Владимир Максимов: «Я без России - ничто».

Повторно имя Владимира Максимова стало вводиться в литера- турно-критический и читательский обиход во второй половине 80-х годов XX века. Уже по первым негативным оценкам Максимо­ва «левыми» можно было понять, что мировоззрение и творчество писателя явно не вписывается в либеральную систему ценностей. Дискредитация писателя велась на уровне вскользь брошенных фактов или якобы фактов. Среди них чаще всего упоминались «ста­линистские» стихи Максимова.

Обличители во главе с Виталием Коротичем, конечно, не вспо­минали при этом «здравицы» Сталину, написанные ААхматовой, Б.Пастернаком, О.Мандельштамом. Не вспоминали «Балладу о Москве» и «У великой могилы» А.Твардовского, «Как вы учили» и «Дружбу» КСимонова, «Памятную страницу» и «Великое прощание» СМаршака и многие другие произведения подобной направленно­сти. Не обращали внимание и на то, что В.Максимов, в отличие от названных авторов, в момент написания «крамольных» стихотво­рений был практически юноша.

АРыбаков в статье «Из Парижа! Понятно?!» («Литературная газе­та», 1990, № 20) привёл другие факты из биографии Владимира Емельяновича, призванные его опорочить. По мнению АРыбакова, в статье «Эстафета века» Максимов поддержал «погром», устроен­ный Хрущёвым интеллигенции в марте 1963 года. И как следствие, по версии Рыбакова, «в октябре 1967 года Кочетов сделал Максимо­ва членом редколлегии журнала - рвение должно вознаграждать­ся». Также Рыбаков утверждал, что руководящая работа в журнале «Октябрь» пошла В.Максимову на пользу - пригодилась в «Конти­ненте».

Подобные упрёки в адрес В.Максимова звучали и раньше. Пока­зательно был сформулирован один из вопросов писателю Аллой Пугач: «Рискну вызвать неудовольствие, но вам часто припоминают <...> участие в редколлегии кочетовского «Октября» («Юность», 1989, № 12). В ответе Максимова - констатация факта, который многое объясняет: «А из редколлегии «Октября» я сам вышел через 8 месяцев, когда увидел, что не могу никак повлиять хотя бы на про­зу. А вот кто из них это сделал?»

Возвращаясь к публикации Рыбакова, отмечу его очевидную предвзятость: Анатолий Наумович оставил за скобками своей ста­тьи мизерный срок пребывания Владимира Емельяновича в «Октя­бре». К тому же, кто-кто, а Рыбаков хорошо знал, что член редколле­гии в журнале чаще всего ничего не решает и, тем более, не руково­дит. И вообще, какая-то замедленная реакция у Вс. Кочетова: четыре с половиной года тянул с благодарностью... Утверждение же автора «Детей Арбата»: Максимов - пена «русской зарубежной литерату­ры» - можно и не комментировать.

Нападки на Владимира Максимова со стороны В.Коротича, АРы- бакова, ЕЛковлева и других рассадиных были вызваны также и тем, что долгое время Владимир Емельянович воспринимался многими «левыми» как свой или почти свой. Для этого имелись формальные и неформальные предпосылки.

В 60-е годы среди писателей-приятелей Максимова «левые» зна­чительно преобладали. Не случайно в Союз писателей Владимира Емельяновича рекомендовали А.Борщаговский, МЛисянский, Р.Рождественский. И обращение в защиту «группы» АГинзбурга че­рез 5 лет Максимов подписал вместе с Л.Копелевым, ВАксёновым, Б.Балтером, В.Войновичем, Л.Чуковской, Б.Ахмадулиной... О многом свидетельствует и тот факт, что вскоре после выезда из СССР в 1974 году писатель возглавил «Континент», - то есть получил благосло­вение ЦРУ на эту должность. И всё же именно в эмиграции начина­ется явное «обрусение» Максимова, возникают разногласия и кон­фликты со многими «левыми».

В этой связи довольно часто вспоминают историю с Андреем Синявским, якобы изгнанным Максимовым из «Континента». Анд­рей Донатович - фигура знаковая в том мире, в котором Владими­ру Емельяновичу пришлось «вариться» почти всю творческую жизнь. Через Терца-Синявского «виднее» и сам Максимов, и «левая» интеллигенция (в эмиграции и Союзе), и главная причина их раз­ногласий, точнее, резусной несовместимости.

ВАксёнов в отклике на смерть А.Синявского «Памяти Терца» вы­разил отношение к Андрею Донатовичу и стране, отношение столь характерное для большинства «левых». Приведу только небольшой отрывок из облыжно-злобного приговора ВАксёнова: «Нелегко бу­дет России замолить свою вину перед Синявским. В его судьбе она раскрыла во всю ширь и глубь всю свою «бездну унижений». Эта, по его собственному определению, «родина-сука» выявила ещё в ран­ние студенческие годы исключительный талант, незаурядный ум, начала с ним «работать», то есть шельмовать самым гнусным обра­зом...» (Аксёнов В. Зеница ока. - М., 2005).

Подобные обвинения в адрес России В.Максимов неоднократно опровергал, эмоционально-убедительно показывал их беспочвен­ность и абсурдность. Ему, как и самым разным авторам, было не­приемлемо отождествление СССР и России. Владимир Емельяно­вич не раз говорил, что боролся с идеологией, системой, а не стра­ной. Это принципиально отличало его от русофобов разных мас­тей - от диссидентов до советского официоза с Александром Яков­левым во главе. Более того, Максимов-антикоммунист с уважением отзывался о тех коммунистах, кто не побежал из партии на рубеже 80-90-х годов («Юность», 1991, № 8).

В упомянутом эссе В Аксёнов называет АСинявского и Ю Даниэ­ля «символом борьбы и даже победы». Л.Бородин в книге мемуаров «Без выбора» (М., 2003) иначе оценивает своих солагерников.

Юлий Даниэль, по определению Леонида Ивановича, «солдат», что, согласно терминологии автора мемуаров, означает «высшую оценку поведения человека в неволе». Синявского же Бородин вос­принимал принципиально иначе. За равнодушно-прагматичное отношение к человеку Андрея Донатовича в лагере называли «лю­доедом», «потребителем человеков». Кумир либеральной интелли­генции и в зоне «жил среди людей, а не с людьми», «всякий человек бывал ему интересен только до той поры, пока интерес не иссякал».

АСинявский, по Аксёнову, «борец и даже победитель режима», в лагере за примерное поведение (а оно включало и посещение по­литзанятий, от которых все политические, за исключением «синяв- цев», отказались ценою карцера и голодовок) получил блатную ра­боту «хмыря» - уборщика в мебельном цехе. По свидетельству Бо­родина, «никто из политзэков на такую работу не пошёл бы и по приказанию».

Паскудно-мерзкие слова АСинявского «Россия-сука», которые пришлись по душе ВАксёнову и большинству «левых» и за которые по меньшей мере нужно бить морду, - показательная иллюстрация всегдашнего отношения Абрама Терца к Родине. И в лагере он, как истовый «левый», по утверждению Бородина, с лёгкостью и радос­тью, хамством необыкновенным бранил Россию и русских и очень трепетно-подобострастно относился к евреям, что принимало под­час комические формы. Приведу отрывок из мемуаров Л.Бородина: «...В угоду иудею по вероисповеданию Рафаиловичу «вся честная компания» уселась в столовой, не снимая грязных лагерных шапок с тесёмками, чуть ли не плавающими в тарелках. Про нечёсаные и немытые бороды уже и не говорю. Я отозвал в сторону «шурика», обслуживающего компанию Синявского, и сказал: «Слушай, объяс­ни нашим русским интеллигентам, вон тем, за столом, что если быть последовательными, то надо дозреть и до обрезания».

Хамство моё сработало. Шапки все сняли».

Свои мемуары Леонид Бородин, отсидевший в лагерях и тюрь­мах 11 лет (напоминаю стенающим о «страдальцах» типа Иосифа Бродского и Андрея Сахарова), заканчивает символично, по-рус- ски: «О себе же с чёткой уверенностью могу сказать, что мне повез­ло, выпало счастье - в годы бед и испытаний, личных и народных - ни в словах, ни в мыслях не оскверниться проклятием Родины». АСинявский же, как и большинство представителей третьей волны эмиграции, на этом осквернении сделал себе карьеру...

Тема взаимоотношений Максимова и Синявского в «Континен­те» неоднократно возникает и после смерти Владимира Емельяно- вича. Так, в июне 2006 года на вопрос: «...Что послужило непосредст­венной причиной выхода АСинявского из редколлегии «Конти­нента»?» - Наталья Горбаневская, знающая ситуацию изнутри, не ответила. Однако она чётко заявила, что разрыв произошёл по ини­циативе Синявского, который свой выбор внятно не объяснил.

Интересен следующий факт, характеризующий «диктатора» Максимова. Буковский и Галич, убеждённые, что в конфликте вино­ват Владимир Емельянович, попытались заступиться за Синявского и урегулировать проблему. По свидетельству Н.Горбаневской, реак­ция главного редактора «Континента» ошеломила Буковского и Га­лича: «Пожалуйста, - сказал Максимов, - выделяю в «Континенте» 50 страниц, «свободную трибуну» под редакцией Андрея Синявско­го, и не вмешиваюсь, ни одной запятой не трону. А вдобавок - вне этих 50 страниц - готов печатать любые статьи Синявского» («Во­просы литературы», 2007, № 2).

Андрей Донатович отказался от столь щедрого предложения. Отказался, думаю, потому, что, во-первых, хотел и мог быть только первым, единственным, во-вторых, прекрасно осознавал свою не­совместимость - человеческую и творческую - с Максимовым.

Именно отношение к России определило конфликт Владимира Максимова с А.Синявским, ВАксёновым, Ф.Горенштейном, В.Вой- новичем и другими «левыми». К тому же, в отличие от подавляюще­го большинства представителей третьей волны эмиграции, В.Мак- симов свою жизнь вне родины воспринимал как несчастье. В пер­вом же интервью, данном журналисту из СССР, Владимир Емелья­нович признавался, что за границей он больше потерял, чем обрёл, и своё внутреннее состояние оценивал как очень плохое («Юность», 1989, № 12). Любовь к Родине перевешивает у Максимо­ва свободу, редакторско-писательский успех, материальные блага и другие преимущества заграничной жизни.

Эмиграция, редактирование «Континента», жёсткая и жестокая борьба идей и амбиций, редкая концентрация взаимоисключаю­щих авторитетов на узкой площадке журнала и другое научили Максимова оставаться самим собой в любых обстоятельствах, быть одним в поле воином.

С начала перестройки Максимов, всегда ощущавший себя час­тью народа, страны, внимательно следил за происходящими собы­тиями, всё принимая близко к сердцу. Он, знавший «цивилизован­ный» мир не понаслышке, пытался от возможных ошибок уберечь, многие иллюзии развеять.

В статье «Нас возвышающий обман» («Литературная газета», 1990, № 9) В.Максимов не только утверждает, что свобода слова на Западе - это миф, но и поднимает руку на «святая святых»: «Демо­кратия - это не выбор лучших, а выбор себе подобных». А через год в беседе с Аллой Пугач он говорит об уродствах «цивилизованно­го» мира и, солидаризируясь с известной мыслью Игоря Шафаре- вича (который был в то время одним из самых сильных раздражи­телей для «левых»), утверждает: «...И тот, и другой путь, в общем, ве­дёт к одному и тому же социальному и духовному обрыву» («Юность», 1991, №8).

В.Максимов сразу и точно оценил Т.Толстую, А.Нуйкина, Б.Окуд­жаву, АБознесенского, Ст. Рассадина и всех тех, кто претендовал и претендует на роль идейных и культурных вождей. «Мародёрствую­щими шалунами» именует он их в статье с аналогичным названием и характеризует, в частности, так «Оказывается, они не прочь бла­гословить мокрое дело, поскольку «для процветания»... Но читатель, я думаю, догадывается, что в данном случае сия витийствующая ма­трона (Т.Толстая. -Ю.П.) имеет в виду кого угодно, кроме себя. Ко­го же? Разумеется, «врагов перестройки», то есть тех, кто мешает та­ким, как она, безнаказанно пудрить мозги своим зарубежным слу­шателям <...>.

«Враги перестройки» с каждым днём всё более и более звучит как «враги народа». Ату их! Ошельмовать не удаётся, так и замочить не грех» («Континент», 1989, № 1).

Через четыре года прогноз В.Максимова оправдался. Правда, на совести «прорабов перестройки», подписантов и неподписантов известного письма 42-х, не только кровь безвинных жертв октября 1993 года, но и тех десятков миллионов, которые ушли из жизни раньше времени в результате «реформ», порождённых или благо­словлённых «мародёрствующими шалунами».

Несмотря на всё сказанное, единого отношения «левых» к Мак­симову на рубеже 1980-1990-х годов не было. Если одни сразу на­чали Владимира Емельяновича «мочить», то другие ещё надеялись вернуть его в свой стан. Показательно, кто и как встречал писателя во время его первого приезда на Родину. Так, по воспоминаниям Петра Алёшкина, 10 апреля 1990 года в аэропорту Владимира Еме­льяновича ожидали «всего несколько человек из журналов «Ок­тябрь», «Юность», писатели Эддис, Крелин, Кончиц, с другими я не был знаком» («Литературная Россия», 1995, № 13). И на банкете в ре­сторане «Прага», по свидетельству Игоря Золотусского, были одни «свои». «Потом эти «свои» стали рассеиваться, потому что Володя вопреки «партийному» этикету стал встречаться с Распутиным, Бе­ловым, посетил даже (разрядка моя. -Ю.П.) Станислава Куняева. На него уже начинали коситься, спрашивая: зачем ты это делаешь? Ведь это красно-коричневые» (Золотусский И. На лестнице у Рас- кольникова. - М., 2000).

В.Максимов неоднократно заявлял, что он вне борьбы, над борь­бой, не принимает групповые подходы и к каждому человеку и яв­лению относится конкретно-индивидуально. И это действительно так Однако очевидно и другое: большинство высказываний и оце­нок Владимира Емельяновича в последние годы жизни звучат в унисон с самыми нашумевшими статьями «правых» критиков. При­веду два примера, как будто взятые из статей «Мы меняемся?..» В.Ко- жинова и «Очерки литературных нравов» В.Бондаренко.

В письме от 26 ноября 1987 года к Александру Половцу Влади­мир Емельянович называет Виталия Коротича и Андрея Вознесен­ского «советскими проходимцами от литературы» и в качестве од­ного из доказательств приводит книгу первого об Америке «Лицо ненависти», вышедшую «всего четыре года назад» («Вопросы лите­ратуры», 2007, № 2). А в беседе с Лолой Звонарёвой В.Максимов так характеризует двух деятельных «перестройщиков»: «Мне противно слышать от Окуджавы, тридцать с лишним лет бывшего членом КПСС, его новые антикоммунистические манифесты. Сразу хочет­ся спросить: «Чем ты там тридцать лет занимался?» А Борщагов- ский? Он председательствовал на собрании, которое выгоняло ме­ня из Союза писателей, называя меня «литературным власовцем», а теперь я для него - «красно-коричневый». Трудно спокойно наблю­дать, как люди меняются в очередной раз вместе с начальством» («Литературная Россия», 1995, № 1-2).

Максимов подстраиваться под демократическое время и нравы не мог и не хотел. Он с «правых» позиций многократно высказы­вался по взрывоопасному национальному вопросу. Уже в первом интервью советскому журналисту из «левого» издания националь­ные движения в Грузии и Латвии, которые приветствовались и вся­чески поддерживались либералами, Владимир Емельянович назы­вает шовинистическими («Юность», 1989, № 12). А его высказыва­ние из другого интервью и сегодня, когда в моде в бывших респуб­ликах СССР открытие музеев оккупации, звучит актуально: «...И ког­да, предположим, грузинские патриоты говорят об оккупации, я им отвечаю: речь может идти об «оккупации» в чисто политическом смысле. Идейным руководителем её был Орджоникидзе, а военным - Киквидзе. И встречали их с распростёртыми объятиями в общем- то нехудшие представители грузинского народа - Окуджава, Ора- хелашвили, Мдивани. Да и Грузией все семьдесят лет правили грузи­ны. <...> И в той же «порабощённой» Грузии ни один человек - не только русский - не мог занимать ответственные посты» («Москва», 1992, № 5-6). Версия Максимова об «оккупации» Польши, Чехии, Прибалтики также не совпадает с ныне модными примитивно- лживыми мифами. Владимир Емельянович настаивал неоднократ­но на том, что все народы соучаствовали в данных событиях и каж­дый народ должен взять на себя часть общей вины. Сваливать всё на русских, по Максимову, несправедливо и аморально.

В отличие от «левых» Владимир Емельянович всегда признавал русофобию как факт, как явление в нашей стране и за её пределами. Приведу два коротких высказывания писателя на данную тему: «Ты уже националист, если только произносишь это слово (Россия. - Ю.П.). Ты шовинист и фашист»; «Да-да, это не сегодня началось, не при советской власти. Когда Пётр I умер, все европейские дворы от­крыто устроили празднества по этому поводу <...>. Для них Россия всегда была враждебным государством, угрозой, которую надо уничтожить и растоптать» («Наш современник», 1993, № 11).

Когда кругом говорили, что политика - грязное дело, Максимов к политике и политикам предъявлял устаревший в глазах многих кодекс чести. Его он применял абсолютно ко всем, в том числе и к своим главным идеологическим противникам - коммунистам. В то же время Владимир Емельянович не приветствовал закрытие ком­партии, ибо она выражает мнение и интересы части народа, остав­лять которую за пределами политико-социального поля несправед­ливо и гибельно для общества. Поэтому данный поступок Б.Ельци­на писатель назвал недостойным и так непривычно резюмировал: «Это даже не по-мужски» («Москва», 1992, № 5-6).

С аналогичных позиций Максимов оценивал и идею суда над компартией, идею нового Нюрнбергского процесса, которая и се­годня популярна среди «мыслителей» либерального толка. Тогда, по мнению писателя, на скамье подсудимых должен оказаться и Б.Ель­цин, и не только он. «В том Нюрнберге судили идеологию и её пред­ставителей, доведших Германию до плачевного состояния. А вы хо­тите хорошо устроиться - хотите сдавать свои партбилеты и этим очистить себя от преступлений, к которым имеете самое непосред­ственное отношение! Я этого не понимаю и понять никогда не смо­гу» («Москва», 1992, № 5-6).

По иронии судьбы именно газета «Правда» стала для Максимова одной из немногих трибун в ельцинской России, где он получил возможность свободно высказываться по любому вопросу. Либе­ральная же интеллигенция в последние годы жизни писателя заня­ла по отношению к нему вполне предсказуемую позицию.

Уход Максимова из «Континента» в 1992 году, передача журнала Игорю Виноградову до сих пор вызывает вопросы. Сразу по следам событий ситуацию точнее других оценил В.Бондаренко. В статье «Реквием «Континенту» он, в частности, утверждал: «Конечно, чу­довищно трудно убивать своё детище, но считаю нынешний ком­промисс Максимова - передачу журнала Виноградову - огромней­шей ошибкой. Надо было всё же закрыть «Континент» («День», 1992, № 27).

После ухода из журнала Владимир Емельянович, по его словам, планировал набрать писательскую форму, более полно реализовать своё творческое «я». Однако осуществить задуманное помешала смерть.

В.Максимов хотел, чтобы его возвращение к отечественному читателю началось романом «Заглянуть в бездну». В этом произве­дении почти все герои, размышляя о событиях революции и гражданской войны, не раз высказывают мысль: виновных не бы­ло - все виноваты. Как следует из авторских характеристик, мно­гочисленных интервью и публицистики писателя, это позиция самого В.Максимова. Её нередко определяют как православную, с чем согласиться трудно. Когда все равны - все виноваты, и никто не виноват, - тогда нет разницы между добром и злом, правдой и ложью, убийцей и жертвой, предателем и героем, Богом и сата­ной. То есть такая система ценностей не имеет никакого отноше­ния к Православию.

В целом же в «Заглянуть в бездну», казалось бы, прямо по Библии, воздаётся всем героям по делам их. На уровне отдельных персона­жей существует чёткое подразделение на правых и виноватых, ибо наказываются только последние, что автор постоянно подчёркива­ет при помощи повторяющегося композиционного приёма - «за­бегания вперёд», когда сообщается, какая расплата ожидала того или иного грешника.

В романе воздаётся прежде всего тем, кто имеет прямое или кос­венное отношение к гибели Колчака: от Ленина, «тоненько-тонень- ко» воющего в Горках в ожидании смерти, до Смирнова, исполнив­шего предписание вождя на месте. К тому же, жертвами своеобраз­ного возмездия становятся дочь и жена Смирнова. Поэтому, и не только поэтому, концовка главы (построенной не на авторском слове, по принципу монтажа различных документов и свиде­тельств), когда впервые в ней открыто заявлена позиция писателя («Вот так, господа хорошие, вот так!»), звучит не по-православному. Здесь и далее в романе Максимов нарушает одну из главных тради­ций русской литературы, традицию христианского гуманизма. Смерть любого человека, героя не может быть объектом для иро­нии, сарказма, злобного удовлетворения и т. д. Юмор Максимова сродни юмору американской и еврейской литератур.

По делам воздаётся и героям, непричастным к смерти Колчака, но согрешившим по другим поводам. Например, о моряках Крон­штадта, зверски расправившихся с офицерами, комендантом, гене­рал-губернатором в феврале 1917, без того же православного отно­шения сказано: «Знать бы в те поры разгулявшейся в безнаказанно­сти <...> матросне, что спустя всего четыре года у того же рва их бу­дут забивать, как скот, те, кто выманивал их на эту кровавую дорож­ку: как говорится, знал бы, где упасть, соломки подстелил бы, да ту­го оказалось в ту пору с такой соломкой, ой, как туго!»

В.Максимов не раз выражал своё восхищение романом Б.Пас­тернака «Доктор Живаго». Эта реакция, думаю, объясняется и отча­сти сходным подходом к пониманию вопроса «человек и время». В «Заглянуть в бездну», как и в «Докторе Живаго», через разных героев (Колчака, Удальцова, Тимирёву, других) и авторские характеристи­ки утверждается мысль о ничтожности и беспомощности человека перед силой обстоятельств, лавиной времени: «С самого начала он (Колчак. -Ю.П.) обрёк себя на это (смерть. -Ю.П.) сознательно. У обстоятельств, сложившихся к тому времени в России, другого ис­хода не было, как не было исхода у всякого смельчака, вздумавшего бы остановить лавину на самой её быстрине»; «Это не бунт, корнет, это обвал, а от обвала, как известно, может спасти только чудо...».

Итак, с одной стороны, ничто и никто не спасёт от лавины ро­ковых событий, и человеку остаётся одно - достойно умереть; с другой, - утверждается прямо по-советски, только с другим, проти­воположным, знаком сатанинская гениальность Ленина. И как следствие такого подхода - большую, а может, решающую роль в произведении играет чудо, которое помогает Ульянову и не помо­гает Колчаку.

Лавина, чудо - эти и им подобные образы затуманивают изобра­жение времени и различных сил, определявших ход событий. В по­нимании революций и гражданской войны писатель находится ча­ще всего в плену «левых» стереотипов, что проявляется по-разному. Например, в таких мыслях Колчака: «Казалось, каким это сверхъес­тественным способом бывшие подпрапорщики, ученики аптека­рей из черты оседлости, сельские ветеринары <...> выигрывают бои и сражения у вышколенных в академиях и на войне прославленных боевых генералов?» Однако известно, что на стороне «красных» сражалось 43% офицеров царской армии и 46% офицеров Гене­рального штаба.

Конечно, Колчак не мог всё знать, но он наверняка имел пред­ставление об общей тенденции. Незнание же подлинного положе­ния дел, скорее всего, - незнание автора. А если допустить почти невозможное, что это действительно мысль адмирала, то такое не­знание «не играет» на образ, который стремится создать писатель.

Велик соблазн поверить Максимову и в том, что Колчак был че­ловеком далёким от политики, буквально случайно оказавшимся с ноября 1918 года Верховным Правителем России. Однако, думает­ся, не случайно писатель довольно туманно, вскользь изображает заграничный период жизни Колчака, ибо период этот разрушает миф об аполитичности адмирала. С июня 1917 года по ноябрь 1918 года Колчак вёл переговоры с министрами США и Англии, встре­чался с президентом Вильсоном и, по его собственному призна­нию, являлся почти наёмным военным. По приказу разведки Анг­лии он оказался на китайско-российской границе, позже - в Омске, где и был провозглашён Верховным Правителем России.

Вероятно, что В.Максимова и Колчака роднит не только одино­чество (свидетельство самого писателя), но и общая судьба. Они оба, не сомневаюсь, по благородным побуждениям, стали зависи­мыми от тех сил, которые одного сделали Верховным Правителем, другого - редактором «Континента». Видимо, и поэтому у Владими­ра Емельяновича не хватило смелости до конца заглянуть в бездну.

Среди версий происходящего, высказываемых различными пер­сонажами романа, выделяется ещё одна, транслируемая чаще всего Колчаком и Бержероном. Последний трижды на протяжении всего повествования говорит о существовании незримой силы, стоящей за спинами отдельных политиков, правительств, силы, дирижирую­щей многими событиями. Однако французский офицер, по его признанию, боится бездны, которая откроется при таком видении происходящего, боится назвать эту силу.

Показательно, что и Колчак, поставивший подобный диагноз (и «красные», и «белые» - пушечное мясо, пешки в чужой игре), как и

Бержерон, уходит от ответа с таким объяснением: «Я не хочу чтобы ты знала об этом, Анна, тебе ещё жить и жить, а с этим тебе не про­держаться!» То есть герой, походив у края бездны, в конце концов испугался заглянуть в неё.

Итак, договорю за героев романа и его автора, скажу то, что Мак­симов, несомненно, знал. Эта, по точному определению Бержерона, невидимая паутина, эта тайная сила, конечно же, - масонство. Его двойной член (французской и российской лож), небезызвестный Зиновий Пешков, был постоянным представителем сил Антанты при ставке Колчака.

В связи с этим и другими фактами, свидетельствующими о заго­воре разных сил, о регулируемости многих событий периода рево­люции и гражданской войны, вызывает несогласие концепция пи­сателя, которая нашла своё воплощение и в мыслях, подобных сле­дующей: «Рухнувшая под грузом собственной слабости монархия», - и в неоднократно высказываемых в романе, явно с авторской по­дачи, обвинениях в адрес Николая II. Приведу слова только трёх ге­роев: генерала Хорвата, безымянного старика, Колчака: «Слуга я его Императорскому Величеству верный и вечный, но, возьму грех на душу, скажу: его вина!»; «А где ты их видал невинных-то... Царь-то наш, господин, самый виноватый и есть»; «Когда от него потребова­лось усилие воли, чтобы взять на себя окончательную ответствен­ность за судьбу династии и государства, он предпочёл малодушно бежать в этот мирок, оставив страну на поток и растерзание разнуз­данной бесовщине. И затем: бесславное отречение, прозябание в Тобольске, скорая нелепая гибель».

Эта настойчиво педалируемая В.Максимовым идея, мягко гово­ря, неубедительна и в главном, и в частностях (осталось только к словам Колчака о нелепой смерти добавить высказывание из «Злых заметок» советского «адмирала» Н.Бухарина о немного перестре­лянных царевнах, и получим «бело-красное» гуманистически-лю- доедское братство). Она ктомуже не стыкуется с концепцией исто­рического фатализма, во многом определяющей, как уже говори­лось, писательское видение событий.

Однако автор романа, несомненно, прав в том, что бездна скры­вается в самом человеке, особенно в обезбоженном человеке, осо­бенно, добавлю от себя, в той ситуации, когда этот человек явными или скрытыми, такими же обезбоженными, силами выдвигается в качестве идеала. И противостоят бездне не столько колчаки и тими- рёвы, сколько Егорычевы и Удальцовы, выразители традиционных православных ценностей в романе «Заглянуть в бездну».

Итак, есть все основания рассматривать данное произведение писателя как его творческую неудачу. Мне понятно, почему в начале 90-х Ст. Куняев отказался печатать роман в «Нашем современнике».

К числу лучших произведений В.Максимова можно отнести «Прощание из ниоткуда». И в этом романе образ бездны, один из са­мых любимых писателем, несёт многосмысловую нагрузку.

Бездна - это страшный, бессмысленный, беспросветный боль­шой мир, куда «крохотным шариком, смесью воды и глины, железа и крови, памяти и забвения» является главный герой Влад Самсонов.

Бездна - это социальный мир, социальная тьма, которая с детст­ва проникает в Самсонова, корёжит, деформирует его душу и миро­воззрение, значительно затрудняя понимание Божьего промысла.

Бездна - это и сам человек, его многочисленные страсти, в пер­вую очередь, «горняя страсть дойти в конце концов до основания вещей», «страсть скоропалительной влюблённости», алкогольная страсть и т. д.

Бездна - это и болезненно завораживающий, идейно-безыдей- ный, честно-продажно-лживо-людоедский мир советской литера­туры. И не случайно, что первым шагом мальчика Влада в этом ми­ре стали следующие строчки, рождённые под влиянием газетной и социальной бездн: «Враг, нам вредить не сметь! Получишь за это смерть!», «Пусть будет известно всему свету... // врагов притянем к ответу. // Предателей метким огнём с лица мы земли сметём. // Об­рушит свинцовый дождь // На них наш любимый вождь».

Но бездна - это одновременно и путь к свету, Богу, это, в конце концов, крест, который человек должен нести с благодарностью.

Такое православное понимание В.Максимовым человека и вре­мени принципиально отличает его от В.Гроссмана, А.Рыбакова, ВАксёнова, В.Войновича, ГМаркова и многих других русскоязыч­ных авторов. К подобному видению Владу Самсонову предстояло прийти, преодолев длинный и сложный путь.

Долгое время в душе и мировоззрении Влада идёт борьба с пере­менным успехом, о чём писатель применительно ко многим персо­нажам говорит: «Так мы и жили в замкнутом мире этого странного забытья, где в одном лице совмещались жертва и палач, заключён­ный и надзиратель, обвинитель и обвиняемый, не в силах вырвать­ся за его пределы...».

Герои, вызвавшие исцеление Самсонова, без труда могут быть названы поименно: дед Савелий, отец, Серёга, Агнюша Кузнецова, Абрам Рувимович, Даша и Мухамед, Ротман, Василий и Настя, Бо­рис Есьман, Юрий Домбровский, отец Дмитрий, Иван Никонов и т. д. Эти персонажи, принципиально отличающиеся от героев «ис­поведальной» прозы (она, популярная в годы становления Макси- мова-писателя, появляется в романе и как фон, и как образец, предлагаемый Владу. В.Максимов негативно - мягко и резко - ха­рактеризует это явление русскоязычной словесности), далеко не идеальны, но определяющими их личности являются доброта и «Божественный дар Совести». И не случайно, что Самсонов, живу­щий в эпицентре советской литературы, долгое время не видит: клад под ногами, именно эти люди должны стать подлинными ге­роями его книг.

Для понимания человека и времени писатель - кривое зеркало и увеличительное стекло - быть может, наиболее интересный персо­наж. Влада на творческом пути поджидало много опасностей, бездн. В романе не раз высказывается мысль: литература сама по се­бе уже бездна, болезнь, наркотик, а советско-русскоязычная, добав­лю от себя, - бездна вдвойне, в ней многие гибнут, а среди выжив­ших и живущих преобладают, по словам В.Максимова, графоманы, по-разному оплачиваемые идеологические и прочие мародёры, чьи «творения» - отработанная порода, труха искусства.

Через авторские характеристики, речь персонажей: Влада, Есь- мана, Домбровского и других - писатель уничижительно-уничто- жающе характеризует советскую литературу (автономное тело, су­ществующее параллельно реальности) и её представителей, обла­дающих кастово-эгоцентрическим сознанием, крутящихся в водо­вороте «фантастического маскарада», где каждый обманывает себя и других.

Однако индивидуальные «портреты» писателей, критиков, дея­телей науки, искусства, политиков (А.Сахарова, например), «порт­реты» русскоязычных и русских авторов, политических и религи­озных деятелей вызывают немало принципиальных возражений (не имеет значения, «портретируемый» назван своим именем или на него очень явно, по выражению А.Солженицына, «намёкнуто»). Вот лишь некоторые имена: Ю.Казаков, В.Кожинов, отец Дмитрий Дудко, АСахаров. При их характеристике В.Максимов отрицатель­но, как с первыми тремя, либо положительно, как с АСахаровым, предвзят: фактологически неточен, оценочно или концептуально поверхностен или не прав.

Первоначально - в Сибири, Красноярске, Черкесске - Самсонов пытается идти по наезженной литературной колее, принимая су­ществовавшие правила игры. Однако его «я» периодически на раз­ном уровне противится и нарушает эти правила, о чём свидетельст­вуют откровенные «разговоры» с ответственным партийным ра­ботником в Краснодаре и национальным классиком Х.Х. в Черкес­ске, прозрение в грязной комнате со спящими ребятами, резкая оценка собственного творчества и т. д.

В Москве Влада подвергают искушению новыми безднами: «те­лефонным приёмом», индивидуальными и коллективными письма­ми. Телефонная уловка КГБ не удалась. Насколько она при всей сво­ей внешней простоте, наивности была серьёзна, свидетельствуют и авторская характеристика («притягивающая слабую душу близкой бездной»), и судьба легкоузнаваемых писателей, попавших в сети грозной организации. Уловка же творческой братии во главе с В.Ко- четовым имела успех. Однако это был первый и последний шаг Самсонова к «чёрному провалу бездны».

Показательна и закономерна реакция московских писателей на прозу Влада: «...Какие-то Богом забытые типы, ни то ни сё, сплош­ной горьковский маскарад, не более того, только ещё на церковный лад». В качестве же противовеса-ориентира назывались КПаустов- ский, АГладилин, Б.Балтер. В этой и других ситуациях выбора, ког­да успех обеспечивался предательством тех, с кем «жил, ел, пил, спал, работал», предательством народа, Самсонов наиболее отчёт­ливо осознаёт свою инородность в мире процветающих советских авторов: как «шестидесятников», так и «кочетовцев».

В.Максимов (в силу понятных причин) в изображении литера­турной атмосферы 1950-1960-х годов сделал акцент на преоблада­ющей тенденции, на «мелких политических мародёрах, разъезд­ных литературных торгашах, всех этих медниковых, пилярах, евту- шенках - мелких бесах духовного паразитизма». Но, к сожалению, в романе не представлен (хотя бы на уровне упоминания, штриха, фона) огромный пласт действительно честной, действительно та­лантливой, действительно русской литературы (В.Белов, В.Шук­шин, Ю.Казаков, Г.Семёнов, Н.Рубцов, В.Соколов и т. д.). Именно там «иностранец» в мире советско-русскоязычной «трухи» Самсонов мог стать своим, а В.Максимов стал таковым уже во внероманном времени.

Не случайно в «Прощании из ниоткуда» путь к обретению чело­веком себя, подлинной духовной сущности лежит в традиционной для русской словесности плоскости: «я» - народ - Бог. Имя Всевыш­него впервые возникает в детском разговоре Влада с Лёней. Ответ последнего: «Бог - это любовь <...>. Свобода любить <...> всё и всех», - не понятен Владу, и, можно сказать, вся дальнейшая жизнь героя пронизана стремлением к этому пониманию.

Закономерно, что и тема писательского труда в романе неот­рывна от темы Бога. В легенде, рассказанной Самсонову Борисом Есьманом, сталкиваются два вечных подхода к творчеству: один (характерный для начинающего Влада и большинства пишущей братии в романе) - прикладной, меркантильный, другой - метафи­зический, когда творить - неодолимая потребность, не уничтожи- мая даже угрозой смерти, когда Мастером движет Бог.

Именно вопрос Ивана Никонова, «одного из миллионов», во­прос, заданный более чем через 20 лет после детской беседы о Все­вышнем, помогает Самсонову найти недостающее - главное - зве­но в его человеческих и творческих поисках. Знаменательно, как Влад и герой романа, над которым Самсонов работал, выходят на путь истинный: «...Он вдруг озарённо зашёлся: «Да что же это я до сих пор гадаю, а ведь тут и гадать нечего: что значит «у кого», у Гос­пода, у кого же ещё!»

И концовка вещи вылилась тут же, на одном дыхании: «Василий Васильевич... рухнул на подоконник, и, наверное, только земля слы­шала его последний хрип: «Господи...».

Лишь длительное, сложнейшее, неоконченное сражение Самсо­нова с самим собой (гордыней и страстями, в первую очередь) при­водит к христианскому мировосприятию, к смирению, покаянию, благодарности, прощению, состраданию. С высоты этих ценностей и написано произведение, в котором различные проблемы оцени­ваются с позиции христианской любови, что особенно наглядно проявилось во «вставных главках», где автор-повествователь, совпа­дающий с автором-создателем романа, открыто выражает своё от­ношение ко всему и всем.

В.Максимов не раз говорил, что путь, по которому идёт Россия, - гибельный, ведущий к самоубийству путь. Болезненное осознание этого, думаю, предопределило его преждевременную смерть. Вла­димир Емельянович стал очередной жертвой невидимого демокра­тического ГУЛАГа. Признание же Максимова как писателя первого ряда, думаю, впереди. Сегодня в атмосфере «интеллигентского бес­предела», когда в литературе и культуре «кто есть кто» определяют, по меткому выражению Максимова, «эстеты с коммунальной кух­ни» («Литературная газета», 1992, № 8), это произойти не может. Не к ним, конечно, обращены слова писателя, которые и сегодня зву­чат актуально: «Сколько же можно терпеть это унижение? Почему же у нас не находится мужественных и действительно ответствен­ных людей, которые скажут: «Хватит, господа! Хватит!» Уверяю вас, сейчас надо спасать страну. Физически спасать. Она погибает» («Наш современник», 1993, № 11).

Показательно и закономерно, что во всех современных вузов­ских учебниках по современной литературе отсутствует раздел, по- свящённый творчеству писателя. Удивляет другое: очередные по­пытки некоторых «левых» авторов сделать из В.Максимова «своего». Так, например, Игорь Виноградов заявил, что нынешний «Конти­нент», им возглавляемый, продолжает традиции «Нового мира» Твардовского и «Континента» Максимова («Континент», 2010, № 2).

2007, 2011