Вы здесь

Тема Родины в лирике Александра Блока

Тема Родины в лирике Блока 1901-1907 годов развивается в разных направлениях, чаще параллельных, нежели пересекаю­щихся. Все они по-разному проявляются в разделе «Родина», куда вошло 27 стихотворений 1907-1916 годов. Важнейшую роль в нём играет цикл «На поле Куликовом» (1908).

Известную битву А.Блок рассматривает как событие символиче­ское, главный смысл которого раскрывается через два многознач­ных образных ряда, являющих собой противоположные жизнен­ные начала. Все пять стихотворений пронизывает начало светлое, святое, божественное: «святое знамя», «светлый стяг», «за святое де­ло», «светлая жена», «в одежде, свет струящей», «светел навсегда», «светлые мысли», «озарим кострами», «что княжна фатой» и т.д. Ему противостоит начало тёмное, ночное, зловещее: «тучей чёрной двинулась орда», «сожжённые тёмным огнём», «и даже мглы - ноч­ной и зарубежной», «пусть ночь», «в ночь, когда Мамай», «перед До­ном тёмным и зловещим» и т.д.

Данные образные ряды - своеобразная ось координат всего цикла. Лирический герой, Русь находятся на пересечении этих на­чал, стихий. Отсюда и борьба на разных уровнях: военно-нацио- нальном и личностном, борьба со злом во вне и в себе, борьба с пе­ременным успехом:

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами Степную даль.

(«Река раскинулась. Течёт, грустит лениво...») Вздымаются светлые мысли В растерзанном сердце моём, И падают светлые мысли, Сожжённые тёмным огнём.

(«Опять с вековою тоскою...»)

Однако наличие противоположных начал в цикле, антитеза, ис­пользуемая в качестве основного художественного приёма, не сви­детельствуют о двойничестве этих начал, что присуще творчеству символистов. «На поле Куликовом» отличает христианская иерар­хичность, подчинённость системы образов, ценностной шкалы ис­точнику света - Богу (отсюда та неслучайная символика, о которой шла речь). К Творцу по-разному обращены мысли героев в наибо­лее критические минуты:

Чтоб не даром биться с татарвою, За святое дело мёртвым лечь!

(«Мы, сам-друг, над степью в полночь стали...») Теперь твой час настал. - Молись!

(«Опять на поле Куликовом...»)

Божественное начало, наличествующее во всех пяти стихотво­рениях, как начало ценностное и структурно определяющее, ни ра­зу не подвергается сомнению, тем более дискредитации, как было до июня 1908 года и после него неоднократно.

Этот цикл не столь характерен для творчества поэта и отноше­нием к другому бессознательному чувству - тоске. Она, один из ключевых образов в лирике А.Блока, - порождение двух стихий: природной и человеческой («Река раскинулась. // Течёт, грустит ле­ниво...»). Природная тоска-грусть существует как данность, как пра­родина русского человека. К этой тоске своеобразно привито ази­атское начало: «Наш путь - стрелой татарской древней воли // Пронзил нам грудь». И как результат - беспредельность, безбреж­ность, вечность русской тоски.

В данном контексте стало традицией приводить слова А.Пуш- кина «На свете счастья нет, но есть покой и воля» как выражение идеала, предваряющего блоковскую тоску-волю. Думаю, почва для подобных утверждений отсутствует. В плане к продолжению отрывка «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит...» А.Пушки- ным вполне определённо сказано: «О, скоро ли перенесу мои пе­наты в деревню, - поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические - семья, любовь etc. - религия, смерть» (Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. - Т. 3- - М., 1957). То есть данный идеал никак не сов­падает с азиатским из «На поле Куликовом»: воля у Пушкина «при­вязана» к основным «культам», лежащим в основе традиционного национального мировосприятия, - земли, семьи, народа, рели­гии, смерти.

Отношение Блока к азиатскому пути, к тоске-воле принято трак­товать как неосознанное, противоречивое. Такой подход порождён прежде всего констатирующими характеристиками цикла, не вы­ражающими авторских оценок В четвёртом стихотворении, где позиция поэта обнажена, о влиянии татарской воли - на уровне от­дельного человека и уровне вечном - сказано следующее: «Развяза­ны дикие страсти // Под игом ущербной луны»; «И падают светлые мысли, // Сожжённые тёмным огнём». Понятно, что влияние это положительным не назовёшь.

Показателен выход, предлагаемый в данной ситуации: Явись, моё дивное диво! Быть светлым меня научи!

На первый взгляд, «дивное диво» - это не тютчевское: «Я верю, Боже мой! Приди на помощь моему неверью!...» («Наш век»). Одна­ко если «дивное диво» возьмём в контексте «светлого» образного ряда цикла, заканчивающегося итоговой мыслью пятого стихо­творения: «Теперь твой час настал. - Молись!», - то станет ясно: перед нами редкий случай, когда позиции А.Блока и Ф.Тютчева совпадают.

Конечно, нельзя не заметить: то, что у Ф.Тютчева существует как естество, у А.Блока - труднейшее волевое решение, у которого на уровне чувства и мысли есть серьёзный противовес. Это обусловли­вает дальнейшее развитие темы Родины в творчестве поэта. Хрис­тианская вертикаль в той или иной степени определила направлен­ность стихотворений «Там неба осветлённый край...» (1910), «Сны» (1912), «Я не предал белое знамя...» (1914), «Рождённые в года глу­хие...» (1914), «Дикий ветер» (1916). Азиатская вертикаль, завершаю­щаяся «Двенадцатью» и «Скифами», породила произведения, став­шие знаковыми.

В стихотворении «Россия» (1908) можно выделить три равно­значных части. В первой задаётся тон в изображении Родины, кото­рый станет преобладающим, часто единственным в последующих произведениях цикла: «И вязнут спицы росписные // В расхлябан­ные колеи», «нищая Россия», «избы серые». Здесь же звучит тонкая лирическая нота («Твои мне песни ветровые, // Как слёзы первые любви»), которую трудно оценить однозначно, ибо такое отноше­ние героя к отчизне соседствует с признанием: «Тебя жалеть я не умею...». Если это любовь, то не традиционно-русская, где жалость и любовь - чувства, по крайней мере, одного корня.

Во второй части появляются прямые характеристики России: «разбойная краса», «прекрасные черты». Возникает вопрос: такое соседство, такой знаменательный ряд - это случайность или зако­номерность? Оксюморонное словосочетание «разбойная краса» даёт основание предположить, что данный ряд - закономерность.

Здесь же содержится и объяснение неумению жалеть: «Не пропа­дёшь, не сгинешь ты...». Вера Блока держится на двух «китах», пер­вый из которых - «мгновенный взор из-под платка». С большой до­лей точности можно предположить, что речь идёт о взоре, вверга­ющем в водоворот плотских страстей.

Вторая составляющая веры героя-автора - «глухая песня ямщи­ка», звенящая «тоской острожной». Понятно, что ключевой является последняя часть образа, порождённая известной «левой» традици­ей, подразумевающей в этой тоске «освободительный» пафос. Та­ким образом, Блок, игнорируя сущность России, создаёт миф, кото­рый по-разному реализуется в «Кармен», «Двенадцати», «Скифах» и других произведениях, в частности, в стихотворении «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?..» (1910).

Уже в первой строфе разбойно-острожный мотив получает ес­тественное, только теперь государственное продолжение: Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться? Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!

О сущности русской государственности в таком контексте га­дать не приходится...

Тема любви к Родине в этом стихотворении обретает новое и не­ожиданное звучание:

Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться... Вольному сердиу на что твоя тьма?

Позиция героя - это позиция человека, не только вынужденно мающегося с Россией, в силу обстоятельств живущего на Родине и подумывающего о разлуке с ней, но и выступающего по отноше­нию к отчизне в роли судьи.

Используя кольцевую композицию, А.Блок вводит в первую и последнюю строфы антитезы (вольные сердце и дух героя проти­вопоставляются тьме и сонному мареву России), которые предо­пределяют и объясняют суровый приговор отчизне во второй строфе.

Начало её: «Знала ли что? Или в Бога ты верила? // Что там услы­шишь из песен твоих?» - это риторические вопросы, усугубляющие беспросветность оценок, в том числе, скрытым сарказмом. Беспро­светность усиливают и строчки, где даются прямые характеристи­ки России: «Чудь начудила, да Меря намерила // Гатей, дорог, да столбов верстовых», - и строфа, построенная по принципу дискре­дитации, перечёркивания сделанного:

Лодки да грады по рекам рубила ты, Но до Царьградских святынь не дошла... Соколов, лебедей в степь распустила ты - Кинулась из степи чёрная мгла...

Среди образов, иллюстрирующих в той или иной степени ав­торское видение истории, отметим «двойнический», предваряю­щий «Скифы»: «красное зарево» - «сонное марево».

Стихотворение «Новая Америка» (1913) представляет интерес прежде всего тем, что содержит редчайшее принципиальное при­знание: «Твоего мне не видно лица», - отчасти объясняющее пози­цию автора в «Руси», «России» и других названных и неназванных произведениях. Природно-антуражное восприятие страны («за снегами, лесами, степями») мешает понять главное - суть, дух Рос­сии; то, что в стихотворении названо «лицом». И если вопрос вто­рой строфы: «Только ль страшный простор пред очами, // Непонят­ная ширь без конца?» - несёт в себе внутреннюю неудовлетворён­ность таким эмоционально-пространственным видением России, то последовавшее затем объяснение помогает понять, почему недо­ступно «лицо» Родины.

Недоступно, в первую очередь, потому, что нет веры в Россию православную, в Русь «богомольную». В «Новой Америке», «Гре­шить бесстыдно, непробудно...» и некоторых других стихотворе­ниях в разъятом виде уже представлен образ «Святой Руси» из «Двенадцати» - «кондовой, избяной, толстозадой». И ясно одно, что в отношении к ней автор солидарен с двенадцатью красно­гвардейцами. Правда, пока речь не идёт о том, чтобы «пальнуть» в «Святую Русь».

В «Новой Америке» Блок-двоемирец вновь одномерен, одноли­неен. Через «атрибуты» веры: «глас молитвенный», «звон колоколь­ный», «кресты» - герою видится иное, являющееся для него опреде­ляющим, на что лишь «намёкнуто»:

Нет, не старческий лик и не постный Под московским платочком цветным! <...> Шепотливые, тихие речи, Запылавшие щёки твои...

Так реализуется постоянное желание видеть в России Кармен, готовность верить в Россию-Кармен.

Постоянство проявляется и в другом: у Н.Некрасова (чьё воспри­ятие отчизны было явно созвучно поэту) Русь, как общеизвестно, «и убогая, и обильная...», у АБлока же в «Новой Америке» - лишь «убо­гая финская...». Этот «левый» дальтонизм - способность видеть толь­ко одну сторону многогранного явления - встречается в творчест­ве писателя неоднократно: в «России», «Осеннем дне», «Возмездии», «Двенадцати» и других произведениях.

Е.Эткинд, комментируя статью поэта «Без божества, без вдохно­венья», задаёт вопрос: «Откуда у Блока такой - свирепо-прорабо- точный слог?». И чуть позже сам на него отвечает, ссылаясь на сви­детельства мемуариста и биографа о психическом заболевании по­эта, которое сопровождалось «беспричинными вспышками бешен­ства» (Эткинд Е. Кризис символизма и акмеизма // Эткинд Е. Там, внутри. О русской поэзии XX века. - СПб., 1995).

Примечательно, что однобокие характеристики России, пере- иначивание её духовной сущности не вызвали ни у одного извест­ного блоковеда возражений. Более того, многие, как Г.Федотов, «хо­тели обогатить через Блока <...> знание о России» (Федотов Г. На по­ле Куликовом // «Литературная учёба», 1989, № 4). Вот, например, как с помощью поэта «обогатился» В.Орлов, всю свою жизнь посвя­тивший изучению его творчества: «Это - та историческая, «визан­тийская» Россия, что называется святой на языке Катковых и Леон­тьевых, Победоносцевых и Столыпиных, Меньшиковых и Пуриш- кевичей, «страна рабов, страна господ», где всё казалось раз и на­всегда поставленным на место: бог на иконе, царь на троне, поп на амвоне, помещик на земле, толстосум на фабрике, урядник на посту. Здесь трясли жирным брюхом и берегли добро, судили и засужива­ли, мздоимствовали и опаивали водкой, насиловали и пороли, а в гимназиях учили, что Пушкин обожал царя и почитал начальство» (Орлов В. Гамаюн. - М., 1981).

Я не ставлю под сомнение наличие в действительности блоков- ской России, но сомневаюсь в продуктивности такого взгляда, тако­го художественного метода. О возможности и необходимости ино­го подхода справедливо писал и сам поэт в октябре 1911 года: «Нам опять нужна вся душа, всё житейское, весь человек.. Возвратимся к психологии... Назад, к душе, не только к «человеку», но и ко всему че­ловеку - с духом, душой и телом, с житейским - трижды так» (БлокА.

Дневник. - М., 1989). К сожалению, этот принцип применительно к России чаще всего не соблюдается Блоком: в его зрелой лирике дух, душа отчизны практически отсутствует.

У Н.Некрасова (который, по общепринятому и справедливому мнению, был созвучен поэту в понимании многих вопросов) в ге­ниальном стихотворении «Тишина» есть строки, передающие со­стояние души, явно недоступное А.Блоку, автору третьего тома ли­рики:

Войди!Христос положит руки И снимет волею святой С души оковы, с сердца муки И язвы с совести больной... Я внял... я детски умилился... И долго я рыдал и бился О плиты старые челом, Чтобы простил, чтоб заступился.

В стихотворении «Грешить бесстыдно, непробудно...» (1914) А.Блок в изображении Родины идёт по наезженной колее, на кото­рой он печально предсказуем (вновь отчизна предстаёт в виде «тём­ного царства»). Удивление вызывает то, что поэт психологически неубедительно соединяет в лирическом герое два несовместимых человеческих типа.

Социальная ограниченность авторского видения человека и России проявляется в данном случае со всей очевидностью. Так, ге­рой - представитель «тёмного царства» - лишён АБлоком каких- либо здоровых начал. Если он и совершает благое деяние (жертву­ет деньги на храм), то тут же поэт это деяние перечёркивает: «А во- ротясь домой, обмерить // На тот же грош кого-нибудь». Схема­тизм, однобокость в изображении жизни здесь и далее в тексте про­является в предельной степени: И под лампадой у иконы Пить чай, отщёлкивая счёт, Потом переслюнить купоны, Пузатый отворив комод, И на перины пуховые В тяжёлом завалиться сне...

Подобные стереотипы в изображении «старой» России найдут своё отражение в «Двенадцати», «Интеллигенции и революции».

Однако в первой части стихотворения повествуется, думается, не о «Диких», а об их судьях - интеллигентах, ибо «пройти сторонкой в Божий храм», «Тайком к заплёванному полу // Горячим прикоснуть­ся лбом» - это поведение человека, оторванного от религиозно-на- циональных корней. Плохо также стыкуются факты из двух частей, условно говоря, «интеллигентской» и «мещанской»: с одной сторо­ны, «счёт потерять ночам и дням», «голова от хмеля трудная», с другой - пусть и с сарказмом, но речь идёт всё же о работе. То есть для того, чтобы появились «переслюнявленные купоны», нужно трудиться.

Именно это соединение боли, жалости, любви к Родине и непо­нимание, неприятие её сути, духовного предназначения определи­ло пафос «Коршуна» (1916) - стихотворения, завершающего раз­дел «Родина». Материнскому завету «крест неси» Блок придаёт нега­тивный смысл. Поэтому ответ на вопрос, венчающий произведе­ние, не вызывает у него сомнений: избавление человека, России от несчастий, «коршуна» возможно лишь на пути непокорства, пере- ступления через крест.

Когда это вскоре произошло, Блок, как следует из всего сказан­ного, был уже готов воскликнуть: «Чёрная злоба, святая злоба», «Эх, эх, без креста...».

1997