущем вожде партии и государства. Лишь единицы вспоминали о генеральном секретаре Иосифе Сталине, но под общим давлением это имя сразу отбрасывали как негодный товар и вновь с восторгом говорили о Троцком, который своими яркими публикациями в «Правде» и других газетах действительно сумел овладеть умами и душами молодых литераторов.
А тут как раз вышел первый номер журнала «На посту» под редакцией Б. Волина, Г. Лелевича, С. Родова, в списке сотрудников все те же, что и в «Молодой гвардии»: Авербах, Д. Бедный, А. Безыменский, Исбах, Левман, Лелевич, Михаил Кольцов, Юрий Либединский, Карл Радек, Лариса Рейснер, Фриче, Ярославский. В редакционной статье выражено недовольство литературно-критической чехардой, каждый «бухает во что горазд»: «одному коммунисту понравилась келейно-монастырская Ахматова, другому порнографически-славянофильствующий Пильняк, третьему — «свободная от идеологии» Серапионовская братия, — и готовы гении, революция спасена, найдены Варяги, которые призваны управлять нашей революционной литературой. Самый непростительный разнобой, самая нелепая неразбериха господствует в наших собственных рядах по вопросам литературы. Этому должен быть положен конец. Нам необходима твердая, выдержанная, пролетарская линия в литературе. Старые боевые знамена должны быть вновь гордо и несокрушимо подняты перед лицом оживающей буржуазной литературы и пошатывающихся «попутчиков» (1923. № 1. С. 5). Призывали «освободиться от влияния прошлого и в области идеологии и в области формы», «неустанно стоять на посту ясной и твердой коммунистической идеологии». Щедро цитируют Каменева, Зиновьева, но особенно Л. Троцкого, публиковавшего в «Правде» свои статьи «Внеоктябрьская литература», «Литературные попутчики революции», «Пролетарская культура и пролетарское искусство»... Последователи Троцкого тут же подхватывали его главные мысли и неукоснительно придерживались его оценок в своих статьях в литературных журналах и дискуссиях. В этих статьях Троцкий, чуть ли не начисто отрицающий дооктябрьскую литературу и искусство, сформулировал принципы, которые стали господствующими в советскую эпоху в оценке явлений литературы и искусства, сформулировал то, что стало называться «приматом вульгарно-социологического классового подхода к искусству». «Совершенно очевидно, — писал Троцкий, — что и в области искусства партия не может ни на один день придерживаться либерального принципа laisser faire laisser passer (предоставьте вещам идти своим ходом). Весь вопрос только в том, с какого пункта начинается вмешательство и где его пределы; в каких случаях — между чем и чем — партия обязана делать выбор...» Называя имена Бориса Пильняка, Всеволода Иванова, Николая Тихонова и «Серапионовых братьев», Есенина с группой имажинистов, Клюева, Троцкий жестко говорит об общей черте всех названных писателей — черте, «которая резко отделяет их от коммунизма и всегда грозит противопоставить ему. Они не охватывают революцию в целом, и им чужда их коммунистическая цель... Они не художники пролетарской революции, а ее художественные попутчики, в том смысле, в каком это слово употреблялось старой социал-демократией. Если внеоктябрьская (по существу противооктябрьская) литература есть умирающая литература буржуазно-помещичьей России, то литературное творчество «попутчиков» есть своего рода советское народничество, без традиций старого народничества и — пока — без политических перспектив. Относительно попутчика всегда возникает вопрос: до какой станции?» (Правда. 1922. Цит. по: Троцкий Л. Литература и революция. М.: Политиздат, 1991. С. 56.)
Ни на один день партия не давала возможности «вещам идти своим ходом» во всех областях строительства нового государства — ни в экономике, ни в политике, ни в государственном устройстве, ни в литературе и искусстве. В этом отношении особенным был год 1922-й, когда перед юным Шолоховым открылись такие глубины, которые в провинции остались бы просто незамеченными...
А здесь, в Москве, вращаясь в различных слоях взбаламученного общества, Шолохов жадно впитывал различные мысли, слухи, факты, и все это разное переплавлялось в «котле» недавнего продкомиссара, создавая свой неповторимый чувственно-интеллектуальный мир.
Молодой Шолохов жадно следил за всеми этими бурными событиями городской жизни. Авербах, Безыменский, Шкловский, Осип Брик, Юрий Либединский, Александр Жаров, Михаил Голодный и многие другие его знакомые и друзья полностью в этой борьбе были на стороне Троцкого и примкнувших к нему Каменева, Зиновьева, Радека. Все они входили в группу «Молодая гвардия», были близки с журналами «На посту», «Октябрь»... А Шолохова тянуло к редакции «Журнала крестьянской молодежи», к Ивану Молчанову, Василию Кудашеву, Серафиму Огурцову, Георгию Шубину, Владимиру Ряховскому и другим — все они только недавно покинули деревню, самостоятельно, как и он, пробиваются в литературу, порой не очень-то и грамотны, но каким богатым, порой дремучим, стародедовским языком они владеют. Как образны их стихи, Ваня Молчанов с любовью пишет об Архангельске, Вася Кудашев — о любимой рязанской деревне... А вот Марку Колосову приходится писать о заводской комсомольской ячейке, писать сухим, невыразительным языком... И русская литература развивается, как и политика, как бы по двум руслам — одно из них пропитано нигилизмом, космополитизмом и интернационализмом, а другое — патриотизмом, любовью к родине, к отеческим гробам, к классическим традициям русского художественного наследия... И чуть ли не во всех издательствах, редакциях газет и журналов очень много лиц нерусской национальности... Многие из них помогают Шолохову, хвалят его сочинения, печатают, но все-таки их подсказки и вообще редакционная правка вызывала у Шолохова протест, как это было в самом начале с Марком Колосовым.
«В первые дни революции, — писал Калинин, — когда значительная часть русской интеллигенции отхлынула... как раз в этот момент еврейская интеллигенция хлынула в канал революции, заполнила его большим процентом, по сравнению со своей численностью, и начала работать в революционных организациях управления» (Известия. 1926. 25 ноября). Шолохов понимал, что раз русская интеллигенция сначала саботировала приглашение советской власти к сотрудничеству, а потом многие сбежали за границу, то свято место пусто не бывает, все пустовавшие места были заполнены еврейскими интеллигентами, выходцами из мелкой и средней буржуазии, грамотной, настырной, подвижной, а свободная торговля, начавшаяся с нэпа, закрепила их государственные позиции. И если Троцкий призывает укреплять революцию, то и Авербах, и Безыменский, и Светлов, и Голодный идут за ним. Если Троцкий говорит, что в России все старое нужно уничтожить как отживший хлам и построить на этом месте нечто новое и прекрасное, то и его ученики и последователи вторят за ним, только не так талантливо и образно, как учитель...
Все эти вопросы, большие и малые, стеной вставали перед Михаилом Шолоховым, как только он сталкивался со своими новыми друзьями из разных литературных групп. Но он уже твердо определил свое направление — Лев Толстой и все лучшее в русской классической литературе…