«Москва, 24 мая 1924 г.
Марк!
Ты братуха — отменный надуватель: вчера звонил тебе 30 раз. Два раза был в общежитии, и, как оказывается, тебя целый день не было дома. Дело в том, что сегодня я уезжаю и повидать тебя не имею возможности. По поводу рассказа хочу просить тебя и думаю, что ты не откажешь в товарищеской просьбе. Судя по твоим словам, в моем рассказе «Звери», помимо заглавия и конца, все хорошо, исправить его я не имел возможности, так как не видел тебя, и ты — этому вина, но думаю, что ты сможешь исправить сам (это не трудно). Озаглавь рассказ хотя бы «Окрпродкомиссар Бодягин», урежь конец до следующих строк, где описывается место, где лежали Тисленко и Бодягин убитые. Ты не понял сущности рассказа. Я хотел им показать, что человек, во имя революции убивший отца и считавшийся «зверем» (конечно, в глазах слюнявой интеллигенции), умер через то, что спас ребенка (ребенок-то, мальчишка, ускакал). Вот что я хотел показать, но у меня, может быть, это не вышло. Все же я горячо протестую против выражения «ни нашим, ни вашим». Рассказ определенно стреляет в цель. Прочти его целиком редколлегии, а там уже можете по своему компетентному усмотрению переделывать его, все же прижаливая мое авторское «я». Вот все, что я хотел тебе сказать. Дело в том, что если вы рассказ не примете и не вышлете мне гонорара в провинцию, то я буду лишен возможности приехать обратно в Москву, денег у меня — черт ма!
Громадную услугу ты оказал бы мне, если б поместил рассказ, а деньги переслал почтой, в конверте с объявленной ценностью по адресу: Донская область, г. Миллерово, Боковская волость, хутор Каргин. М.А. Шолохову. Если все это можно, то устрой. Буду тебе очень благодарен. Я на тебя крепко надеюсь. Кроме того, не забывай урвать в м-ц раз для меня 10 м. и написать письмо. Сообщай о том, что нового в литературе и критике (по адресу «Мол. гвард.»). Заранее шлю тебе горячее спасибо и надеюсь, что напишешь!
Пиши о результатах рассказа и если можно, то устрой его поскорее.
Жму твою руку.
М. Шолохов» (Вопросы литературы. 1965. № 4).
Марк Колосов только на год старше Шолохова, а уже член ВКП(б), один из организаторов «молодогвардейского» движения, член редколлегии журнала «Молодая гвардия»... Первые рассказы Колосова Шолохов читал, все они были посвящены комсомольской тематике, заводской молодежи, и на сто процентов удовлетворяли идеологическим требованиям Времени. Сборник рассказов «Тринадцать» вышел в 1924 году в издательстве «Молодая гвардия», через год еще один сборник — «Комсомольские рассказы». Вот с этой, «комсомольской», «молодогвардейской» точки зрения М. Колосов и не принял рассказ Шолохова «Звери», который будет опубликован в «Молодом ленинце» под названием «Продкомиссар» 14 февраля 1925 года, то есть почти год Шолохов еще работал над рассказом.
После всех этих неудач — за пять месяцев пребывания в Москве опубликован только фельетон «Ревизор» — Михаил Шолохов решил вернуться в Каргинскую, написал письмо Марку Колосову и отправились на вокзал, дескать, поживут с родителями в Каргинской, а осенью приедет он в Москву — снова обивать пороги газет и журналов.
Да, может быть, рассказ «Звери», как и другие, неудачны, но не понять сущности рассказа могут только те, кто привык к трафаретным ситуациям, к черному, красному и белому, а тут совсем нечто другое. Колосов это понял по-своему: «ни нашим, ни вашим». А рассказ определенно стреляет в цель — свидетельствует о новом гуманизме.
Характерны в этом письме две фразы: «в глазах слюнявой интеллигенции» и «ни нашим, ни вашим». Эти фразы о многом говорят, а главное, что Шолохов формально, идеологически пока еще полностью находится под влиянием «молодогвардейской» философии поведения и ориентации в литературном мире, что мир разделен на «ваших» и «наших». Но фактически, творчески как художник он уже с первых рассказов идет своим путем, отказываясь воспринимать мир одномерно, а человека — схематически, плакатно...
Пока еще заметно влияние первых «учителей» Шолохова — Осипа Брика и Виктора Шкловского, которые читали лекции молодым писателям, учили их литературному мастерству, внушали, что чем понятнее произведение, тем скучнее, упрощеннее, примитивнее, иронизировали по поводу таких явлений, как «национальное», «русское», «традиционное», отравляли молодые души нигилистическим ядом отрицательного отношения к культурному наследию русского народа и всей мировой культуры, тем пафосом космополитизма и интернационализма, о котором с огорчением вспомнил А. Толстой спустя двадцать пять лет.
Этот пафос космополитизма и псевдоинтернационализма имел широкое хождение в литературе и культуре 20-х годов, когда известный лозунг «У пролетария нет отечества» толковался зачастую буквально и прямолинейно. Именно в ту пору под флагом ультрареволюционности протаскивались идеи духовного нигилизма, отвергалось наследие классиков, а ведущие русские писатели звались «попутчиками»; именно в ту пору господствовал «климат» Троцкого, Зиновьева, Бухарина. К чему могли привести вандалистические идеи таких отрицателей? Об этом хорошо сказал А.В. Луначарский на совещании в Отделе печати ЦК правящей партии в мае 1924 года, отвечая лидерам РАППа: «Если мы встанем на точку зрения тт. Вардина и Авербаха, то мы окажемся в положении кучки завоевателей в чужой стране». Не только Осип Брик и Виктор Шкловский, «теоретики» футуристов и ЛЕФа, но и напостовцы и налитнапостовцы, «кузнецы» и пролеткультовцы и другие видели свою единую цель в уничтожении всех традиций прошлого — исторических, культурных, национальных, патриотических. Яростно враждуя друг с другом, они, однако, обретали странное единодушие и пели в унисон, коль речь заходила о накопленных народом духовных богатствах. Уже в самом конце 20-х годов глава конструктивистов К. Зелинский, продолжая эту нигилистическую «переоценку ценностей», делал вывод: «Да, не повезло русскому народу просто как народу... Мы начинаем свою жизнь как бы с самого начала, не стесняемые в конце никакими предрассудками, никаким консерватизмом сложной и развитой старой культуры, никакими обязательствами перед традициями и обычаями, кроме предрассудков и обычаев звериного прошлого нашего, от которой мысли или сердцу не только трудно оторваться, но от которой отталкиваешься с отвращением, с чувством радостного облегчения, как после тяжелой неизлечимой болезни».
И еще приведу одно любопытное свидетельство о В. Шкловском: «Шкловский — увы! — не оправдывает надежд, — писал Горький Федину 3 марта 1925 года из Сорренто. — Парень без стержня, без позвоночника и все более обнаруживает печальное пристрастие к словесному авантюризму. Литература для него — экран, на котором он видит только Виктора Шкловского и любуется нигилизмом этого фокусника. Жаль...» (Горький и советские писатели: Неизданная переписка. М., 1963. С. 492.)
Много лет спустя Шолохов сетовал по поводу того, что на первых порах литературную грамоту ему преподавали писатели «формалистического толка». Но уроки этих «формалистов» Шолохов или быстро преодолел, или «задели» они его недостаточно глубоко, как бы вскользь.
Еще одну попытку сделал Шолохов, чтобы привлечь внимание друзей к своему бедственному, безденежному существованию, но результат был тот же — письмо осталось без ответа.